Сухаревская оставила в гардеробе дубленку, надела туфли — терпеть не могла париться в сапогах по четыре часа — и поднялась по лестнице в зал. Она любила приходить на работу одной из первых: мало ли всяких дел, на которые дома просто не хватает времени, — например, проставить штрихи, рассчитать часы групповых репетиций, да и просто пройти партию разок-другой. Ирка, конечно, всегда в приличной форме, но поучить то, что играешь, никогда не помешает. А теперь наверняка придется собираться группой, и не раз-другой, а много — Горгадзе, говорят, страшный педант, вежлив, как аристократ, но всю кровь высосет, пока струнные не состроят идеально в унисон. Вот тут девочки и попляшут: Кретов хоть и мог обложить матом во время репетиции, и вообще в выражениях не стеснялся, но к скрипкам претензий предъявлял мало, его всегда больше духовики злили.

В дверях показался Чегодаев, как всегда подтянутый, в безупречно сидящем на нем жемчужно-сером костюме.

— Приехал Горгадзе? — спросила она.

— Приехал, — сердито буркнул Чегодаев. — Еще вчера. Я смотрю, народ не больно-то собирается. Думают, по-прежнему на сорок минут позже будем начинать. А Горгадзе уже внизу. — Кретов по утрам чувствовал себя неважно, поэтому репетиции в Москве назначались не раньше одиннадцати, и то Павел Тимофеевич являлся на них с почти часовым опозданием. Зато потом задерживал надолго. — Где девицы твои? — Васька выразительно посмотрел на часы. — Сейчас впарит нам по первое число.

— Сейчас придут. Не дрейфь, не станет он с первого дня вредничать.

— Да тебе откуда его знать? А я с ним в Польшу ездил и в Финляндию. Погоди, этот почище Крета будет, и особенно вам достанется, пиликалкам.

— Я знаю.

— Ты все-таки займись дисциплиной, — выпустив пар, миролюбиво посоветовал он Ирке и скрылся из зала.

Сухаревская кивнула, а про себя подумала: шел бы ты подальше со своей дисциплиной. Хозяином себя почувствовал последнее время, а был-то кем, господи, всего каких-нибудь пять-шесть лет назад! И кому пыль в глаза пускает, ей, Ирке, которая его как облупленного знает.

В зале стал появляться народ, слышался приглушенный смех, разговоры. Едва оркестр собрался полным составом, в зал легкой, пружинистой походкой вошел Горгадзе. По контрасту с Кретовым, выглядевшим значительно старше своего возраста, новый дирижер казался совсем молодым, хотя на самом деле ему недавно стукнуло пятьдесят. Прямой, как струна, с гривой черных, почти без проседи, волос, в длинном свободном свитере, красиво подчеркивающем стройную плечистую фигуру, он невольно радовал глаз. Казалось, что вместе с ним в душный, переполненный зал ворвался свежий, мощный ветер. По оркестру прошелся шепоток.

— Здравствуйте, — начал Горгадзе с сильным кавказским акцентом. — Познакомимся. Меня зовут Рафаил Нодарович, я рад иметь честь принять руководство Московским муниципальным симфоническим оркестром.

Ира услыхала, как под боком у нее тихо присвистнула Алька. Вот детская непосредственность. Конечно, за год работы девчонка ничего подобного от дирижера не слышала — одни красочные эпитеты нелитературного происхождения, а тут вдруг «рад иметь честь». Ирка покосилась на Бажнину, сделала строгое лицо, та притихла, но через минуту уже шушукалась с Ленкой.

Горгадзе был немногословен. Он сказал еще несколько приветственных слов, предложил почтить память Павла Тимофеевича Кретова вставанием и приступил к репетиции. Конечно, как и ожидала Ира, дирижер тут же стал цепляться к струнным, и в особенности к скрипкам, что было немудрено — Горгадзе в прошлом был неплохой скрипач. Вскоре весь оркестр отдыхал, а группа Сухаревской пахала по-черному. Горгадзе убрал несколько последних пультов, потом еще пару, так что, наконец, играющих осталось шестеро: сама Ира, помощник концертмейстера Владик Кудряшов, Ленка с Алькой за вторым пультом и муж и жена Скворцовы за третьим. Ирке стало не по себе: лицо Горгадзе оставалось бесстрастным, тон — холодно-вежливым, и она не понимала его. Сейчас привяжется, почему за первыми пультами сидит молодежь, и поди доказывай, что девчонки партии свои знают, что на концертах они звучат ярче и смелее, чем сидящие позади «ветераны», и Ирка, как концертмейстер, привыкла полагаться на них. Стоит только кому-нибудь из них навалять, хоть минимально, и Горгадзе тут же турнет их со второго пульта, уж Бажнину с годовым стажем работы в оркестре — точно. То-то будет мороки со всеми пертурбациями, света белого невзвидишь.

— Пожалуйста, первые три пульта, и, если можно, чисто! — Горгадзе поднял палочку мягким и гибким движением.

Ира начала тему, напряженно прислушиваясь к тому, что творится сзади. Но там все было благополучно. Она прошла трудное место, удовлетворенно отметив про себя, как легко, чисто и звучно поет прямо за ней Алькина скрипка. Вот ведь нервы железные у девицы: неделю не репетировали, играет перед новым дирижером и не дрейфит ни капельки. А звук, черт возьми, какой звук! Как это в ней сочетается — невероятно!

