— У тебя вид какой-то убитый. Я не могу сосредоточиться.

— Никак не забуду про сегодняшнее. Знаешь, Вить, словно чувствовала, неслась с Арбата как угорелая. Меня даже штрафануть хотели. Влетаю в зал и вижу немую сцену. Представляешь, их бы насмерть пришибло! Обеих!

— Осветитель сказал, крепление менять нужно было. Давно. А в смету прожектора не входят.

— А музыканты? — закричала Ирка. — Они в смету входят? Ты-то, ты хотя бы не говори так. Да, знаю я, знаю, что никуда не денешься, по одежке протягивай ножки. Но хоть молчать, делать вид… А! — Она безнадежно махнула рукой. — Не обращай внимания. Нервы ни к черту. Какой-то замкнутый круг — дома, на работе, в училище — везде одно и то же. Наверное, все дело во мне самой, вернее, в восприятии. Оптимистичные люди все принимают спокойно, как есть. А я из всего делаю трагедию.

— Я хочу, чтоб ты выбралась из замкнутого круга, — тихо произнес Виктор. — Мы выберемся из него.

Ира изумленно глядела на него, стараясь сморгнуть навернувшиеся слезы.

— Давай куда-нибудь уедем. Может быть, очень скоро это станет возможным. Поселимся где-нибудь недалеко от Марселя или Тулона. Ты будешь в оркестре играть, а я…

— Очнись, Витя. — Ирка весело, от души расхохоталась. — Откуда такие фантазии?

— Ты не хочешь уехать со мной? — обиженно спросил Виктор и отодвинулся.

— Я хочу. — Ирка обняла его, прижалась щекой к плечу. — Я хоть сейчас. Но, к сожалению, ничего у нас не выйдет.

— Почему?

— Во-первых, потому что через пару месяцев я тебе надоем хуже горькой редьки… Молчи, выслушай сначала. Что нас связывает? Кто мы друг для друга — два очень одиноких человека, по случайности оказавшиеся рядом. Разница в том, что у тебя это состояние временное, оно пройдет. Ты встретишь нормальную молодую девушку, полюбишь ее, а обо мне будешь вспоминать сначала с благодарностью, потом — с недоумением и, наконец, со стыдом.

— Чушь! — возмутился Виктор. — Ты говоришь, точно умудренная опытом старуха, но ты ведь не такая. Сама себе придумала все это, состарила себя на десять лет, читаешь мне лекции!

— Ладно, ладно, не кипятись, — ласково сказала Ирка. — В конце концов, я счастлива, и это главное. А сколько оно продлится, это счастье — месяц, год или больше, не имеет значения.

— Я говорил совершенно серьезно.

— А если серьезно, то куда деть Соню, маму? Куда деть мою профессию? За рубежом в моем возрасте никого не ждут с распростертыми объятиями.

— Такую скрипачку, как ты, — ждут.

— Брось, откуда тебе знать?

— Соню мы возьмем с собой, а матери оставим деньги. Ей хватит, чтобы нанять человека, который будет о ней заботиться.

— Как у тебя все просто!

— Так и должно быть. Усложняют жизнь трусы или неисправимые мечтатели, которым слабо что-то изменить, предпринять решительные шаги. Вот увидишь, у нас все получится.

— Хорошо. Может, ты и прав.

Ирка откинулась на подушки, увлекая Виктора за собой, чувствуя, как потихоньку отпускает ее беспричинная тревога, которая в последние дни не давала спокойно уснуть.

29

В камеру осторожно проник косой солнечный луч. Валера с угрюмым недоумением поглядел на желтую полоску, полную искрящейся пыли. Ах да, ведь уже наступил апрель. Значит, зима кончилась. Кстати, и день сегодня знаменательный, третье число. Сегодня ему исполняется тридцать один год. А он чуть не забыл об этом, да вот солнышко подсказало. Сколько Валерка себя помнит, всегда на его день рождения начинало припекать первое весеннее солнце. Смех — где он только не встречал свой день рождения, в разных странах и городах, пару раз даже в самолете. Но никогда не думал отметить его в таком месте. Хота на самом деле смешного мало, это уж он так, хорохорится просто. Понять пытается, как же это никто из оркестра не усомнился в том, что он убийца. Ладно там — вор или какой-нибудь мошенник, но убийца! За кого же его принимали все эти годы, если ни один из тех, с кем он девять без малого лет отыграл в Московском муниципальном, ничего не сказал следствию в его оправдание! Неужели он, Валерка, настолько всем поперек горла встал? От тюрьмы да от сумы не зарекайся — не зря так говорят. И все же где, когда наступил тот момент, когда дорожка незаметно повернула, тихонько так вбок пошла и привела его прямо сюда? Он знал, что и мать, и многие в оркестре считали, что Вера его до добра не доведет. Неужели они правы?

С Верой Муштаковой они вместе учились в школе имени Гнесиных с шестого класса. Она была арфистка, и неплохая арфистка. Но главное ее достоинство было не в этом. Она была невероятно красива. Золотистые волосы, голубые глаза в пол-лица, умопомрачительной длины ресницы — одним словом, так не бывает. Девчонки тихо и люто завидовали ей, ребята трепетали, робели, боялись подойти: вокруг Муштаковой всегда толпились старшеклассники. Валерка тоже побаивался Веру, хотя с остальными одноклассницами чувствовал себя весьма уверенно. Иногда на уроках оборачивался в ее сторону и смотрел на чистое, точно мраморное лицо, как смотрят на картину в музее. Верка рассеянно улыбалась, покусывая кончик карандаша, — она не была зазнайкой. Похоже, общее поклонение не избаловало ее, а, наоборот, обременяло, как и всякая слава и известность.

