Алька потрясенно молчала. Нет, слова Ленки не были для нее совсем уж полной неожиданностью, ей уже приходило в голову, что чувство, которое подруга испытывала к Кретову, было не любовью, а ненавистью. Но одно дело предполагать, а другое — видеть воочию эту ненависть, наблюдать за искаженным болью и злобой Ленкиным лицом, терзаться невозможностью избавить ее от того ада, в котором она находится так давно.

— Я дала себе слово, что буду всю жизнь ненавидеть мужиков, — тихо проговорила Ленка. — А когда-нибудь разыщу этого ублюдка и…

Она вдруг успокоилась, лицо ее, сведенное судорогой гнева, разгладилось и стало светлым и вдохновенным. Глаза вспыхнули и зазеленели. Алька вспомнила, что именно такое лицо и такие глаза видела она у Ленки в день смерти Кретова, когда та вернулась в номер будто бы от Славки. Ленка была счастлива! Счастлива, что осуществила месть! И вероятно, на фотокарточку, спрятанную в блокноте, она глядела не с болью и тоской, а с торжеством, с удовлетворенностью человека, сделавшего главное дело в своей жизни.

— Ты следила за ним все эти годы? — спросила Алька, облизав пересохшие губы.

— Нет. — Ленка усмехнулась. — Вовсе нет. Куда мне было, мне же едва исполнилось четырнадцать, когда он бросил мать! Все получилось само собой, можно сказать случайно. И далеко не так сразу, как хотелось бы… — Она надолго задумалась и, казалось, перестала замечать Альку. Потом вышла из оцепенения, встрепенулась и продолжила негромким, ровным голосом: — Судьба словно хотела искупить вину — те, кого я собиралась ненавидеть, меня любили. Достаточно было взгляда, единого слова — парни в школе дрались из-за меня, один пытался отравиться. Мне были до лампочки их поганые чувства, но с помощью мальчишек я могла начать осуществлять то, что задумала. До Крета было далеко как до луны, и я решила, что любое существо мужского пола — мой враг, а с врагами, как известно, воюют. Ничего не стоило найти десяток отчаянных пацанов, готовых на все, которых никто особенно не ждал дома… Ну о том, чем мы занимались нашей веселой компанией после школы, Михалевич, наверное, рассказал тебе.

— Нападали на стариков в парке?

— Не только на стариков — бывало, и на мужиков помоложе. Они и не сопротивлялись почти, куда им было против такой оравы?.. Когда мы попались, мне исполнилось пятнадцать. Для меня это было ударом — я не хотела в колонию, до ужаса боялась зоны, насилия, несвободы. А главное — мама… она ничего не должна была знать о той жизни, которую я веду по вечерам, когда якобы ухожу гулять с друзьями. Мне снова повезло, я выпуталась, даже не запятнав себя судом. Мама, конечно, узнала, но не поверила следователю, считая, что это ошибка. В день, когда меня выпустили за недостатком улик, мы с ней приехали домой, и она плакала и гладила меня по голове, уверяя, что все пройдет и забудется как страшный сон, клялась, что она не сомневается — я ни в чем не виновата.

После этого я поняла, что надо быть осторожной. Но что было делать? Как осуществлять план мести, который был главной частью моей жизни, просто жизнью? Шли годы, я бездействовала, в душе осталась только пустота и ненависть, и она, не находя выхода, разрасталась как раковая опухоль.

Как-то я сидела в скверике на Тверском, и тут ко мне подсел молодой мужчина. Зубы у него были сплошь сгнившие, на голове три волоска, мускулы на предплечьях разрывали рубашку, а рубашка была весьма недешевая, как и вся остальная одежда. Я узнала его, несмотря на отсутствие шевелюры и полностью изменившееся лицо. Именно он семь лет назад спас меня от суда и от колонии. Он был самым старшим в нашей компании и потому сел на полную катушку, сначала на малолетку, потом во взрослую тюрьму. Теперь он давно освободился и состоял в одной из московских преступных группировок, которая работала на некий небезызвестный тебе фонд.

— Ты имеешь в виду… — Алька не поверила своим ушам. Неужели Ленка говорит о фонде «Культура и молодежь», генеральном спонсоре Московского муниципального? Так вот откуда тянется ниточка, вот кто поставлял Кретову коллекционные инструменты для вывоза за границу, финансировал сложные и дорогостоящие операции по замене их на подделки!

Алька похолодела. Миллионы долларов за проданные скрипки! И она оказалась на пути тех, кто их получал, нарушила хорошо отлаженный механизм! Дотянутся ли у милиции руки до столь могущественной организации, как «Культура и молодежь», или его владельцы выйдут сухими из воды? Если выйдут, тогда Альку достанут из-под земли! И Ленку могут достать где угодно, в любой тюрьме, чтобы не болтала лишнего.

Ленка спокойно наблюдала за Алькиной реакцией.

— Дальше что было? — с трудом овладев собой, спросила Алька.

