Пробыв некоторое время в Англии, я снова уехал за границу. Я написал еще одну книгу о путешествии, а потом опубликовал роман «Стервятники клюют свои кости».

Дэвид глубоко вздохнул.

— Как ты знаешь, Саманта, роман этот имел шумный успех. Я стал известен, и это в конце концов вскружило мне голову.

Я пробормотала что-то вроде протеста, а он продолжал:

— После того, как ты убежала и я не смог тебя найти, я понял, до чего стал избалованным и тщеславным. Мое имя не сходило со страниц газет, обо мне повсюду говорили как о незаурядной личности, и из-за всего этого я слишком много возомнил о себе! И конечно, Саманта, ты поймешь, если я скажу, что у меня было много женщин. В моей жизни женщины были постоянно, но ни одна из них не значила для меня слишком много, я не задерживался надолго ни с одной, потому что не находил среди них той, которая могла бы сделать меня счастливым…

Затем он глухо сказал:

— Так было… пока я не встретил тебя.

Я сидела, глядя на него и крепко прижимая к себе плюшевого медвежонка, точно ища у него защиты.

— Ты так прелестна, Саманта, и так не похожа на женщин, которых я до этого встречал, что я был пленен с первой же минуты нашей встречи. Но я понял это не сразу.

— Чего ты… не понял? — спросила я.

— Что ты — воплощение всего того, чего я хотел, о чем мечтал, надеясь, что где-то в мире существует моя женщина, которая станет частью меня самого, — ответил он. — Наверное, ты была настолько незаурядна, что я сразу не смог понять этого, тем более, что мое самомнение не знало границ. — Не дав мне возразить, Дэвид быстро добавил: — Нет, нет, это правда. Я вообразил себя неотразимым. И потому, Саманта, я не смог понять, что твои принципы могут значить куда больше, чем мое желание обладать тобой. Это утверждение, выраженное словами, звучит абсурдно, не так ли? Но это правда. Но знал, что ты любишь меня, что ты принадлежишь мне как никакая другая женщина до этого, и это давало мне ощущение власти над тобой.

По-моему, в каждом человеке есть какая-то жестокость. И вот эта-то жестокость в сочетании с моим желанием показать свою власть над тобой заставляла меня постоянно с помощью беспощадных слов гасить сияние радости на твоем лице.

У тебя очень выразительные глаза, Саманта, и они отражают каждое движение твоей души. И временами я не мог устоять против желания причинить тебе боль, потому что твои чувства так ясно отражались в них, а мне хотелось ощутить свою безграничную власть над тобой. Но вот ты бросила мне вызов, и мне трудно было примириться с тем, что я не смог заставить тебя сделать то, чего я хотел.

В тот день, когда я позвонил тебе и сообщил, что уезжаю в Америку, первым моим чувством, хотя я и был в восторге оттого, что по моей книге будут снимать фильм, было жуткое чувство утраты: ведь мне приходилось расставаться с тобой. Но я не сказал тебе об этом! Я был слишком занят самолюбованием, тем, что я способен пожертвовать даже любовью, а Бог свидетель, я любил тебя, Саманта!

В голосе его ощущалась нестерпимая боль, и это заставило меня сказать:

— Не надо так расстраиваться, Дэвид.

— Расстраиваться? — повторил он. — Как ты думаешь, что я пережил, когда не мог найти тебя? Когда я думал, что потерял тебя навсегда, и до меня дошло, насколько я был глуп? Не только глуп, но и жесток! Я понял, что не имею права на любовь и достоин лишь полного и безусловного презрения!

— Нет, нет, Дэвид! — пробормотала я.

— Это правда, — сказал он. — Я взглянул на себя со стороны и обнаружил весьма неприглядную личность. А ведь я и не подозревал, что она существует.

Помолчав немного, Дэвид продолжал:

— Оскар Уайльд сказал: «Человек убивает того, кого любит». Я был зол на тебя, Саманта, я хотел причинить тебе боль из-за того, что ты не согласилась подчиниться мне, и еще потому, что ты по неведению несправедливо обвинила меня. Все это заставило меня быть жестоким с тобой, и в этом я преуспел!

Он посмотрел на меня и сказал:

— Прежде всего я хочу, чтобы ты знала, что Беттина Лейтон не ехала со мной в Америку в качестве моей любовницы. Много лет назад у нас с ней действительно был роман, который мало что значил для нас обоих. Потом я познакомил ее с моим издателем Фрэнком Лейтоном, и она вышла за него замуж. Когда я получил телеграмму с просьбой приехать в Голливуд, Лейтон сказал, что они с Беттиной поедут вместе со мной.

Я легонько вскрикнула, и Дэвид сказал:

— Но то, что ты так подумала, было вполне объяснимо, особенно после моего поведения в Брэй-парке, но это лишь распалило мой гнев, поскольку в душе я сознавал, что ты была вправе огорчаться и что я вел себя, как последний хам.