Стояла весна, замечательная, полнокровная весна, когда до начала каникул остается всего ничего, когда так тянет на улицу из душных, переполненных классов, а над тобой, словно дамоклов меч, висит контрольная по английскому и прочие гадости. И вместо того чтобы ходить и рвать едва распустившуюся сирень или гонять в футбол на школьном дворе, нужно сидеть в кабинете, сначала тупо зубрить английские времена, а потом писать долгую и совершенно невозможную контрольную, зная заранее, что все равно тебе обеспечена твердая тройка.

Как-то так получилось, что по английскому задолжали именно они, Рыбаков и Муштакова. Седая, с рыбьим взглядом Анна Егоровна, отдуваясь от жары, посадила их в пустой класс, отметила задание в учебнике, каждому свое, и ушла в буфет пить кофе. И они вдруг проговорили почти час, не закрывая рта и позабыв о ненаписанной работе. А потом лихорадочно делали сообща оба варианта и насажали столько ошибок, что вернувшаяся Анна Егоровна посмотрела на них с изумлением, смешанным с ужасом.

— Как же так? — горько сказала она, покачивая гладко причесанной головой. — Ведь мы проходили это целый год!

Вместо троек оба, и Валерка, и Вера, получили пары. Но почему-то их это совсем не расстроило. Из школы они пошли вместе, но домой попали лишь поздно вечером, Вера в одиннадцать, а Валерка соответственно в двенадцать, потому что жили они в разных концах Москвы.

С этого дня все и началось. Валерка с удивлением обнаружил, что обожествляемая всеми девочка — обыкновенная, самая простая, готовая весело хохотать над приколами и целоваться в углу школьного двора, за помойным баком. Конечно, Веру пытались у него отбить, не на необитаемом же острове они находились. Но она держалась стойко и, похоже, была всерьез влюблена в Валерку. Об этом говорило все: и сияющий взгляд, которым она встречала его, и упорное нежелание замечать пристальное внимание остальных, и то, с какой легкостью, не ломаясь, приехала она к нему домой, когда Валеркина мать улетела на похороны брата в Петербург, и осталась на ночь, наплетя дома с три короба про заболевшую подругу.

В классе никто не сомневался, что после выпускных они поженятся. Так и получилось. Кончились две серии экзаменов — сначала школьных, затем вступительных в консерваторию, и новоиспеченные студенты сыграли свадьбу. Народу была тьма, все веселились, желали счастья молодым — словом, гуляли от души. Среди общей радости недовольным оставался лишь один человек — Валеркина мать. Ее бы воля, никогда бы не дала сыну жениться в восемнадцать лет. Но кто ее слушал? Отца у Валерки не было, растила она его всю жизнь одна, не проявляя особой строгости. Вот и вырастила, на свою голову. Вера ей не нравилась ужасно. Она сама не могла толком объяснить почему — девочка вроде и приветливая, и ненаглая, и профессию имеет в руках, нахлебницей не будет. А вот нет же, что-то так и свербело внутри.

Вера поселилась у Валерки. Молодая семья вела классический для студентов-молодоженов образ жизни. Всем хозяйствам заправляла Валеркина мать, а ребята заявлялись домой только ночевать, целый день торча в консерватории. Жизнь была веселой, беззаботной, в ней существовал только один недостаток — стесненность в средствах. Оба, и Валерка, и Вера, подрабатывали в разных коллективах, играли на презентациях, заменах и прочих шабашках, но все это в свободное от учебы время. А его было немного. К пятому курсу они наконец созрели: сыграли конкурс в не так давно образовавшийся Московский муниципальный. Перспективы у оркестра были хорошие, он уже довольно много гастролировал, и, в отличие от многих других коллективов, молодежь здесь охотно принимали на работу.

Двадцать два года, красавица жена, на которую оборачиваются на улице, престижная, хорошо оплачиваемая работа, и через год — предложение сесть за первый пульт. У кого от всего этого не начнется головокружение, хотя бы самое легкое? Валерке казалось, что в его жизни нет места никаким проблемам, все получалось, как в детстве, само собой, без усилий. Вера виделась ему неким волшебным талисманом, с которого началась череда его удач во взрослой жизни. Он уже не мыслил себя без нее.

А потом были первые длительные гастроли в Амстердам. И там с Веркой, умницей Веркой, гордо смотрящей на всех, кто пускал по ней слюни, что-то произошло. Ей было абсолютно нельзя пить водку. В студенческой компании они в основном хлестали дешевенькое вино, изредка позволяя себе коньяк. Но в оркестре были другие, гастрольные правила. Вера от двух стопок пьянела, начинала тоненько и визгливо хихикать и вообще становилась неузнаваемой. На следующий день она совершенно ничего не помнила, смотрела невинными широко распахнутыми глазами, с ужасом выслушивая про себя сногсшибательные подробности.