Но пока срок твой ещё не настал — дерись! Живи! Гони костлявую во все позвонки! Смейся ей вслед, хохочи торжествующе, и люби, неистово и самозабвенно люби самое лучшее, что только может приключиться с тобой — люби жизнь. До последнего вздоха — люби.

— Третью жизнь за рулём, три века без сна…

Это — да. У меня уже хронический недосып.

Угу. Ещё одно романтическое знакомство вдобавок к тем двум — вернейшее средство от недосыпа! Вот у меня — и правда недосып. У меня семья! И ребёнок будет… Для них вот и стараюсь.

А я, может, идеал ищу?!

Не бывает идеалов, Кирка. Мы все живые люди, и в каждом живёт и хорошее, и плохое. Вопрос только в мере того и другого.

— Заливают наши сердца серым дождём…

А помнишь, Сашка, тот дождь, тот нескончаемый августовский дождь, когда я зашёл за тобой, и мы ушли в его серую пелену. Ты ещё сказал тогда: «Леська, маме — ни гугу!» Она кивнула тогда этак заговорщицки, но потом долго переживала, что не успела нам бутербродов напихать? А к чему нам с собой их было тащить — там тётеньки из окрестных домов всё приносили. Помнишь, была там одна — вся из себя графиня, не меньше! С причёской такой высокой и каким-то акцентом. Но говорила — заслушаешься! И когда только она успевала себе такие укладки делать — весь почти всё время челночила. То нашей группе хлеба и молока приносила, то соседней цепочке, что поодаль стояла.

Да, тётка незабвенная. А помнишь девчонку хипповую, которая солдатику глазки строила, а потом осмелела и полезла к нему на танк с гладиолусами красными? Всё их к дулу пристраивала… Подружка её тебя припахала — только ты белую, синюю, красную ленточки повязывал.

А помнишь, как мы по очереди в очередь к телефонному автомату стояли, чтобы Лиске позвонить?

Эту и захочешь, а не забудешь. «Если не будете звонить каждые два часа, сама к вам приеду!» Знает ведь, лисица полярная, чем за самое дорогое взять…

А помнишь, как мы пешкодралом с тобой по Садовому чесали — а там троллейбусы сдвинутые и баррикады…

Помню, Кирка, я всё помню. И правильно, что мы пошли тогда.

Да, мы по-другому и не могли.

Магнитофон приумолк, но лишь затем, чтобы началась другая песня. Кот до отказа вывернул громкость.

— Боже! Сколько лет я иду, но не сделал и шаг! Боже, сколько дней я ищу то, что вечно со мной!

Да, Кир. Шевчук про себя да про своих ровесников поёт, конечно, но почему, почему я чувствую, что это и про нас с тобой, и про отца моего, и про мою любимую, и про сестрёну, да и про всех нас?

— Сколько раз, покатившись, моя голова с переполненной плахи летела туда, где Родина!

Да потому что страна у нас одна на всех — и другой нам не надо. Мы у себя дома, в своих стенах и на своей земле. Знаешь, я жутко стесняюсь говорить обо всём таком вслух, как-то оно всё звучит… словно с трибуны. А я этого терпеть ненавижу ещё со школы. Но, очень хочу написать однажды статью про наше поколение. Или повесть? Рассказать про то, как мы то дурью маемся, то вкалываем без сна и отдыха, то чудим, как последние идиоты, то влюбляемся на всю оставшуюся в тех, кому мы на фиг не сдались со своими чувствами. И за всем этим делаем простое такое, обычное дело — стараемся нормально жить начать в своей стране. На родине.

— Родина! Еду я на Родину! Пусть кричат — уродина, а она нам нравится! Хоть и не красавица! К сволочи доверчива, — это они уже оба орали, не стесняясь срывающихся голосов.

Знаю, Кирка, и я тоже молчу о многом. Один мой дед на войне погиб, а другого в тридцать седьмом… А моему отцу тогда только год исполнился — он своего-то не знал, не помнил. И знаешь, за что донос на деда пошёл? За то, что он, главный инженер фабрики, не проявил политической сознательности и не увидел у себя под носом заговор врагов народа. А по логике тех лет — покрывал. Ну и… Бабушка потом ещё пыталась куда-то писать, кому-то что-то доказывать. А деда… короче, десять лет без права переписки влепили моему деду пулей в затылок. Вот так, Кирка. И отец у меня сиротой рос. Скрывал, почему безотцовщина, всю жизнь — бабуля очень боялась, как бы чего не вышло. Так она навсегда пуганная у нас и осталась.

— Боже, сколько правды в глазах государственных шлюх! Боже, сколько веры в руках отставных палачей! Не дай им опять закатать рукава, ты не дай им опять закатать рукава суетливых ночей!

Только бы та подлянка не вернулась никогда!

Знаешь, ведь с ней до кучи похерили и хорошее. А оно было у нас, Кир, было.

Было. Только не заслуга властей это, Сань. Народ у нас классный — вот и было хорошее. Значит, оно же и возродится. Да вот, боюсь, что и плохое припрётся следом.

Но мы ж учёные уже. Не пустим.

Мы-то — да. А наши внуки?

Воспитаем. Дожить бы только.

Доживём. И пока не — хрен мы куда денемся.

— Родина! Еду я на Родину… Пусть кричат — уродина! А она нам нравится — спящая красавица…

Так они и молчали — ведь друзьям не нужны слова, чтобы слышать друг друга. Им достаточно знать, что есть на земле тот, кто чует и думает так же. Не всегда в унисон, но в аккорд — всегда.

Неподалёку от Твери машина слегка «поплыла» вслед за рулём в руках притомившегося водителя.

