— Кто же?

— Вовсе не Рыбаков. Это…

— Погоди-ка, — остановил ее седой. — Я забыл, ты кем приходишься Рыбакову? Жена, кажется, или невеста?

— Да никто я ему, никто! — устало проговорила Алька. — Какое это имеет значение?

— Наверное, ты права, никакого. Просто интересно, кто вот так может в течение месяца днем и ночью атаковать органы.

Альке показалось, что он смеется, и этот смех почему-то ударил ее больнее всего. Может быть, он стал последней каплей для издерганных нервов. Она почувствовала, что это предел, больше сопротивляться она не в состоянии, как не в состоянии дальше оставаться сдержанной и спокойной.

— Вы такой же, как все, — с горечью произнесла она, пристально глядя в серые, внимательные глаза майора сквозь густеющую пелену слез. — Вы тоже не желаете ничего слушать! Ничего! Вас интересует всякая ерунда собачья!

— Насчет ерунды собачей я бы попросил, — усмехнулся майор. — И вообще, ты несправедлива. Выпей-ка все же чаю и объясни мне, о чем это я не желаю слушать. — Он потянулся к автоматическому чайнику, стоявшему на широком подоконнике.

— Не надо мне вашего чаю! — закричала Алька. — Вы все равно не поверите! Ни в то, что я нашла на даче у Кретова документы, свидетельствующие о нелегальном вывозе за границу инструментов, ни в то, что именно за это, вернее, за отказ продолжать делать это его и убили! Ни в то, что он знал о готовящемся убийстве и даже знал прозвище человека, которому поручено его убрать! Ни в то, что этот человек по кличке Флейта — моя подруга Лена Соловьева. — Последние слова Алька произнесла уже тихо, без крика, уткнулась в лежащие на столе руки и заплакала, горько и безутешно.

— Ну-ка еще раз про подругу Лену и кличку Флейта. — На плечо ей легла тяжелая, но мягкая ладонь.

Всхлипывая, Алька подняла лицо от стола. Мужчина стоял рядом, глядя на нее с напряженным ожиданием.

— Меня зовут Дмитрий Сергеевич Михалевич. Пожалуйста, повтори еще раз, что ты сказала про Флейту.

Алька внезапно поняла, что произошло чудо — наконец ее восприняли серьезно, ее словам придается значение, больше того — они вызывают интерес. Ей стало одновременно и радостно, и страшно, будто после долгого блуждания по зыбкому, смертельно опасному болоту ее нога ступила на твердую почву. Только бы не потерять эту опору, не скатиться обратно, в затягивающую, безбрежную топь!

— Ленка, — дрожащим голосом проговорила Алька, — она с детства знала Кретова. Тот жил с ее матерью, а потом ушел. Она играла на флейте, но об этом в оркестре никто не знал, как не знали того, что она — любовница дирижера. Когда произошло убийство, ее не было с нами, но оперативникам об этом неизвестно.

— Почему?

— Мы думали, что она в номере с одним нашим парнем, а потом до меня дошло, что тот был пьян и не помнил, когда Ленка ушла от него. Нам с ней присылали одинаковые записки. Одну я потеряла, а другая вот. — Алька отдала листок Михалевичу.

Тот внимательно изучил его и спросил:

— Ты полагаешь, это писала твоя подруга?

— Или кто-то из ее подручных. Потом на то место, где мы сидим на репетициях, упал софит. Он должен был упасть на меня, но на моей скрипке лопнула струна, и я пошла ее менять.

— А Лена?

— Она побежала вместе со мной. Софит упал мимо.

— Это могла быть случайность.

— Могла. Но во второй записке было сказано, что этот случай будет последним. Я получила ее вечером того дня, когда прожектор свалился. И еще одно: перед тем как лопнула струна, я положила свою скрипку в Ленин футляр. Просто так, примерить. Она ничего не знала об этом.

— Как выглядит твоя подруга? — задумчиво спросил Михалевич и вдруг сделал останавливающий жест рукой. — Погоди-ка, не надо, не говори. Я попробую сам.

Он на минутку прикрыл глаза, лицо его напряглось. Затем он начал описывать, делая большие, паузы:

— Ей двадцать шесть лет… платиновая блондинка… глаза серо-зеленые… худенькая, узкая, высокого роста… голос тихий и как бы с придыханием… Соловьева Елена… Сергеевна. Так?

Алька отпрянула и с ужасом смотрела на Михалевича, а глаза того были устремлены куда-то вдаль, словно он видел там что-то не различимое ни для кого другого. Потом он очнулся, улыбнулся онемевшей Альке:

— Я угадал, не правда ли?

Она кивнула, все еще не будучи в состоянии прийти в себя.

— Знаешь, это судьба, что ты меня встретила. Вряд ли кто другой поверил бы во всю эту живописную историю, потому что доказательств никаких у тебя нет. Но я тебе верю, — Михалевич отыскал в кармане пачку сигарет, — потому что лично был знаком с твоей подружкой, носящей такое милое прозвище.

Он достал с полки две чашки, сахарницу, взял за ручку давно вскипевший чайник.

— Давай все-таки попьем чайку. История, которую тебе придется услышать, не так уж коротка…

Через двадцать минут Алька на нетвердых ногах подошла к дверям кабинета.

