«Как я люблю эту пору — глубокой, зрелой осени, которая вот-вот — и превратится в зиму. Это осеннее время — преддверье смерти, новой жизни весть. О, а ведь кусочек строчки. Н-да, «письма ещё не написанных песен читаю на стекле…» Спасибо тебе, Костя Кинчев, что ты есть такой, здесь и сейчас, и что в мире живут и твои стихи.

И у меня вдруг стало опять проклёвываться… Оживаю? Не знаю, не знаю… Записываю, что сочинилось нынче, сюда, в дневник, потому что больше всё равно некуда. Не письма же Серёже во Францию слать? Зачем травить душу и ему и себе? Всё равно между нами лежит никогда. И нету брода через эту реку. А тоненький мостик наших мыслей друг о друге не в счёт… Ах, ладно, что себя растравлять опять, в самом деле?

  Ты снился мне. На тёмном полустанке

  Стояли мы, разлуке вопреки.

  Вращало мир безумием пурги

  Неумолимое веретено Ананке.

  Ладонь в ладонь — переплетенье судеб

  Бесчисленных — твоих — моих — твоих —

  Во сне соединенные на миг

  Стояли мы среди вселенской мути.

  Мы в этот сон уже не возвратимся:

  Разделены пространством, как стеной.

  Но знаю я, любимый, ты со мной

  Обвенчан — невозможностью единства».

Она с усилием поставила точку. Задумалась. Снова опустила кончик ручки в уже наметившуюся дырочку. Терпеливая бумага снесла и этот укол, и возникшие вокруг точки лепестки.

«Невозможность единства… и ведь поймёт только тот, кто и сам пережил это. Но больше я такого в своей жизни не допущу — умные люди учатся на своих ошибках, а дураки их повторяют!!!

Вот поживём — и узнаем, кто я?

Да что я всё хожу вокруг да около, будто бы ничего не случилось? Случилось!!! Лёшины поцелуи были как… это была живая вода, но нет у меня права пить из этого родника. Нет права.

Лёша, Лёша, Лёша… не могу принять твой дар! Не могу! Тело полно памятью о Серёже. Душа полна памятью о Серёже — и изменится ли это хоть когда-нибудь? Я больна им, больна — и пестую свою боль, как пестовала бы ребёнка, появись он у меня вдруг. Но вдруг не будет; отрицательный резус-фактор у женщины — это ходячая проблема… кому нужна женщина, у которой заведомо по этой части напряг? Всем нужна здоровая, а я…

Может, это так то древнее проклятье работает, о котором мне бабушка рассказывала? Ну, мол, в нашем роду женщины несчастливые, а потому и наши мужчины долго не живут — нашу пра-прабабку прокляла завистница… но может быть, моей пра-прабабке просто больше повезло в любви?

Вот отчего так — какую историю любви ни загляни, непременно прочитаешь историю болезни? Но нет, нет — никакого знака равенства между любовью и болезнью!!! Ни в коем случае! Что может быть здоровее и естественнее, чем тяга женщины и мужчины друг к другу, стремление продлить род? Но… но… кроме инстинктов, у нас есть ещё и умение мыслить. Мы построили цивилизацию, а стало быть, и препятствий себе нагородили немерено. Поэтому, даже если всё взаимное и счастливое, непременно найдётся и для него своя ложка дёгтя. Зачем? Бог весть… наверное, так надо? Чтобы не забывали: плата за радость — страдание. Чтобы не летали без крыльев. И чтобы не проникали взором в основы мироздания — а ведь именно любовь открывает в нас немыслимо тонкое чутье. В сочетании с разумом… о, вселенной оно страшнее бритвы в руке безумца. Так может, потому…???

Безумие… «дай мне сойти с ума — ведь с безумца и спросу нет…» как же Котька меня в своё время этой цитатой замучил! И как я его сейчас понимаю. Но я не хочу сходить с ума — и не хочу отказываться ни от чего, что делала, делаю и ещё натворю. Все мои грехи и все мои радости дай мне помнить — до конца. Долгая память — вовсе не хуже чем сифилис, это ты не прав, Борис Борисович. Особенно в узком кругу.

Лёша, прости… не могу. Спать с человеком и любить его — это разные вещи. Не хочу лжи. Не хочу фальши. Либо я буду честна с тобой и приду к тебе вся — либо не будет ничего. Не умею пополам. Ложиться с одним, а мечтать, что ласкает другой? Не хочу. Лучше одиночество, лучше отшельничество, чем жить в такой лжи.

Слишком рано, слишком быстро.

Лёшка… не торопи меня, пожалуйста».

И мечутся ласточки, снуют — то взлетают проворно к небесной мельнице, то падают угольками, опалив крылышки огнём, который мелется в жерновах. Разве ж там может быть обычная мука? Беспечные ласточки дорого платят за свои ошибки. Вдумчивые закаляются — и даже ревность богов становится им нипочём.

* * *

— В общем, всё я вам сказала, Олеся, думайте теперь. Судя по рецензиям, мысли вы излагаете связно, да и суть хватаете. А тут вам и материал для диплома, и практика, и заработок. И вообще… будущему редактору надо вкусить журналистского хлебушка, — преподавательница улыбнулась.

Да бог с ним, с заработком — а вот работать, работать! Вот по чему Лиса соскучилась — а ведь до нынешнего вечера даже не представляла, насколько.