— О нет, Дэвид! — снова сказала я.

— Это правда, — резко возразил он. — Ты думаешь, я не знаю, что был достоин презрения? И поэтому, Саманта, я причинил тебе боль, и в этом своем стремлении ранить тебя я наказал не только тебя, но прежде всего самого себя. Видишь ли, моя дорогая, — сказал он, и в голосе его послышались теплые нотки, — больше всего мне нравилась в тебе твоя наивность. Я никогда еще не встречал женщины менее самоуверенной, более нежной, более уступчивой и словно не ведающей о силе своей красоты. Я любил тебя за это, и мне так многому хотелось научить тебя! Но более всего я любил тебя за твою невинность. И поняв это, я не должен был пытаться совратить тебя, нет, я должен был пасть не колени и возблагодарить Всевышнего за то, что встретил тебя.

Я удивленно взглянула на Дэвида.

— Ты хочешь сказать, что моя неопытность… больше не смущает тебя?

— А ты думаешь, я хотел бы видеть тебя другой? — свирепо спросил Дэвид. — Я люблю тебя, Саманта, и убью всякого, кто посмеет дотронуться до тебя! Ты моя! Моя с того самого мгновения, когда мы впервые поцеловались на набережной. Это был удивительный, волшебный поцелуй, которого я никогда не смогу забыть!

Он издал восклицание, в котором слышалась боль, а потом обнял меня и крепко прижал к себе.

— Я не могу передать тебе, что это такое — знать, что из-за моей преступной глупости ты могла навсегда исчезнуть из моей жизни. Я мог бы убить Виктора Фитцроя за то, что он увез тебя в Париж, если бы я не был бесконечно благодарен ему за то, что он привез тебя обратно нетронутой, и ты все еще моя Саманта, какой хотела быть всегда.

— Но ты, должно быть, все еще считаешь… меня скучной, — прошептала я.

Голос у меня дрожал от волнения, потому что руки Дэвида обнимали меня, а его губы были так близко от моих.

— Я ведь влюблен, Саманта, — ответил Дэвид. — Я и представить себе не мог, что способен так влюбиться. Говорят, тот, кого любишь, никогда не может казаться скучным. Ты очаровала меня, моя дорогая, в тебе все так совершенно, так неповторимо! Ты так не похожа на других женщин!

— О Дэвид! — пробормотала я.

— Я не достоин тебя. Будь ты хоть сколько-нибудь рассудительна, ты попросту прогнала бы меня. Но я знаю, что ты великодушна, что ты простишь меня и скажешь, что согласна выйти за меня замуж. Не так ли?

В его голосе вновь появились столь хорошо знакомые мне властные нотки. Он продолжал:

— Видишь ли, моя дорогая, я не могу жить без тебя. И я, конечно, не мог бы жить совершенно один в этом громадном доме.

— Здесь? — удивилась я.

— Мой дядя умер, — ответил Дэвид, — и я унаследовал это поместье. И вышло так, что я теперь новый лорд Уайткомб! — Я раскрыла рот от изумления, а он продолжал: — Не покажется ли тебе скучным, Саманта, жить здесь, в двух милях от ближайшей деревни? Я не могу позволить тебе жить в Лондоне, для этого ты слишком прекрасна! Я задумал написать несколько книг, и некоторые из них будут экранизированы. Голливуд уже купил права на них, но если мы поедем туда, то только вместе! Без тебя я никуда не поеду, я лучше предпочту остаться здесь. Без тебя я буду очень одинок и очень несчастлив, моя прелесть!

Он заглянул мне в глаза, которые, должно быть, сияли радостью от его слов. Затем внезапно, словно что-то прорвалось внутри него, он крепко прижал меня к себе, и его губы приникли к моим. Он целовал меня неистово, страстно, и это было еще более упоительно, чем когда-либо прежде. Я никогда не думала, что можно испытывать подобное блаженство и не умереть от счастья. Потом Дэвид поднял голову:

— Я обожаю тебя! — сказал он. — Моя любимая, прекрасная, невинная девочка!

Затем он стал целовать мои глаза, уши, нос, подбородок и то место на шее, где у меня от волнения билась небольшая жилка. Его поцелуи вызывали у меня еще большую дрожь, чем прежде. Затем его губы приникли к моим. Мне казалось, что он вознес меня к солнцу.

Наконец голосом, изменившемся до неузнаваемости, Дэвид сказал:

— Ты согласна выйти за меня замуж? Пожалуйста, скажи «да», Саманта!

Я обвила руками его шею и приблизила его губы к своим.

— Я согласна… но с одним условием.

— Каким? — спросил Дэвид.

— Что ты научишь меня, как наполнить эту чудесную детскую комнату… множеством… наших малышей, — прошептала я.

— На это, Саманта, я отвечу «да»! — сказал он.