Такер вдруг умолк, словно понял, что сказал слишком много. Это и впрямь была на редкость длинная речь для него, но Эмма поверила каждому слову.

«Это потому, что ты хочешь верить, – сказала она себе, борясь с желанием обвить руками шею Такера в знак понимания и утешения. – Ты готова верить всему, что бы он ни сказал».

– Ну вот, теперь ты знаешь, – медленно произнес он. – Что скажешь? Что будет с нами дальше?

Глава 20

– С нами? – еле слышно переспросила Эмма. Рассказ Такера заставил ее забыть и гнев, и обиду, но теперь ей стало страшно, по-настоящему страшно. Разлука длилась всего несколько недель, но ей казалось, что они не виделись целую вечность. Она не отваживалась даже мечтать о свидании с ним, бросаясь в работу, как в омут забвения, – и вдруг новая встреча. Такер сидел рядом, до него можно было дотронуться, говорить с ним, слушать его.

– Я не знала, что для нас возможно такое понятие, как «мы».

– После того, что было той ночью, – тебе решать, солнышко.

– Как я могла даже мысленно произнести слово «мы», если нашей целью было – забыть и освободиться? Поцелуй нам не помог – мы поняли это в День независимости. Но той ночью ты говорил… ты обещал…

– Похоже, я ошибся.

– А этот тон, полный сожаления, – он обязателен? – воскликнула Эмма, внезапно махнув рукой на здравый смысл и осторожность, и с силой ткнула Такера кулаком в грудь.

Он так крепко прижал ее к себе, что у нее захватило дух.

– А что мне, по-твоему, испытывать, как не сожаление? – процедил Такер сквозь зубы, стискивая ее в объятиях в неожиданном гневном исступлении. – Может быть, прыгать от радости, что потерял голову из-за женщины? И не просто из-за женщины, а из-за дочери своего врага? Это все равно что попасть в клетку, а клетка – это не для меня, Маллой!

– Тогда отпусти меня, Гарретсон, и убирайся к дьяволу!

Но она вовсе не хотела, чтобы он ее отпустил, она хотела оставаться в объятиях Такера долго-долго, всю ночь. Она как будто была создана для его объятий.

– По-моему, тебе пора! – повторила девушка с чувством, близким к отчаянию.

– И по-моему тоже, – согласился Такер. – Лучше всего было бы отпустить тебя и убраться отсюда подальше, пусть даже к дьяволу. Пока еще не поздно.

Несколько мгновений они смотрели друг другу в лицо. Такер видел в ее глазах испуг, нерешительность и протест, но сквозь все это пробивался неосознанный призыв. Эмма не знала, что губы ее приоткрыты в ожидании поцелуя, что она тянется к нему всем телом. В его руках, привыкших к тяжелой работе, она казалась невыразимо хрупкой, и тем сильнее была в нем потребность быть с ней осторожным, нежным вопреки вожделению, которое подталкивало просто опрокинуть Эмму в сено и взять грубо, жадно, неистово.

Он склонился к ней. В первый миг поцелуй был действительно нежным и осторожным, но страсть возобладала над нежностью. Губы прильнули к губам, как к воде после долгой жажды, впились в них, поглотили их. Эмма ответила на поцелуй с тем же пылом, и голос рассудка умолк окончательно.

Они упали в свежее, благоухающее, мягкое сено.

– Это безумие… – прошептала девушка, когда Такер отстранился, чтобы расстегнуть ее блузку, но она была счастлива, что он желает ее ничуть не меньше, чем она его.

Да, это было безумие – сладостное, всепоглощающее, великолепное безумие, ради которого стоит жить. Острое наслаждение сродни утолению невыносимого голода, но больше, значительнее, глубже, странным образом объединявшее тело и душу. Два тела, и две души.

Ночь безмолвно заглядывала в окошко, бросая слабый лунный свет на тела, сплетенные в неистовом объятии, слушая бессвязный шепот, стоны и вздохи, пока наконец два голоса не вскрикнули разом под кровлей сеновала.

Довольно долго Такер и Эмма не разжимали объятий в счастливом забытьи – пока тоскливый одинокий вой койота не раздался где-то вдали. Этот звук, похожий на плач души, затерянной во мраке, нарушил очарование. Эмма открыла глаза. Она вдруг ощутила, как царапает щеку сухой стебель, как холодит разгоряченную кожу ночной воздух. Счастье ускользало, как уже было однажды.

Девушка высвободилась из объятий, дрожа от внезапного озноба.

– Не уходи, – услышала она ленивый, все еще хрипловатый от страсти голос, но не ответила и не шевельнулась. – Эмма!

Такер тоже сел и привлек ее к себе, согревая. Руки его были сильны и бережны, в его объятиях – так хорошо, так спокойно! Хотелось замереть, укрыться от всего мира, от действительности. Но момент безрассудства остался в прошлом, Эмма знала, что для них с Такером не существует безопасного убежища, тихой гавани. Все это самообман, не более того: ведь жизнь продолжалась, а с ней продолжалась и распря, теперь уже перешедшая в настоящую войну. Семена ненависти дали богатый урожай.

Им обоим предстояло вернуться в этот мир, где счастье и безмятежность для них невозможны.

– Что случилось, Эмма? Что с тобой?

