За спиной у меня возник Говард и объявил:

– На сегодня мы заканчиваем обслуживание.

– Сейчас? – переспросила я.

Никто не ответил.

– Если у кого-то из гостей возникнут вопросы, отвечайте неопределенно, но твердо. Мы по собственной воле закрываемся на ремонтные работы. Мы увидимся со всеми через несколько дней. Я лично подойду к каждому столу. Обязательное собрание всего персонала через час.


Ресторан располагался в очень старом здании: фундамент, трубы, потолки и стены – все не вполне соответствовало нормативам. Казалось чудовищной несправедливостью, что нас в один момент закрыли из-за архитектуры. Никто не упомянул насекомых, грызунов или санитарию, – я вспомнила про дрозофил, тараканов, пугающе пустые мышеловки, термитов в стенах, в канализации, за каждой плиткой или сантиметром асфальта в городе. Архитектура была определенно проблемой попроще, но вдруг инспектор нашел слив под раковиной в баре или вдруг он знал, что я слишком боялась полностью разбирать кофемашину?

Хостес звонили в дружественные рестораны, чтобы перезаказать столы для еще не подошедших гостей и для тех, кто только начал есть. Все чеки пробили. Пирожки и пирожные отправились в «коробки с собой», и я разнесла их по столам в маленьких бумажных пакетах с проштампованной датой. У сервисного бара шептались Джейк и Симона, они не смотрели друг на друга, но их окружала та самая аура, что и в первые мои дни в ресторане, точно они отгородились от всего мира. Я все ждала чьей-нибудь вспышки – кого-то из гостей, из старших официантов, но все двигались по помещениям безмолвно.

Большинство гостей догадались, что происходит, – это ведь были завсегдатаи, которые знали, что такое департамент здравоохранения, и, будучи ньюйоркцами, наблюдали за происходящим без особого удивления. Они, конечно, испытывали некоторое раздражение, но были готовы проявить гибкость. Больше всего недоумевали туристы. Говард не отходил от гостей ни на шаг.

Инспектор сидел за Первым Барным, пока, оттягивая неизбежное, расходились гости, и при этом безмятежно и тупо смотрел куда-то в стену. Мистер Клозен, который по возрасту годился ему в отцы, барабанил по стойке, пока инспектор не встретился с ним взглядом, а после сказал:

– Это ужасно. Вам только бы бессмысленно карать, как чертовой кассирше на платной трассе.

Двери на улицу открылись, и оттуда пахнуло теплом. Вполне возможно, это был первый настоящий день весны.


Мы сидели в пустом зале, окна залепил свет уличных фонарей. Этот непривычный свет на фоне светлого неба говорил, что привычный ход жизни безвозвратно нарушен. Владелец лучился и расточал улыбки, пока пожимал инспектору руку. Я все еще ждала взрыва: чтобы кто-то бухнул кулаком, чтобы полетела медная сковорода, чтобы кто-то охнул. Когда владелец посмотрел на нас, я поняла, что такого никогда не произойдет.

– Прежде всего, – произнес он, молитвенно складывая ладони и принуждая нас сосредоточиться на своих словах, – я хочу поблагодарить вас за вашу приверженность своему делу и терпение сегодня вечером. То, что случилось тут сегодня, никоим образом не отражает вашу работу, нет, это говорит о том, насколько старо само здание. Это старое здание, и это старый ресторан. И мы этим гордимся. Но, по мнению департамента здравоохранения, многое работает против нас. У нас все еще самый чистый ресторан ниже Двадцать третьей улицы. И это благодаря вам. Благодаря Шефу, благодаря Говарду. Я хочу извиниться за эту суматоху. Многим из вас непонятно, чем именно я занимаюсь. Я сижу за столом в корпоративном здании через улицу, я раздаю интервью, мое фото появляется в газетах, я открываю новые рестораны. Но единственная моя функция здесь – и так было с самого первого дня – сделать все, чтобы вы, ребята, могли идеально выполнять свою работу. Это все, что я делаю. Я создаю подмостки, на которых вы – кровь, нутро и сердце ресторана – могли бы блистать. Могли бы превзойти самих себя. Сегодня я вас подвел, и я прошу у вас прощения. – Он понурился. Когда он снова поднял голову, то встретился глазами с каждым из нас как с равным. – Предполагается, что ресторан будет закрыт три дня максимум, пока будут проводиться кое-какие работы по укреплению стен в подвале и позади бара. Мы свяжемся с завсегдатаями и объясним им ситуацию. Те из вас, у кого были смены в эти дни, получат компенсацию…

И так далее в том же духе. У меня было такое чувство, что меня пришпилили к стулу. И это было правдой. Я бросила взгляд на Симону, и щеки у нее были мокрые, Джейк стоял позади нее, словно на страже. Впервые за двенадцать с чем-то лет ресторан закрывался.


Я забыла, за чем именно меня послал Говард. Мне бы хотелось сказать, что за синей папкой, в которой были чек-листы, номера телефонов и страховки.

Помню, как поднималась по ступенькам на Антресоль с сознанием важности моей миссии. Помню, что на мне были золотые серьги-обручи. Помню, как сдвинула бумаги на столе. И я помню ее почерк. Я видела его каждый вечер: в ее блокноте, когда она записывала заказ, на белых досках, где подсчитывались порции ограниченных блюд дня, и на полях энциклопедии вин, которая хранилась в серванте официантов. Экстравагантный размашистый почерк с росчерками, который выглядел выгравированным, который сильно кренился влево, словно стремился за край страницы.