— Давай, сменю, — обеспокоенно предложил Кот.

Но Сашка упрямо дёрнул подбородком — нет! — скинул гонку до девяноста в час и прогулочным этим шагом покатил дальше.

Кот нахмурился — нынче трасса реально тяжёлая: асфальт влажный, воздух насыщен водой по самое не могу.

— Зря хорохоришься — это тебе мерседесовские покрышки и новые тормозные колодки глаза застят.

— Кир, всё идёт по плану.

— Сань, давай без самоубийства, — уж кем-кем, но суицидником бонвиван Кирка никогда не был… ну, только для виду — он на этот беспроигрышный крючок дамочек сердобольных цеплял.

— Да доставлю я твою драгоценную тушку, — хохотнул Сашка. Выдержал небольшую паузу и добавил ехидно, — в избранные объятия.

После чего добавил тихо:

— И Аля меня ждёт.

Начался любимый Сашкин спуск. Пологий, он широкой дугой шёл с холма к речной пойме и неспешно забирал вправо. Как обычно на этом месте, Сашка залюбовался тем, как дышит Волга в зачарованном своём сне, и как обычно, пожалел, что не художник — пепельные космы туч стелились по острым вершинам непроглядно-угольного леса, и чернёным серебром загадочно блестела у его подножия дремлющая вода. Он всем существом потянулся туда, к желанному покою, к такому… манящему.

«Нарисовал бы кто» — то была последняя мысль, которая мелькнула у него. А потом по сознанию хлестнули надсадное: «Куда?!» Васильева, короткий истошный гудок, и…

Острие встречных фар вспороло ледяным ужасом неминуемой.

Но Сашка вдруг понял, что у него уйма времени. Просто немыслимо много времени — целая вечность. Он ещё успеет дать по тормозам, ещё успеет налечь на руль и увести из-под удара пассажирский борт, успеет вспомнить Аль…

* * *

Нет, ну это просто закон подлости какой-то! Не мог поезд минуточку — да нет, всего полминуточки! — обождать?!! А сердце ещё усердно гнало кровь по телу, разгорячённому вертикальным взлётом по эскалатору, — как раз хватило бы сил вбежать в последнюю дверь последнего вагона. Чёрт, чёрт, чёрт, вот почему я не Чертяка — отхлестала бы хвостом всё на свете, авось, полегчало бы!

Лиса яростно посмотрела вслед красным огонёчкам, вихляющимся на зелёной электричкиной попе. И ещё раз посмотрела. Нет, обратно они почему-то не поехали — хотя взгляд жёг… но, впустую всё, и Олеся аж ногой топнула — следующий-то поезд только через полчаса!!! И что — Лёша всё это время будет стоять и мёрзнуть на платформе?!!

Звонком предупреждать — поздно: от его дома до станции идти столько же времени, сколько и электричке — от вокзала.

Что ж… мы пойдём другим путём — и всё-таки будем вовремя!

Скомандовав себе «крууу-ом!», Олеся отправилась к скудно освещённой привокзальной площади. Несмотря на поздний вечер и темень, жизнь на пятачке у Киевского вокзала цвела и пахла. Возле редких табачных ларьков ошивался разношерстный люд — коренастые ребята в чёрных куртках, синюшно-багровые христарадники с коричневыми ладонями в глубоких трещинах, цыганки, прилипчивые да весёлые, юркие мужички-извозчики. Тут же выстроились в цепочку торговки, держа в руках хлеб, воблу, бутылки водки или пива, блоки сигарет… Осторожно ступая по раскисшим картонкам, устилавшим тротуар, оголодавшая Лиса быстренько купила у одной женщины батон хлеба. У другой — единственной, которая торговала не пивом и не водкой — зелёную жестянку «СевенАпа». Надо же хоть как-то усмирить настырного червячка, который почему-то всё время трепыхается в животе, вредина.

И, не теряя больше времени, шагнула к первому попавшемуся извозчику, называя район и цену. Тот удивлённо взглянул на неё, понял, что девчонка очень торопится, и предложил ей пару сотен накинуть. Лиса покачала головой — она и так назвала цену больше обычной таксы в их район. Шефёр, увидав, что клиентка вот-вот «уплывёт» к конкурентам, согласно кивнул и махнул рукой на стоявший поодаль вишнёвый жигулёнок.

Дорога почему-то настраивает на раздумья. Вроде бы, перемещает тебя избранный тобой способ движения из пункта А в пункт Б — и что тут думать? Пользоваться надо передышкой в делах. Или просто смотреть на плывущий за окном мир. Нет, не получается… отчего-то при виде реанимированного проспекта в памяти всплыл тот, дышавший по весне на ладан. «Как же нам не хватает обычных душевности и тепла. Когда каждый сам за себя — все окружающие становятся по фигу. И ты им — тоже. И тогда ты начинаешь покупать у людей чувства — продавать себя, чтобы хоть так почувствовать себя капельку нужным. Хм… Вот прикол будет, если тётка, которой я стану лет через дцать, однажды вспомнит эти юные печали. Что подумает она тогда — да и подумает ли? Может, она этой влюбчивой сумасбродки и хронической мечтательницы стыдиться начнёт, запрячет подальше, чтоб не отсвечивала и жить не мешала. Ведь может такое случиться? С другой стороны, Нинель же не забыла — а ей-то с юности пришлось ого-го. Вообще одна колотилась, ни мамы, ни брата, ни мужчины надёжного рядом. А не забыла потому, что умеет, умеет любить, хоть и скрывает это цинизмом, словно пудрой своей и румянами. Ах, Нинка… будь счастлива, пожалуйста».