— Дальше? Мы с тем парнем разговорились. Долго вспоминали всех наших, свою дурную юность. Узнав, что я студентка Гнесинской академии, дипломница, он предложил мне работу у своих хозяев. Моя задача заключалась в том, чтобы негласно «курировать» одного человека, грубо говоря, спать с ним, собирая о нем информацию: что он говорит, куда ездит, о чем думает, не собирается ли кинуть хозяев. Как ты догадываешься, человеком этим оказался Кретов. Тогда мне показалось, что это перст судьбы. Бесцветная, ненужная жизнь, нищета — и вдруг то, о чем я мечтала все эти годы, мечтала и боялась одновременно. Я сыграла конкурс в Московский муниципальный, понравилась Сухаревской, меня с легкостью взяли в оркестр. Кретов, конечно, сразу узнал меня, несмотря на то что прошло восемь лет, с тех пор как мы виделись в последний раз. Обрадовался. Я пыталась разглядеть хоть какие-нибудь признаки стыда, смущения на его лице, но их не было. Ты понимаешь, их не было! Он абсолютно не сознавал, что сломал мне жизнь, что перед ним труп под маской молодой, красивой женщины. Уложить его в койку оказалось делом минутным. А потом мы начали возить скрипки — я, Саврасенков и Омелевский.

Ленка поднялась со стула и стояла перед Алькой, опираясь на стол изящными, узкими ладонями.

— Мне платили по двойному тарифу — как перевозчице скрипок и как осведомителю. Деньги были большие, но еще большим было то удовольствие, которое я получала, глядя на этого ублюдка, зная, что он даже не подозревает о моей второй роли. Какой же он был трус! Возили инструменты мы, а он каждый раз трясся, как в падучей. Я с самого начала не сомневалась, что долго он не протянет, сорвется, никакие деньги его не удержат. Так и вышло. Саврасенков и Омелевский отказались работать: Петру предложили перейти в другой коллектив на должность концертмейстера, а Ваня просто устал, выдохся. Крету нужно было искать новых курьеров, меня одной не хватало для того, чтобы дело шло с должным размахом. И тут он заныл, захандрил, стал жаловаться, что он стар, болен, хочет заняться на склоне лет творчеством и всякую прочую дребедень. Придурок, он не понимал, куда влип, — это ведь не по бабам скакать! Выйти из такого дела можно только одним способом — вперед ногами.

— Тебе поручили убить его? — спросила Алька, тоже вставая.

— Нет. Я попросила об этом сама. Представляешь — убить Кретова, эту скотину, сделавшую несчастной маму, растоптавшую мое детство, превратившую меня в то, чем я стала! Я была просто счастлива, видя каждый день перепуганное лицо этого козла, слыша бесконечные стоны и охи и воображая, что скажу ему в самое последнее мгновение его жизни. Где бы я ни была, что бы ни делала, в моей голове прокручивалась одна и та же сцена — как я подстерегаю эту ненавистную гадину и, прежде чем сделать последний шаг, раскрываю ему, что он обречен на смерть. Мне это снилось каждый день. Я не торопилась: нужно было как следует подготовиться, чтобы не оставить никаких следов. Но я не могла знать, что кто-то проболтался Кретову об ожидающей его смерти. Кто бы он ни был, я уверена, что этого человека уже нет в живых. Пусть у меня не все вышло так чисто, как задумывалось, но ты бы видела кретовское лицо, когда он понял, кто я на самом деле! За это можно было прожить такую жизнь, какую прожила я…

Ленка замолчала.

Молчала и Алька, не зная, что сказать, чем ответить на это жуткое признание.

— Прости, — наконец проговорила она.

— Что уж! — горько усмехнулась Ленка, так и продолжая стоять у стола без движения, точно окаменев. — Глупо извиняться перед тем, кого ты погубил.

— У меня не было выхода, — едва слышно прошептала Алька, протянула и тут же убрала руку, не решившись дотронуться до Ленкиной ладони, лежащей на столе. — Мне хотелось помочь Валерке.

— Что, так любишь его? — неожиданно язвительно спросила Ленка.

— Не знаю, — растерялась Алька. — Люблю, наверное.

Она впервые вслух сказала слово, которое и про себя не решалась произнести, хотя давно поняла, что не только чувство вины и жалость руководят ее поступками в последнее время.

— Успеха тебе! — бросила Ленка и пошла из кухни, не взглянув на Альку.

«Глупо извиняться», — повторила про себя Алька. Еще бы не глупо. Она побрела по коридору ко входной двери, но, не дойдя, свернула в комнату.

Ленка, ссутулившись, сидела на диване и курила, уставившись перед собой пустыми, невидящими глазами.

— Уходи, — проговорила она бесцветным, словно у робота, голосом.

Алька остановилась в дверях, прислонилась лбом к косяку.

— Я должна бы тебя ненавидеть, — медленно и так же равнодушно, механически произнесла Ленка, — но… нет. Не могу. Возможно, слишком тебя любила. — Она пожала плечами и кинула недокуренную сигарету в пепельницу.

— А когда на меня должен был свалиться софит, — дрожащим голосом спросила Алька, — тогда… ты тоже меня любила?

Ленка дернулась, словно от сильной боли:

— Я не знала! Я этого не знала и не хотела! Это сделали за моей спиной.

— Почему тогда ты не осталась на месте? Почему побежала вслед за мной?

— Просто хотела помочь. Дать новую струну.

«Я предполагала это», — устало подумала Алька. Но полностью верить Ленке она уже не могла, чувствовала, как на фоне жалости к ней растет отчуждение.