– Дерик, ты уверен, что сможешь жить с этим дальше? – тихо спрашивает Герман.

– Я не смогу жить дальше без Джины и Нандо. Остальное меня мало волнует. У меня достаточно грехов, и я сделаю всё правильно. Я думаю о будущем своего сына. Не сейчас, так через десять лет она вернётся. По словам Кристин, она всегда будет возвращаться, чтобы убить моего сына. А Джину… практически убила. Моя совесть чиста. Я лишь делаю то, что должен, как король этой страны. Мадам Горади она убила. Марину убила. Некоторые ребята до сих пор не пришли в себя из-за действия яда. Она заставила всех думать, что мой отец, действительно, был последней мразью, а оказалось, это именно она ей была. Мужчина может любить до сумасшествия. Мой отец так любил её. И правильно сказала Джина, она не стоила всех этих жертв. Человеческие жизни, за которые я отвечал, стали могильной плитой. Поэтому не говори мне о совести, Герман. Лучше не говори.

– Я понимаю. Не виню и не осуждаю тебя, просто волнуюсь, вот и всё. Ты пережил в последнее время много дерьма и раз уже всё решил, то я буду рядом. Кристин? Ты её тоже казнишь?

– Это решит Джина. Очнётся она, тогда Кристин будет выслана из Альоры навсегда и лишена всех привилегий. Джина умрёт, она – тоже. В отличие от Кристин, Джина всегда делала, а не пыталась. Пыталась… – выплёвываю последнее слово.

– Всего лишь пыталась и молчала. Она предала меня, а я убивался за правду нашего родства. Я унижал Джину, а она прощала и понимала меня. Я отталкивал её, а она упрямо хватала меня за руку. Я бежал от неё, а она ко мне. Я причинял ей боль из-за человека, который пришёл в мою семью и забрал у меня самое родное, а она всегда была рядом и предполагала такой исход. Нет, Кристин мне не сестра. Она для меня враг, такой останется и в будущем. Пусть продолжает молиться и платить за свою камеру, – произношу и выхожу из дома, плотно закрывая за собой дверь.

Держать себя в руках, не позволяя ярости прорваться наружу довольно сложно. Смотреть на бледное лицо Джины, обёрнутой в гипс, и не видеть никаких изменений на мониторе, невыносимо. Слышать, как точно и чётко было всё отыграно за моей спиной человеком, которого я считал родным, убийственно больно. Складывать всю мозаику и необходимость выслушивать слёзные признания Клаудии, вызывает сожаление. Мой мир превратился в одну сплошную ночь.

Никаких праздничных ярмарок. Никаких увеселительных программ. В стране траур по тем, кого я потерял и кого ещё надеюсь воскресить. Я в трауре, но держусь, ради сына.

– Ваше Величество. – Меня встречают у палаты Джины. Смотрю на неё сквозь прозрачное окно.

– Есть хоть какие-то изменения?

– Мне жаль, но нет. Показатели не ухудшаются и не улучшаются. Стабильно и это…

– Не говорите дальше. Я всё и так понимаю. Сколько ещё есть времени?

– Мозговая деятельность пока сохраняет те же показатели, но мы предполагаем, что это продлится не больше двух дней. Дальше она пойдёт на убыль, как и начнут отказывать органы, один за другим.

Джина… не оставляй меня.

– Но есть улучшения у других пациентов. Все пришли в сознание, даже заключённая. Состояние стабилизировалось, и мы больше не можем поддерживать искусственно дыхание. Нужно решить делать операцию, или нет. Если не делать, то инфекция распространится на весь организм. Вам нужно принять решение, Ваше Величество.

Киваю на слова врача. Сейчас я так зол и пребываю в состоянии жуткой паники. Не иметь возможности помочь, будучи королём и располагая деньгами и властью, убивает меня окончательно.

Помоги мне решить… помоги мне…

Воспоминания о словах Джины, которые вырывались с её окровавленных губ в ту жуткую ночь, крутятся в моей голове. Она дала мне много подсказок. Я все расшифровал, но мне мало. Мне нужна её рука. Мне нужны её глаза. Мне нужна она прямо сейчас рядом со мной. Я просто безумно страдаю…

Останавливаюсь рядом с палатой, у которой дежурит охрана и полиция. Они не уходят с поста, осознавая, чем им это грозит. Смерть – самое лёгкое наказание за то, что сделала со мной эта женщина. Смерть – подарок. И уж точно я не одарю им её.

Я помню, как бежал осторожно и бесшумно по гравию, опасаясь спугнуть врагов. Моя рука крепко держала оружие. Доклады о новых жертвах, один за другим, сыпались на мою голову, пока не раздался грохот. Мои лёгкие свело от страха. Затем выстрел. Операция проваливалась. Я слишком долго искал Джину. И в один момент увидел её. Заметил её фигуру на втором этаже и отблеск пистолета. Моя рука не дрогнула. Я не успел… даже крикнуть ей, умоляя не прыгать с этой чёртовой лестницы, чтобы спасти сына. Выстрелы слились в один, а потом снова раздался грохот и тихий стон. Мне не было так страшно, даже когда Джина получила пулю. Я знал, что есть большая вероятность спасения. А тогда… нет. Она упала прямо на выступающую сломанную половицу, пробившую насквозь её плечо. Она захлёбывалась кровью и прижимала к себе сына… И этого я никогда не забуду. Её мертвенно-бледную кожу. Мутный взгляд и сквозящее в нём желание извиниться передо мной. И впервые за всю свою жизнь я просто замер, не зная, что делать. Я утыкался лицом ей в плечо, пропахшее кровью. Я боялся дотронуться до неё и бежать с ней куда-то. Мой мир погас и до сих пор он тёмный из-за какой-то грёбаной суки.