— Двигай домой, пока метро не закрыли. — Майор придвинул к себе телефон. — Давай, давай, что стоишь? Служебной машины тебе не полагается, хоть ты и проделала сыскную работу.

— До свидания. — Алька сделала шаг за дверь, но тут же вернулась.

— Что еще? — На лице Михалевича снова появилась едва заметная насмешка.

— Его теперь отпустят? — без всякого выражения, мертвым голосом спросила Алька.

— Думаю, да. Не сразу, но… — Дмитрий Сергеевич запнулся, поперхнулся сигаретным дымом, закашлялся. Поморщился, затягиваясь снова, и негромко добавил: — И повезло ж ему. Как же повезло!

40

Эскалатор медленно полз вниз. Прямо перед Алькой взасос целовалась влюбленная парочка — худощавый, длинноволосый юноша и коротко стриженная девушка, лица которой Алька видеть не могла, так как та стояла к ней спиной, плотно обнимая спутника за талию. Альку неудержимо потянуло обогнать их и спуститься пешком — бледное, болезненное лицо парня с длинным носом и кривоватым ртом почему-то вызывало у нее отвращение. Она сделала несколько шагов по движущейся лестнице, и тут на нее накатило тошное головокружение, такое резкое и сильное, что захотелось тут же опуститься на ступеньку. Алька остановилась, крепко вцепившись в поручни, и так доехала до конца, слушая за спиной приглушенное хихиканье и невнятный шепот.

Платформа была абсолютно пуста, лишь в другом ее конце потерянно бродила какая-то женщина с большой спортивной сумкой, то приближаясь к самому краю, то отходя к скамейкам. Алька уселась на одну из лавок, тупо уставясь на хищный зеленый глаз светофора. Мыслей никаких не было, равно как и чувств. Только звенящая, отупляющая пустота и ощущение, что она смотрит какой-то необыкновенно плохой фильм, где сама же играет главную роль. Постепенно ею овладевало одно-единственное навязчивое желание. Она понимала, что осуществлять его нельзя, но никак не могла переключиться на другое. Алька даже зажмурилась на секунду, чтобы прогнать наваждение, коварно нашептывающее ей сделать то, чего ни в коем случае делать не следует.

Справа зашумело, тоннель осветился, и из него, пронзительно свистнув, с грохотом выкатился поезд. Несмотря на поздний час, в вагоне был народ. Вид людей на минутку вывел Альку из ступора, она вдохнула полной грудью и почувствовала голод. Но это продолжалось всего несколько мгновений, а дальше кто-то неуемный внутри нее снова принялся нашептывать, соблазнять, манить. Альке стало ясно, что сопротивляться себе самой бесполезно. Она должна увидеть ее. Увидеть Ленку. Посмотреть ей в глаза, выслушать, что та ей скажет. Она знала, что чуда не произойдет, и все-таки какая-то часть ее сознания, может быть не окончательно вышедшая из детства, верила в это чудо, надеялась на него, молила о нем.

За окнами замелькала станция — пересадка. «Переход закрыт», — подумала Алька и тут же выскочила из вагона. Переход был открыт. Она в полном одиночестве вновь проехала по эскалатору, теперь уже наверх, и со спокойным облегчением поняла, что домой до шести утра теперь не попадет. Электронные часы на пустынной платформе показывали без трех минут час. Ровно в час двадцать Алька вышла на Преображенке. Светились ночные палатки, около них стояли кучки подвыпившей молодежи, под ногами валялись шкурки от бананов и цветочные обертки, оставшиеся от дневной торговли. Алька, не оглядываясь, шла к виднеющемуся на противоположной стороне шоссе Ленкиному дому. Она еще не знала, что скажет ей, и вообще не понимала, почему, вместо того чтобы поймать машину и ехать домой, она проделала этот подземный путь через всю Москву, но ноги сами шагали вперед — достаточно твердо и уверенно, а голова перестала кружиться окончательно.

Однако стоило Альке подойти к Ленкиному подъезду, как вся ее твердость тут же испарилась. Она в растерянности постояла у двери, поглядела на темные по большей части окна и побрела назад, к метро.

Чтобы собраться с духом, ей понадобился не один час. Она досконально изучила ассортимент торговых палаток и всех окрестных круглосуточных магазинов, пока полностью не окоченела на пронизывающем ветру. Тогда Алька зашла в маленькое ночное кафе. Там было тепло, играла тихая музыка. Алька взяла чашечку кофе и уселась в самый дальний уголок.

Ноги гудели от усталости, глаза в тепле сразу начали смыкаться. Время от времени Алька принималась клевать носом и даже видела какой-то сон. Она встряхивалась, с трудом поднимала отяжелевшую голову и ловила на себе любопытный взгляд красивого, похожего на испанца бармена. И тут же снова ее одолевала дремота.

Почти нетронутый кофе уже успел десять раз остыть, а смуглый красавец потерял всякий интерес к странной девушке со скрипкой, когда Алька наконец ощутила себя хоть немного отдохнувшей и готовой к встрече с Ленкой. Она расплатилась и вышла на улицу.

Ночь перевалила за середину. Теперь в Ленкином доме почти все окна были черны.