— Спасибо, Ирина Борисовна. Я — с радостью! А когда надо?

— Как обычно — вчера. Шучу, шучу, — предупреждая огорчение, которое стремительно начало рисоваться на Олесином лице, преподавательница помахала ладонью. — Нужен материал о жизни современного студента. Форма, стиль — на ваше усмотрение. Чем раньше, тем лучше, конечно. Первый номер выйдет в конце января, так что…

Торопливо — хоть и недолгим был разговор с преподавательницей, но когда ты привязана к электричке, каждая минута на счету — Олеся вышла из ворот института на Садовое кольцо. Привычно свернула направо к метро и… перед открывшейся картиной невозможно было не замедлить шаг. Уличные фонари почтительно склонили головы перед вступившей в город полярной королевой и перламутровыми коврами осветили её путь. Верная свита шествовала следом, выплывая из темной выси, и вились мотыльки с крыльями цвета молока над плечами редких прохожих и таяли, едва прикоснувшись к тёплому ещё асфальту. Он вымок и блестел глянцево — и кружилась над зеркальным паркетом Москва, и красовалась в зимнем наряде, и лукаво улыбалась обновке.

И таким вдруг ясным показалось всё… рвусь куда-то, мечусь, хожу всё время, то так, то эдак высовываясь за грань — а зачем? В этом ли ум, в этом ли сила? Всё время проверять себя на прочность — кому и что я этим докажу? Папе — сумела, мол, вырасти человеком?! Маме — а вот она я, могу без помочей?! Так это не на раз доказывается и даже не на два, а каждый день — и именно тем, что находишь в себе силы жить, как бы ни трудно это было. Жить, Лиса, жить. Свой образ смерти ты уже нашла — так найди уже образ жизни, а?

Жизни… Она подхватилась и бегом припустила навёрстывать время — нельзя опоздать на электричку, Лёша же придёт встречать к платформе! Кубарем скатилась Лиса по эскалатору в блеск и гулкую пустоту вечерней подземки. Уже не осталось иных мыслей, кроме «Успеть!» — она терпеть не могла опаздывать: ведь точность — роскошь, доступная даже королям. К тому же — ну можно ли мучить человека ожиданием, ведь не по-человечески же так, в конце концов! На днях Лёша очень терпеливо выслушал Олесины теоретические разглагольствования на эту тему и разом отмёл все её сомнения:

— Не бойся к другу опоздать, кто любит, тот умеет ждать.

Как же оно согревает — чувствовать, что никогда к нему не опоздаешь, всегда будешь вовремя. А всё же — на электричку надо успеть!

* * *

Влажно и таинственно мерцал асфальт и растворялись на его полотне оранжевые, красные и жёлтые огоньки редких машин. Дорога текла, покоряясь изгибам ландшафта. То крыши поселков рисовались чёрным на чёрном, то брали на караул деревья и угрюмо смотрели вслед разбудившему их автомобилю.

Почти не встречалось дальнобойных фур, и Сашка гнал, наслаждаясь покорностью лакированной брюнетки «Мерседес» и вибрирующей мощью её горячей утробы.

И опять — скорость, и опять — ночь, и опять рядом друг, с которым так здорово делить труд и отдых, трассу и покой.

Когда стартовали из Питера, в воздухе копошилась мелкая морось, а после Валдая дождик перешёл в мокрый снег.

— Скворец, сбавь чуток — в низинках скользко. Только тормози движком — а то улетим.

Ну, Сашка и сам знал… но одно дело знать самому, а другое — когда дружеский пинок об этом знании напоминает. Скворцов кивнул, и стрелка спидометра указала на чуть успокоившую Кота сотню.

Кирка домусолил бычок до мундштука, а когда затлел и тот, щелчком отправил скончавшуюся беломорину за борт. Подумал ещё, вслушиваясь в мерный гул мотора, да и всунул в повидавшую виды походную «Соньку» кассету с «ДДТ» — сборничек из записей разных лет как раз между рейсами успел смонтировать. Да ещё в той последовательности, какую сам думал.

Пока моталась пауза, выжидательно смотрел на Сашку.

Гитарный аккорд, и:

— Когда идёт дождь…

Сашкины губы одобрительно сжались. А у Кота отчего-то потеплело на сердце.

— Когда в глаза свет проходящих мимо машин…

Друзья кивнули одновременно. Втянули тёплый воздух салона и тихо подпели Шевчуку:

— И никого нет…

…только дождь, венки на придорожных столбах, белые овалы с нездешними уже безднами взглядов, да покорёженные части автомобилей — памятники ушедшим, обереги живущих. Это тоже — дорога. Неотделимая её часть. Как и смерть — неотъемлемая часть жизни.

Яростный и могучий инстинкт, который помогает нам жить, конечно, сопротивляется ей, всесильной бессмертной гадине, но когда наступает пора… Когда наступает пора — надо ли спорить? Если уже нет сил бороться, творить, согревать тех, кто рядом — надо ли?

Не лучше ли, как чуткие и мудрые звери в предчувствии конца, уйти одному невесть куда и спокойно дождаться, когда она придёт взять своё? Без гнева принять её, но зная — не пройдёт и года после, а здесь заколышутся трава и цветы, в гнёздах защебечут птенцы, а талые воды понесут миру отзвуки спетой тобой песни.