Спасти одного, а забрать многих. Спасти сына. Спасти любовь в нём. Безумная американка, которую я столько лет любил и так отчаянно боялся этой любви. Горько.

– Никому не входить, – решительно отдаю приказ.

Мужчины отходят в сторону, и их лица принимают каменные выражения.

Оказываясь в палате, закрываю за собой дверь.

Я видел её только на фотографиях. Меня кормили ложью. И вот она передо мной. Вся. Зависимая от аппарата.

Услышав мои шаги, она открывает глаза, и в них появляется страх. А у меня нет никаких чувств к ней. Нет ни жалости, ни сожаления. Ничего. Внутри меня огромная дыра из боли.

– Ну, здравствуй, мама, – с отвращением произношу. На её лице кислородная маска. Ответить она не может. Только смотрит на меня. Её рука дёргается в мою сторону, когда я сажусь на кровать.

Любить человека за ложь, которой меня пичкали. Нет, это не любовь. Это вынужденные страдания. Сейчас я знаю, что могу назвать любовью. Не её.

– Я думал, что когда увижу тебя, то найду что сказать. Нет. Кроме ненависти к тебе, у меня ничего нет внутри и не будет. Ты позарилась на то, что мне дорого. Женщина, – криво усмехаюсь и подхватываю пластиковую трубку, которая позволяет ей дышать. – Неужели ты, действительно, считала, что я тебя когда-нибудь прощу? Прощу за то, что ты сделала с моей семьёй? Ты сама никогда её не имела и мне не дала. Но мой сын жив. Джина придёт в себя и станет моей королевой. Я изведу твою кровь внутри себя и буду восхищаться той частью, которая принадлежит отцу. От него мне передалось умение любить, от тебя – ненавидеть и быть зверем. Но знаешь что? – Наклоняюсь к ней, вглядываясь в этот пропитывающий воздух страх.

Она с ужасом смотрит на меня.

– Я не убью тебя, не вырву этот шланг из аппарата. Я дам тебе шанс узнать, что такое настоящая боль и одиночество. Ты с каждым днём будешь сильнее чувствовать ту боль, на которую обрекла меня. Ты узнаешь, что сделала с близкими мне людьми. Ощутишь, что это такое, не знать, как помочь. Будешь пребывать в панике и умирать очень медленно. За неё. За мою американку, которую я люблю. И я буду её любить дальше. Я женюсь на ней и буду счастлив с ней, у нас будет много детей. Так много, чтобы заменить всю твою кровь её. Чистой. Честной. Искренней. Ты ничтожество, с которым я прощаюсь, так и не узнав тебя. Ты мне не нужна. Ты мне никогда не была матерью и никогда ей не станешь. Моя мать Клаудия. А теперь живи с этим столько, сколько сможешь. Думай об этом. Страдай. Ты проиграла, а Джина выиграла. Ты пыль, которую я сдуваю с себя и забываю о тебе, – выдыхаю это с небывалым удовольствием, слыша, как её пульс учащается.

Я улыбаюсь, зная, что это самое страшное для неё. Я смеюсь, поднимаясь с кровати.

– Хорошо, что я тебя не убил, Джина всегда убеждала меня быть выше ненависти. Видишь, как сильны оковы моей любви к ней. Да, из-за тебя я считал их оковами, но в эту минуту снимаю их. Я остаюсь с ней, с моей королевой. А ты уходишь туда, где тебе место. Прощай. – Выхожу за дверь, и становится легче.

– Ваше Величество?

– Ничего не делать. Никаких операций. Никаких инъекций. Никаких капельниц. Наблюдайте и, если нужно, изучайте, становитесь лучше на своём поприще. Я отдаю вам её, как мясо для ваших развлечений. Она должна уйти так, как заслужила.

Для многих моё решение жестоко. Но разве не жестоко она поступила с Джиной, Нандо и другими? Разве не жестоко она убивала? Разве не жестоко хоронить людей раньше времени из-за фанатичной глупости? Разве не этого она хотела? Так я очищаю кровь. И мне не стыдно.

– Дерик.

– Как ты? – спрашиваю, похлопывая Калеба по плечу.

– Уже лучше. Дышать пока сложно, но… мне так жаль. Я не уследил. Я должен был понять, что в доме что-то не так, и доложить. Решил всё проверить сам. Она воспользовалась мной и моим мобильным. Я…

– Не вини себя. Ты сделал то, что смог. Не твоя вина. Не твоя, правда. Виновные наказаны, а ты… – делаю паузу, смотря на бледное лицо друга. Да, друга. Младшего брата. Соратника. Родного человека. У меня их оказалось так много, а я этого не замечал. Не тех ценил. Не в тех верил.

– Не лишай себя возможности быть счастливым. Надеюсь, что урок ты усвоил и больше не будешь тянуть с помолвкой. Альоре нужны хорошие новости. Не теряй время. Больше не теряй его, ведь однажды может стать очень поздно…

– Дерик…

– Я буду в порядке. Когда-нибудь буду, но нужно двигаться дальше. У меня есть ещё надежда, поэтому у тебя она должна быть всегда. Не повторяй мой путь. Он смертелен. Знаешь, ты многому меня научил. Если бы не ты, то я бы не поехал тогда в Америку, не решился бы сказать ей о своих чувствах. Даже если она уйдёт, но зная, о том, что я её любил как мог. Мы просто потратили драгоценное время впустую на войну, которая была лишней в нашей жизни. Никакие скандалы не должны быть выше людей, делающих тебя живым. Так что вставай на ноги и дойди самостоятельно до алтаря. Сделай одну из американок счастливой, Джина этого очень хотела бы. И Нандо нужна невеста. Меган в соседней палате, так что рискуй и двигайся туда, где она. – Кивком прощаюсь с ним и выхожу в коридор.