Горгадзе довольно кивнул:

— Неплохо, совсем неплохо. Вот так нужно всей группе.

Отчего-то Ира почувствовала радость, заставившую ее позабыть о семейных дрязгах, о разыгравшейся с утра мигрени, о Сонечкиных подростковых прыщах. Такое чувство она испытывала всего два раза в жизни, первый — когда на госэкзамене ее ученице комиссия, не совещаясь, поставила пять с плюсом, а второй — сейчас, слушая за спиной игру этой непонятной, дерзкой и колючей девчонки с черными цыганскими глазами.

11

— А мне он, честное слово, понравился. — Алька поморщилась и теснее прижала к груди скрипку. — Господи, сколько же народу набилось в этот проклятый автобус! Такое впечатление, что следующий будет только завтра.

— Он будет через час, а это почти то же самое, — ответила Ленка.

Девчонки ехали в Химки, где жила бывшая супруга Кретова, Зинаида Ильинична Вертухова. Домой они заезжать не стали, и поэтому сейчас больше собственных отдавленных ног их волновало, довезут ли инструменты в целости и сохранности.

— Так я о Горгадзе, — повторила Алька, крепко вцепившись в свисающую сверху кожаную петлю. — Дельный человек. Зря Васька так им всех пугал.

— Погоди, это только первая репетиция. Он, так сказать, присматривался, знакомился, а гайки закручивать потом начнет.

— Куда еще закручивать? — возмутилась Алька. — И так уже все чумовые от кретовских воплей. По крайней мере, этот хоть не орет, и то приятно.

— Зато как засадит тебя на групповые струнные по три часа в день эдак на месяц, тогда вспомнишь старые добрые времена. Ура, мы, кажется, приехали.

Двери автобуса медленно, будто с неохотой, разъехались в стороны, и толпа хлынула на выход, увлекая за собой девушек.

— Сколько времени было свободного на неделе, так нет, непременно нужно было дождаться рабочего дня, — укорила Алька подругу, оглядываясь по сторонам. — Так бы утром поехали, а теперь смотри, уже темнеет. Сейчас сто лет будем искать улицу и дом.

— А ты хотела, чтобы мы заявились к кретовской жене сразу после похорон?

— Но это же бывшая жена!

— Это ровным счетом ничего не значит. Можно и нынешней женой быть, а на смерть супруга дорогого наплевать, а бывает наоборот — давно развелись, а человек все равно останется близким. Почем мы знаем, может, у них как раз так… Да, и я тебя умоляю, не забудь, под каким соусом мы туда едем, не спрашивай лишнего.

В телефонном разговоре с Зинаидой Ильиничной Алька, по Ленкиному наущению, сказала, что они внештатно сотрудничают в журнале «Музыкальное обозрение» и желают написать статью о своем безвременно погибшем дирижере. Зинаида Ильинична была довольно любезна и пригласила девушек к себе домой.

Дом они отыскали на удивление быстро. Вертухова оказалась маленькой, живой женщиной лет пятидесяти пяти с подвижным, миловидным лицом, на котором выделялись крупные, слегка навыкате, карие глаза. По квартире распространялся аромат капустного пирога, в узком коридорчике было тесно от стоящих в беспорядке коробок и чемоданов и жарко.

— Проходите, девочки. — Зинаида Ильинична улыбнулась и поманила гостей за собой в глубь прихожей, где на стене висела переполненная вешалка. — Раздевайтесь и проходите. Не успела прибраться к вашему приходу, так что извините.

— Вы переезжаете? — поинтересовалась Алька, осторожно пристраивая на крючке свою куртку и придерживая ее рукой, чтобы та не слетела обратно.

— Переезжаю? — засмеялась Вертухова. — Да что вы! Куда мне переезжать? Я и так-то счастлива, что у меня этот угол есть. На квартиру теперь заработать сложно, да и незачем мне. Здесь еще мама моя жила, а я одна, мне нетесно.

— А я думала, в коробках вещи, — сказала Алька.

— Это Павла Тимофеевича вещи — книги, ноты, партитуры. Только вчера привезли, я не успела разобрать. Ну повесили? Тогда идемте сразу за стол, чай пить.

Вертухова не выглядела ни грустной, ни убитой горем. Она провела девушек через маленькую, такую же тесно заставленную комнату в кухню, где стоял старинный, покрытый ослепительно белой, крахмальной скатертью, круглый стол. Через минуту на нем красовались большие перламутровые чашки и румяный пышный пирог.

— Кофе не предлагаю, потому что сама его не пью. Но, уверяю, вы не пожалеете, что попробовали мой чай. — Зинаида Ильинична поставила на скатерть огромный заварной чайник и графин с холодной водой.

Она разлила по чашкам вишневого цвета жидкость, добавила чуть-чуть воды и, усевшись за стол, скомандовала:

— Пейте.

Чай имел привкус лимона и мяты и еще чего-то, неуловимо знакомого, но чего — Алька понять так и не смогла.

— Ну как? — придирчиво спросила Вертухова.

— Вкусно. — Ленка с любопытством заглянула в чашку, будто там, на дне, плавал какой-то секрет.