Я увидела «Симона», я увидела «Джейк», я увидела «длительный творческий отпуск», «Франция» и «июнь месяц». Я уловила слова, но не их смысл. Я взяла со стола листок. Он выскользнул у меня из рук. Подушечки моих пальцев не могли его ухватить, ногти не могли подцепить. Я слышала дыхание, но мне не хватало воздуха. Внутри меня захлопнулись заслонки, сначала за глазами, потом в горле, потом в груди, потом в животе. Вот что происходит, когда тело предчувствует удар. Оно одевается в броню. Податливый разум тщетно корчится, чтобы – пусть даже на несколько секунд – увернуться от законов логики, от любых суждений и любых выводов.

Это был бланк заявления на отпуск – из тех жутких распечаток, над созданием и архивированием которых Зоя корпела дни напролет. А еще это было в должностных инструкциях: все заявления на отпуск должны быть одобрены Говардом по меньшей мере за месяц. Ресторан был так тщательно укомплектован, что внезапные отлучки не допускались, ведь каждую смену выстраивали вокруг сильных и слабых сторон старших смены. Продолжительный отпуск требовал радикального пересмотра графиков. Но Говард стремился удержать сотрудников и приберегал для них места. Он поощрял нас брать «творческие отпуска», как он их называл.

Наконец до мозга дошло то, что видели глаза: Симона просила «творческий отпуск» во Францию на весь июнь и просила его для себя и для Джейка. Заявление было подано Говарду за три дня до обеда по случаю моего дня рождения. Я мысленно увидела завитки дыма от свечи, когда ее задувала, увидела десятки обжигающих тарелок в окошке выдачи, запару с подачей напитков в баре, поездки в метро, лицо спящего Джейка, удовлетворенное лицо Симоны, – передо мной предстали недели, прошедшие с того вечера. Я упала в кресло Говарда. Одобрение получено два дня назад. Когда я попыталась вспомнить, что делала два дня назад, то словно бы уткнулась лицом в стену.

Я велела себе успокоиться, впитывать информацию, не шевелиться. Возможно, это ошибка. Возможно, я что-то неверно поняла.


– Эй! – По пути к шкафчику я тронула Симону за плечо. – Можно с тобой поговорить?

– Я переодеваюсь, – отстраненно ответила Симона.

Расплывшаяся тушь затекла ей в морщины вокруг глаз. В раздевалке было людно, все наше стадо очутилось тут разом. Поговаривали о том, чтобы поехать есть бургеры в «Старый город» в «Утюге», раз час еще ранний. Потом все завалятся в «Парковку». Со слухом у меня было неладно, я слышала наслоения хорошо знакомых голосов, но с трудом различала слова, мне казалось, их заглушает гудение лампочек под потолком. Я посмотрела на Симону. Она прижимала свои «полоски» к груди над лифчиком, и я невольно поискала ее татуировку, словно она мне что-то объяснит, словно она послание, которое написано мне, но которое я пропустила. Так оно и было. Они ведь были помечены. Пошатнувшись, я оперлась о шкафчик, чтобы не упасть.

Всякий раз, когда я спрашивала его про ключ, то получала в ответ: «Это пустяк, это не ключ к чему-то, татуировка – это просто татуировка, и существовать она будет не дольше, чем кожа». Как же я восторгалась, когда он говорил со мной в такой неопределенно буддистской, неопределенно нигилистской манере. В реальности же это была скверно выполненная наколка, которая предостерегала любого, на них смотревшего, что они недоступны.

Я все моргала и моргала, ресницы у меня слиплись, глаза словно запорошило пылью.

– Одолжишь мне косметику, Симона? Я свою забыла.

Я стояла в очереди к зеркалу позади Хизер, думала о том, чтобы спалить ресторан. И что с того, мысленно спросила я свое отражение. Это всего лишь месяц во Франции. Это просто одинаковые татуировки. Они просто выросли вместе. Сколько раз я употребила слово «просто», пытаясь отмахнуться от чего-то, что так явно требовало моего внимания. Мой взгляд говорил: остановись, это что-то очень важное.

Все, что я вообще когда-либо узнавала об этих двоих, связывало их еще крепче, выдавливая между ними весь воздух, весь свет. Почему я последняя обо всем узнаю и почему, когда мне кажется, что я что-то узнала, у меня земля уходит из-под ног?

Симона наблюдала за мой через зеркало. Она хорошо умела улавливать смены моего настроения. Уж она-то никогда не была слепой. Я наложила тушь. Я достала ее помаду, от которой пахло розами и пластмассой, и проводя ею по губам, я ощутила холод. Мое отражение сказало ее отражению: да, рядом со мной ты выглядишь старой.

Я протянула ей косметичку.

– Можно с тобой поговорить? – снова спросила я.

– Это не может подождать? – Она отошла, не дожидаясь моего ответа.

– Нет, – прошептала я.

Ключ, ключ… месяц, месяц… Тату-салон для белого отребья. Джейк, наверное, был еще несовершеннолетним, ему требовалось согласие взрослого, и дала его Симона. Интересно, она прикрывала грудь, когда в кожу входила игла, смотрели ли они с Джейком друг на друга или он вежливо отвернулся? Череда мужчин, касающихся ее и спрашивающих, что такого в этом ключе. А она говорила, ничего. Череда женщин Джейка, заканчивая одной юной идиоткой, и все спрашивали: «Что это за ключ?» Никогда никакого ответа, никакой подсказки.