И вот зима воцарилась — сверкающая, ясная. Уступили дождевые тучи небосвод снежным сёстрам, и уже звенят по улицам бубенцы — то придворный шут её ледяного величества возвещает радостно о восшествии своей повелительницы на мировой престол. Король умер — да здравствует король! И так — навсегда. Умрёшь — начнёшь опять. Сначала. Да, поднимусь и начну. Битву? Танец? Нет — жизнь.

Откуда-то по коридору ощутимо тянуло неописуемо больничной смесью хлорки и йода, на что Лиса не обращала уже никакого внимания. Она стояла у окна и смотрела на больничный двор. Чёрная влажная змейка дорожки вилась меж корпусов, неспешно прогуливались по ней те, кто мог. Румяные гроздья рябины в белых, чуть набекрень съехавших шапочках, улыбались Лисе как дети, нарезвившиеся на морозе. Получив в ответ столь же лукавый взгляд, они засмеялись и сбросили несколько зёрен под ноги молодому человеку с большой сумкой через плечо. Молодой человек остановился, подобрал рыжие ароматные мячики, покатал на ладони — и понёс этот подарок своей… или ещё нет?

Лиса смотрела, как Лёша идёт по дорожке, и чуть правее сердца расцветала радость — нежная, торжественная и чуть печальная. Здравствуй, радость. Здравствуй, судьба. Мне жизни не хватит, чтобы сказать тебе «спасибо». За каждый прожитый день буду тебя благодарить — что бы ни было, что бы ни случилось дальше. Даже тетрадку с моей статьёй — и ту сам взял да отвёз преподавательнице, когда я только намекнула, что в ней моя работа — и будущая работа. И Лиса потянулась мыслью к Лёше, ласково прикоснулась к нему, охватила собой на несколько долгих упоительных мгновений — и отхлынула. Оставив на нём серебристые невесомые доспехи… вот, теперь я за тебя спокойна, чудо ты расчудесное. Лёша в этот момент поднял лицо, увидел её в окне пятого этажа и энергично замахал свободной рукой, приветствуя даму своего сердца.

Дама величаво кивнула в ответ, старательно и очень аккуратно повернулась к двери и оправилась одолевать сто тридцать три шага до цели — почти уже и не прихрамывая. По пузырям и складкам линолеума, по разошедшимся лохматым швам… «Нас на них не хватает, — смеялись они с Лёшей, когда он ещё только начинал выгуливать её по этому коридору, — ну, ты глянь, сплошные бловочки!»

Изначально ребята хотели встречать Лису всей честной компанией в больнице. Но потом решили, что нечего сотрясать столь полезное заведение громкими воплями и пугать нянечек с пациентами. Вернее будет устроить праздник в скворечнике — а Лёшу единодушно делегировали препроводить виновницу торжества под бледные тощие лапки на основательно подготовленное друзьями пиршество.

От почётной миссии не отказываются — а если это ещё в полной мере созвучно твоим желаниям, можно ли мечтать о большем? А знаете, — можно. Можно мечтать о том, что однажды уже не надо будет мучиться мыслью, где пропадает эта несусветная заноза, по каким весям мотается и кому в очередной раз безоглядно верит. И есть только два способа не мучиться. Либо отрезать и забыть, либо… Да никаких «либо»! Я всегда буду рядом — вот и весь ответ.

Королева Зима внимательно выслушала эту резкую, дикую, но прекрасную песню, и милостиво улыбнулась. Стремглав помчался всё без единого слова понявший ветер, взлетел к самым тучам. И снесло с неба серую низкую пелену, и чистейшая синева проступила из-за неё. И плеснуло солнце лучи — щедро, ярко. Брызги их попали на лицо медленно шедшей по коридору бледной девушке, согрели ей щёки. И она засмеялась, впервые за долгое время не почувствовав боли в груди.

У зеркала есть одна интересная особенность — глядя в него, и не хочешь, а задумаешься. Нина внимательно рассматривала своё отражение — женщина напротив держала в левой руке платье цвета чёрного жемчуга, а в правой — бирюзовое, с металлическим отливом. Оба платья делали Нину ещё более неотразимой — уж что-что, а как себя подать, она знала.

Нинель любила собираться на праздник — будоражило не хуже шампанского. Обычно любила. Но в этот раз отчего-то не щекотались меж лопатками пузырьки мурашек, не тянуло сладко внизу живота от предвкушения того дивного мига, когда мужские взгляды прильнут к её фигуре, трепетно и бесстыдно притрагиваясь ко всему, что манит и дразнит из-под ткани. Она ещё раз посмотрела на себя в зеркало и попыталась вызвать любимое волнение… нет, что-то не катит.

Нет, она, конечно, очень радовалась за непутёвую Лису, что легко ещё та отделалась… ну, вот не надо сломя голову носиться на свидания. Плавно, медленно… пусть подождёт, ничего. Кому надо — дождётся. Дождётся тот, кому ты по-настоящему нужна, а не так… на пару-тройку ночек развлечься. И пусть только попробует этот лисёнок у меня отвертеться от ещё одной лекции за жизнь… у-у, глупышка. Шебутная, наивная, но мозгами пользоваться умеет — что радует. Ну, иногда умеет, когда тётя Нина по первое число накостыляет.

Ну это бирюзовое, — а вот жемчужное платье просто с ног сшибает. Правда, и цена у него от самолёта. Сумасшедший Борька! Разве ж можно покупать платье, как только видишь его на своей женщине? Сумасшедший, нельзя же так! Или всё-таки можно?

