Но ее мысли о покойном сэре Эдварде были довольно быстро вытеснены мыслями о человеке живом. Перед тем как отправиться на ленч, она открыла гардероб и снова взглянула на платье, которое было на ней накануне.

«Оно принесло мне счастье», – подумала девушка.

Затем, закрыв дверцу шкафа, она вспомнила о женщине, носившей его, той, которая была женой сэра Роберта, и впервые в жизни испытала жгучее чувство ревности. Она уже почти забыла о миссис Кэнингэм, ведь никто и никогда не упоминал о ней в Шелдон-Холле, да и с трудом верилось, что такой высокомерный, отчужденный от всех и неприкаянный человек, как сэр Роберт, мог когда-то быть иным. Но он же, несомненно, любил свою жену, иначе, зачем бы он на ней женился? Ведь он так и не развелся с ней, несмотря на то, что она бросила его и сбежала с другим. Разве это не говорит о его любви?

Эти мысли словно острым ножом резанули по сердцу. Эту женщину он любил, она лежала у него на груди. С едва уловимым стоном девушка закрыла глаза рукой. Наверное, то, что она испытывала сейчас, и была любовь. Любовь, которая мучит и предает. Любовь, которая дарит нежданное счастье только для того, чтобы потом вытеснить его горем и унынием.

Сильвия подошла к окну и стала смотреть на вересковую пустошь. Глядя на бескрайнее пространство, она на какое-то мгновение почувствовала успокоение. По сравнению с ней, горечь человеческой ревности и досада от мелких повседневных неприятностей показались незначительными. Пустошь как будто бы говорила Сильвии, что не имеет смысла бороться с неизбежностью, что нужно стараться быть сильной и принимать жизнь такой, какая она есть, а еще – оторвать взгляд от земли и посмотреть на небо.

– О, Роберт, Роберт, – зашептала она.

От неожиданного стука в дверь Сильвия вздрогнула. В комнату вошла Этель, неся серебряный поднос, на котором лежал конверт.

– Мистер Бейтсон велел мне принести вам это письмо, мисс. Его где-то часов в двенадцать принес почтальон.

– Письмо мне? – с удивлением спросила Сильвия, взяв его с подноса.

– Мистер Бейтсон сказал почтальону, что он не знает, будет ли ответ, мисс, – сказала Этель, – но если вы захотите что-то написать, то около трех, по пути домой, почтальон снова зайдет в Шеддон-Холл.

– Спасибо, Этель.

Сильвия не могла не заметить, с каким нескрываемым любопытством смотрела на нее служанка, но она дождалась, пока та уйдет, и только когда за ней закрылась дверь, девушка стала изучать конверт. Имя и адрес были написаны уверенным почерком, и Сильвию осенило, что, по всей вероятности, письмо от капитана Дэвидсона. Но все же, зачем ему посылать его через почтальона? Хотя, возможно, он сделал так, будучи человеком осторожным и не доверяющим даже своим слугам. Сильвия распечатала конверт, вынула и развернула письмо, но, увидев подпись, внезапно побледнела и опустилась на стул, стоявший рядом с туалетным столиком. Глядя на нежно-фиолетовый лист бумаги, она подумала, что смешно было даже на минуту предполагать, будто письмо послал мужчина; почерк был женский, с чересчур витиеватыми заглавными буквами, а бумага пропитана запахом духов, ароматных, но каких-то незнакомых, волнующих. Чувствуя, что у нее трясутся руки, Сильвия приступила к чтению.

Моя дорогая Сильвия!

Ты, несомненно, очень удивишься, получив от меня весточку спустя столько лет; но я уверена, что ты будешь очень рада узнать, что в настоящее время я нахожусь совсем недалеко от тебя, в отеле «Грин Мэн», в Миклдоне, и я хотела бы увидеться с тобой, как можно скорее. Поэтому, дорогая, прошу тебя по получении этого письма дать мне знать, когда ты сможешь приехать и навестить меня, или, если пожелаешь, я могла бы сама приехать к тебе. Для меня это не было бы затруднительным, потому что здесь совершенно нечем заняться, а мне так не терпится поскорее снова увидеть тебя.

Любящая тебя сестра Ромола.

Сильвия дважды перечитала письмо, затем положила его на туалетный столик и уставилась на него в полной растерянности. Ромола в Миклдоне! Она хочет видеть ее! Это казалось невероятным.

Сильвия встала и принялась ходить взад-вперед по комнате. Сколько лет прошло с тех пор, как она в последний раз видела сестру? Больше шести! Но у нее до сих пор стояла перед глазами ужасная картина, связанная с ее отъездом: Ромола скандалит с матерью, высказывая ей открытое неповиновение. Ее резкий голос кажется очень громким в сумрачной тишине комнаты, ставшей больничной палатой.

– Я уезжаю, мама! Никто и ничто меня не остановит! Я устала от этой жизни, устала от того, что нужно вечно считать каждый фартинг; мне надоело быть бедной, унижаться и лебезить перед родственниками за их подачки. Я смогу зарабатывать деньги на сцене! Мистер Гроссман пообещал сразу же дать мне роль.

Сильвия слышала, как мать упрашивала и умоляла Ромолу не позорить себя и свою семью ради сомнительного будущего.

Но Ромола только смеялась в ответ.