Боже, она могла бы всю ночь слушать голос Такера. Он гладил ее по волосам, по плечам, но она только сильнее дрожала. Это был холод не тела, а души, испуганной и смятенной. Но девушка была благодарна Такеру за нежность, как до этого была благодарна за страсть. Он умел быть ласковым – по-настоящему, от всего сердца ласковым, несмотря на внешнюю грубость.

– Ты знаешь, что со мной, – наконец ответила она неохотно, словно высказать все в словах означало выпустить демонов зла на волю. – Никаких «нас» не существует, Такер. То, что мы сделали, неправильно.

– Для меня это было правильно.

– И для меня, но это ничего не меняет. Нас не поймут и никогда не поддержат те, кто нам дорог.

– То есть наши отцы? – Лицо Такера вдруг исказилось бешенством. – Какое нам дело до них! Если не поймут, им же хуже! Мне наплевать на эту идиотскую распрю! Неужели мало того, что отец растратил жизнь на ненависть, научил ненавидеть нас? Бо уже мертв из-за этой вражды! Его жизнь кончилась, так толком и не начавшись, – ни семьи, ни жены, ни детей! И все эта вражда, пропади она пропадом! Хочешь знать, что я думаю? – Он схватил девушку за голые плечи, его пальцы до боли впились в ее тело. – В этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным заранее. Ни в чем! Никто не знает, увидит ли он новый восход, доживет ли до заката. Это зависит не от нас, Эмма! Все, на что мы способны, – это желать и добиваться желаемого. Жизнь человеческая так коротка, что тратить ее на распри нелепо! Это все равно что промотать состояние за карточным столом! Чего стоит, в конечном счете, кусок земли? Только не жизни, Эмма!

– Земля стоит многого! Ради нее надо жить, а может, и жизнь отдать! – возразила девушка. – Для меня «Эхо» значит…

– Больше, чем любовь?

Она не знала, что ответить на это.

– Вот видишь! «Клены» значат для меня немало. Можно сказать, земля эта полита моим потом и кровью. Каждый дюйм ее, каждая травинка на ней, каждое животное в стаде выхожены с любовью и заботой. Нет другого места, где я хотел бы прожить жизнь, и в мечтах я вижу наше ранчо процветающим. Но это не значит, что я пожертвую всем ради него, всем абсолютно. Распря сломала жизнь моего отца, отняла жизнь у брата, и я не желаю спалить на этом костре и свою жизнь.

– По-твоему, у нас есть надежда?

– Если бы я не верил в это, то не стал бы гоняться за тобой сегодня ночью, – усмехнулся Такер, выбирая соломинки из волос девушки.

Наступило молчание. Ненадолго вера и впрямь ожила в сердце Эммы, но потом она живо представила себе, как приходит к отцу и говорит: «Знаешь, папа, я люблю Такера Гарретсона».

Ей стало страшно от одной этой мысли. Но, глядя в ясные глаза Такера, она почувствовала, как в сердце снова возрождается надежда.

– Ты же не умеешь жить в клетке? – напомнила Эмма, нежно водя ладонью по его груди.

– Клетка клетке – рознь, – ответил он, ласково усмехнувшись. – Очень может быть, что попадаются и удобные. И потом, я буду в этой клетке не один.

Прислонившись к груди Такера, сидя в кольце его рук, Эмма молча смотрела на светлый квадрат окошка. Возможно, думала она, сила его характера поможет и ей найти мужество для борьбы.

– И все же не верится, – вслух произнесла она. – Только представь себе нас под крышей «Эхо», за одним столом с моим отцом… любезно беседующих втроем! Нет, вчетвером, потому что твой отец, конечно, будет приезжать в гости…

Такер ответил не сразу, лихорадочно решая, стоит ли ей это говорить. Он не хотел омрачать свидание, но стремился быть честным до конца. Кроме того, необходимо было подготовить Эмму к ужасному испытанию, которое ее ожидало. Она не знала слишком многого, он же благодаря Тэре уже слышал о некоторых грядущих событиях. Ему было ясно, что Уин Маллой обречен, что его арест не за горами, что в самом скором времени ему предъявят обвинение в убийстве. Исход расследования предрешен, так же как и участь отца Эммы. Его ожидала петля.

Ни к чему беспокоиться о пребывании Джеда и Уина под одной крышей.

– Послушай, Эмма, – начал он осторожно, – я должен предупредить тебя кое о чем заранее. Мне нелегко говорить об этом, но ты должна знать… должна приготовиться…

– К чему?

Девушка отстранилась, насторожившись.

– Ты не хочешь верить в то, что твой отец убил Бо…

– Потому что он его не убивал, – перебила она внятно и раздельно.

– Солнышко, у шерифа скопилось достаточно доказательств его вины.

Ледяной ужас сковал тело Эммы. Но тут же она рванулась, словно обожженная:

– Неправда!

– Я бы отдал правую руку за то, чтобы это не было правдой, но, Эмма, так оно и есть. Теперь всего лишь вопрос дней, когда шериф Гилл найдет в себе силы публично обвинить твоего отца. Они друзья, и я могу понять, как это нелегко, но закон есть закон.

Такер умолк, чувствуя внезапную боль под ложечкой, словно не Эмма, а он сам только что получил сильнейший удар. Лицо девушки даже не побледнело, а как-то помертвело. Ему показалось, что она вот-вот потеряет сознание, и снова прижал ее к себе, пытаясь утешить. Но что он мог сказать?