Услышав шаги Брауна за дверью, она принялась бороться с молнией. Он вошёл в дверь в самый разгар сражения. Остановился. Прислонился к косяку, любуясь открывшейся картиной. Женщина выждала ещё несколько мгновений, старательно и безуспешно помогая себе то руками, то даже изгибами спины. Но язычок молнии оказался просто мистически неуловим. От глубокого огорчённого вздоха грудь мягко приподнялась и столь же мягко опустилась под тонким чёрным кружевом белья. Руки придержали так и норовившее соскользнуть платье. Надулись уже целых двадцать минут не целованные губки:

— Ну, я так не играю…

Зато играю я — и он вмиг оказался у неё за спиной. Поймал в зеркале лукавый взгляд — и задержал его… вот, и ты взволновалась, глаза заблестели влажно… обожди, я пока проведу вот тут, по нежной шее и ниже, как ты любишь. И снова, и снова он почти привычно изумился, какими жёсткими и большими кажутся его руки на её плечах. Платье и чёрные бретельки показались решительно лишними — прочь их! И, как всегда, замирает дыхание от этой нежной тяжести… И трудно справиться с охрипшим вдруг голосом:

— Какая красивая у тебя грудь. Счастливы будут твои дети.

Бьётся под ладонью сердце, бьётся внутри тебя жизнь, наполняя всё твоё существо, до краёв, до краешков, до самых нежных кончиков. Я коснусь их сейчас — тихо, легко, чтобы зазвенела в тебе первая струна радости. Только первая — и только пока…

И вот уже ты смыкаешь веки, пряча неистовый свет глаз — не прячь… дай мне видеть, как идёт и идёт от меня к тебе и обратно жаркая, ненасытная, томительно сладкая и бескрайняя волна.

А женщина вдруг решилась — пока ещё не унесло в неведомые миры, где только вдвоём и можно странствовать — и сумела ненадолго вынырнуть из уже текущей по телу горячей истомы. И голос её был низок и ласков, когда спросила она:

— Хочешь, это будут твои дети?

И он ответил ей тут же, у зеркала.

Почему-то лучше всего люди раскрываются во время праздника. Одни хлопочут, готовят, прибираются и делают всё, даже невозможное, чтобы другим было хорошо. Кто-то сидит, болтая ножками, и ждёт, когда ему сделают красиво. Кто-то удаляется от суеты и шума просто потому, что праздник — это ещё и драгоценная возможность отдохнуть. Ведь не все умеют отдыхать, до упаду веселясь и танцуя.

— С Рождеством, дорогая.

— Спасибо, Мишенька.

Татьяна Николаевна и правда, не знала, как ещё поблагодарить Михаила Леонидовича, который вдруг, нежданно-негаданно за три дня до Рождества взял и увёз её от мишуры и праздничных городских толп в тихий горный уголок. Она даже боялась спрашивать, во сколько это обошлось мужу. Да и праздник портить не хотелось всеми этими раздумьями.

Не хотелось размышлять и о том, что праздник этот — чистая условность, как и грядущий Новый год… ну, не любила она никогда все эти, так называемые семейные. Какая там, к чёрту, семья… как Алёши не стало, так всё и погасло. Ёлку наряжала только ради обожавших всё новогоднее скворчат — как же эти пострелята скакали, как в ладоши хлопали возле зелёной разлапистой метёлки, поставленной в ведро с горячей водой! Ведро верёвками приматывалось к ножкам перевёрнутой табуретки — для надёжности — и маскировалось старой белой простынёй. Типа снег. А потом она уходила на кухню, отдавая Сашеньке и Лесе ёлку на растерзание. Но спору нет — украшали хорошо, не перебарщивали. А потом вприпрыжку по коридору — к ней, одинаково светлые, лохматые, в байковых рубашонках нараспашку, и колготки — мелкой гармошкой на коленках: «Ма-а-ам, ну иди смотреть!»

И вообще, традиции — страшная штука. Имеют привычку разрушаться, стоит только прикипеть к ним всей душой. Поэтому самое лучшее в праздники — забиться в какую-нибудь забытую богом и людьми хибарку и слушать, как завывает ветер за стенами. Смотреть на огонь, пить горячее вино и не помнить о том, что у тебя есть сердце.

Не помнить о сердце!

Учишь их, учишь, пестуешь, от себя рвёшь последний кусок, лишь бы их выкормить, а они…! А они молчат как партизаны, о том, что Леся попала в аварию, врут, что у них всё хорошо, когда у них всё плохо!!! Мать им уже и не нужна, получается! Держись, значит, мама, на расстоянии, нам тебя издалека любить легче! Ах, паршивцы, ах, чёртовы любимые паршивцы…

То ли рычание получилось, то ли рыдание — она не знала. И всё время останавливала себя — да что ж я так злюсь? Главное-то — Олеся жива и почти здорова. Главное — она там не одна и в надёжных руках. Главное — они уже взрослые и справились с бедой без меня. Они поберегли меня. Сашенька так решил — решил меня уберечь от боли. И как уберёг! Отвлекал, как мог… а самое главное — что они с Алей ребёночка ждут. Знал ведь, что я от такой новости вообще с ума от радости сойду. Каждый день докладывал подробности про Алю и малыша, а на вопросы «Как Олеся?» отвечал, что увлечена новой работой, что к сессии готовится. Нет, ну надо же так артистично недоговаривать! Ведь за целых два месяца я ничегошеньки, ну просто ничегошеньки не чувствовала — кроме покоя и уверенности в них. Пока эти гаврики сами не сказали, что Олесю, мол, выписали уже. Эх, дети, какие же вы ещё дети. Но чёрт бы побрал, какие вы у меня… взрослые. Ну что, теперь и помирать можно спокойно? Фигушки! Вот теперь я и начну жить!