– Что ты можешь мне предложить, кроме изнурительной работы и рабства? Что здесь делать, кроме как застилать кровати и готовить еду! Ты это называешь достойной жизнью? Ты что, забыла, что мне уже двадцать четыре года? Да, двадцать четыре! И до сих пор ни один мужчина не сделал мне предложения. Сказать тебе почему? Потому что я их не встречала. Единственный мужчина, которого я видела, это тот, который продал мне башмаки в магазине. Ты думаешь, я хочу быть старой девой? Как ты не поймешь, что я хочу, чтобы меня любили и обожали, хочу, чтобы у меня была такая же возможность выйти замуж, как и у других девушек в моем возрасте.

На какое-то мгновение Мэри Уэйс поборола свою слабость и, собрав последние силы, попыталась остановить дочь.

– Ты не выйдешь замуж, если будешь играть на сцене, – воскликнула она.

– Откуда ты знаешь? – резко выкрикнула Ромола. – И вообще, даже если я и не выйду замуж, то хотя бы узнаю, что такое мужское общество, а возможно, и что такое мужская любовь и обожание!

– Ромола! – в ужасе воскликнула Мэри Уэйс и без сил упала на подушки.

– Прощай, мама. Жаль, что ты не хочешь меня понять. Но когда я добьюсь успеха, возможно, ты будешь говорить совсем по-другому.

– Ты разобьешь мне сердце, Ромола, – рыдала миссис Уэйс. Но Ромола не стала больше слушать. Она вышла в коридор, где стояла, охваченная ужасом, бледная Сильвия.

– О Ромола, не покидай нас, – стала умолять она сестру. – Это ужасно! Не делай этого!

Ромола взглянула на свою младшую сестру.

– Я взваливаю все на твои плечи, бедняжка, – сказала она. – Теперь тебе придется выполнять всю работу. Я очень сожалею. Но ты молода, а я старею. Я не могу не воспользоваться этим последним шансом. Может быть, и ты тоже когда-то сбежишь отсюда. До свидания, детка.

Она нагнулась и поцеловала Сильвию, а затем, как бы устыдившись своей сентиментальности, быстро, не оглядываясь, устремилась вниз по ступенькам.

Сильвия, с трудом сдерживая слезы, побежала за ней, крича:

– Ромола, как же твой багаж? Твои платья? Ты забыла их!

Ромола обернулась у самого выхода.

– Эти старые тряпки? – В ее голосе прозвучало невероятное презрение, как будто речь шла именно о том, что принесло ей особенно много страданий. – Да мне дадут полное приданое, когда я приеду в Лондон!

За ней захлопнулась дверь и Сильвия поняла, что больше никогда не увидит сестру.

То, что случилось потом, навечно отпечаталось в памяти Сильвии. Мэри Уэйс послала за дядей Октавиусом. Он прибыл незамедлительно и с каким-то похотливым рвением постарался узнать все подробности о том, что Ромола сказала и что намеревалась делать. Сильвии был устроен настоящий допрос. Дядя Октавиус задавал ей все новые и новые вопросы, намекая на всякие дурные, порочные вещи, о которых он не говорил прямо. При этом его глаза блестели, и он постоянно облизывал пересохшие губы.

– Ромола говорила тебе, где она должна встретиться с этим мужчиной? Ты что-нибудь знаешь о том, чем они занимались? Говорила ли она, когда вы были одни, что они?.. что он?.. – Снова и снова дядя Октавиус задавал одни и те же вопросы. Сильвия говорила ему, что ничего не знала о намерениях сестры, но она видела, что он ей не верит. Наконец он вынес вердикт: – Отныне твоей сестры для нас больше не существует. Для нас и для всего приличного общества. Твоя мать согласилась с тем, что самое лучшее – это никогда больше не произносить ее имя. Она навлекла позор на всех нас, особенно на тебя, дорогая детка. Ты должна забыть, что она вообще существует на свете. Никогда больше не смей думать о ней и даже произносить ее имя. Твоя сестра Ромола умерла. Ты должна стереть из памяти все воспоминания о ней.

Но как же можно было забыть Ромолу, особенно теперь, когда было ясно, что дядя Октавиус не сводит с нее глаз и только и ждет того момента, когда она тоже что-нибудь натворит? Тогда у него будут доказательства, что в венах Сильвии течет та же дурная кровь, что стала причиной недостойного поведения ее сестры. Все вокруг напоминало о Ромоле: ее пустая кровать, разбросанные по всему дому вещи, которыми она часто пользовалась в девичестве; да и воспоминания о годах, проведенных вместе, и о том, как ей всегда хотелось быть похожей на свою взрослую сестру, казавшуюся ей самой красивой в мире, навсегда остались в сердце девушки.

Сколько бы ей ни пришлось прожить, она всегда будет помнить Ромолу с ее блестящими волосами, бархатными карими глазами, пухлыми красными губами и озорной улыбкой. Ромолу, жадную до развлечений, до настоящей жизни, так много хотевшую, но вынужденную от безысходности мириться с тем ненавистным нищенским существованием, которое они влачили в Пулбруке. Она всегда казалась вольной птицей, пойманной и заключенной в тесную клетку. Неудивительно, что, в конце концов, птица выпорхнула. Но Сильвия очень мучилась и страдала, когда спустя несколько недель, а затем и месяцев, Ромола так и не написала ей, ни единого слова, хотя бы подтверждавшего то, что она жива. Трудно было смириться с мыслью, что сестра забыла их. Лежа в постели бессонными ночами, Сильвия придумывала всякие оправдания тому, что от нее нет вестей: наверное, она боится или больна, а может быть, очень занята. Последнее предположение чаще других приходило ей в голову, и когда несколько лет ожидания принесли только неизвестность, Сильвия решила, что так оно и было. Ромола оказалась слишком занята, чтобы уделить хоть немного времени своей семье, своей сестренке, которая почти боготворила ее.