София Нэш - Скандальная репутация

Говорили, что Розамунда Изабелла Мария Соланж Магред Эдвина Лэнгдон получила так много имен, потому что должна была стать последним ребенком седьмого графа и графини Туэнлин. Но это только часть правды.

Граф и его супруга тщательно продумывали, как назвать ребенка, всякий раз, когда графиня собиралась очередной раз родить. Но если появление каждого из первых четырех потомков — мальчиков — неизменно встречалось с огромной радостью, удивления эти события не вызывали. На протяжении последних ста лет графство снабдило Англию сильными и здоровыми молодыми людьми в количестве, достаточном, чтобы сформировать небольшой полк. Но среди детей не было ни одной девушки.

Все сыновья нынешней графини были похожи на нее — светлые волосы, карие глаза и симпатичные веснушки на вздернутых носах.

Но граф мечтал о дочке. О девочке, чей портрет он мог носить в кармане, как большинство его знакомых. О малышке, которая будет хихикать, наряжаться и теребить его измазанными вареньем маленькими пальчиками. О девушке, что создаст ему массу проблем, причинит море беспокойства и, в конце концов, разобьет его сердце, когда встретит мужчину, для которого ее глаза засияют ярче, чем для отца.

Поэтому, когда после долгих и тяжелых родов, наконец, раздался первый крик дочери, гордый отец наделил дитя длинным рядом имен, которые они с женой выбирали во время ее предыдущих беременностей. И то, что они были французскими, английскими, испанскими, итальянскими и валлийскими в честь предков Туэнлинов, не было случайным совпадением.

На следующее утро после рождения благословенного младенца граф бережно прижимал к груди хрупкое тельце и осторожно трогал черные как вороново крыло кудряшки, так похожие на его собственные волосы. Взошло солнце, и его ласковые лучи проникли сквозь высокие окна в комнату, осветив ярко-голубые глазки малышки, на которую отец взирал с откровенным обожанием.

— Они не останутся такого обычного цвета надолго, моя радость. Я съем собственную шляпу, если эти звездочки уже к следующему лету не приобретут настоящие валлийские цвета Лэнгдонов. — В какой-то момент сердце графа сжалось. Глядя в ясные очи крошки, которые определенно в самом ближайшем будущем приобретут цвет дымчатого аквамарина, характерный для многих поколений Лэнгдонов, ему показалось, что он знал свою доченьку всегда. Их души были обречены стать неразрывно связанными.

Вся домашняя челядь, да что там — все графство праздновало счастливое событие. А временно позабытым сыновьям оставалось только недовольно ворчать и жаловаться.

Никто не сомневался в том, что графиня, несмотря на хрупкое здоровье, оправится после родов. Ведь она знала свою главную обязанность — быть матерью. Так и случилось. И граф наотрез отказался слушать увещевания докторов, когда леди Туэнлин вскоре снова оказалась в положении. По истечении известного срока она вновь подарила семье девочку, которой дали только одно имя — ее матери, поскольку больше родовых имен не осталось. Черноволосая кареглазая Сильвия Лэнгдон явилась на свет в тот самый день, когда графиня, которая больше ничего не могла дать этому миру, удалилась в иной.

Все домочадцы, вознося молитву Господу, ждали, чем же кончится борьба графини со смертью. Вскоре несчастная испустила последний вздох, сломленная послеродовой горячкой. Граф, преданно любивший супругу, перенес всю свою любовь на детей и не искал новую спутницу жизни. По его мнению, существовало слишком много примеров, когда вторая жена становилась злой мачехой детям.

Посему граф избрал затворнический образ жизни, посвятив всего себя заботам о своей земле и о детях. Его сыновья и дочери пользовались безраздельным вниманием отца. Они вместе гуляли среди таинственных круглых камней, которых было так много в окрестностях их корнуоллского дома в Эджкумбе. Дела в поместье шли хорошо, и дети полюбили деревенскую жизнь. О городе они не знали ничего.

Это был истинный рай.

Если ребятишки и замечали, что Розамунда занимает особое место в сердце отца, то предпочитали не обращать на это внимания. Дело в том, что девочку невозможно было не любить. Она, конечно, могла притворяться совершенной юной леди, если ее принуждали к этому обстоятельства. Но вместе с тем ни у кого не было большей, чем у нее, тяги к приключениям и всяческим авантюрам, что вызывало уважение даже у старших братьев. Розамунда всегда была готова принять участие в любых, даже самых отчаянных, эскападах, будь это лазанье по деревьям, скачки на лошадях или забавы с настоящим оружием. Чем опаснее, тем лучше.

И если братьев выводило из себя то, что сестра неизменно оказывалась лучшей — обгоняла их в скачках, быстрее плавала и даже лучше стреляла по мишени, — они прятали это под маской юношеской самонадеянности и задиристости. Благородство Розамунды — единственная черта, унаследованная ею от матери-англичанки, было целебным бальзамом, помогавшим залечивать раны, нанесенные мужской гордости. Благородство и ее вокальные данные. Все отпрыски графа были от природы музыкальными, особенно Финн и Сильвия, но только Розамунда умела петь.

О, какой у нее был голос! Почти каждый вечер семейство собиралось в большом зале. Отец садился за фортепиано, Сильвия — за арфу, братья играли на других музыкальных инструментах, а Розамунда пела валлийские баллады о любви и разлуке.

У девочки была лишь одна отрицательная черта. Граф называл это «тупым упрямством», наотрез отказываясь признать, что сам унаследовал его от волевых, решительных и горячих предков, в душах которых всегда кипела всепоглощающая страсть. Английское спокойствие и уравновешенность плавились и растворялись, не выдержав накала. Но у этого свойства были и положительные стороны. Когда Лэнгдон любил, в его чувстве уж точно не было ничего заурядного и пресного.

Розамунда росла и постепенно превратилась из очаровательной малышки в долговязого нескладного подростка. Примерно в это время она поняла, что охотно променяла бы всю свою импульсивность и резвость на холодную невозмутимость, которой в избытке обладала Сильвия, — на лице Розамунды всегда можно было прочитать все ее эмоции.

Первое облачко на ее горизонте появилось, когда девочке исполнилось пятнадцать лет. Тогда Розамунда поняла, что мальчики — это не только кулаки и язвительные насмешки. Это открытие явилось в виде довольно красивого представителя сильной половины человечества — лорда Самнера, старшего сына герцога Хелстона, семья которого жила в Эмберли, большом замке по соседству. Его младший брат в это время отсутствовал — кажется, отправился на войну.

Герцогского наследника Розамунда заметила на танцах в деревне, и в первый раз в жизни потерпела поражение. Полное и окончательное. Как она ни старалась завоевать внимание двадцатишестилетнего молодого человека, он оставался слепым и глухим к ее ухищрениям, явно увлеченный другими девушками, в первую очередь Августиной Фелпс, первой красавицей графства.

Но только Розамунда не привыкла сдаваться. Упрямства ей было не занимать, и она была буквально одержима извечным женским стремлением повести своего избранника по правильному пути. Даже если к нему придется применить физическое воздействие.

Розамунда плюхнулась на кушетку в своей спальне. После утомительной утренней псовой охоты и позднего завтрака в поместье герцога Хелстона ей было необходимо поговорить с сестрой.

— Сильвия, это ужасно! — Розамунда швырнула непришпиленную шляпку, украшенную лихо торчавшим пером фазана, на кровать. — Он на меня совершенно не смотрит. Вернее, смотрит сквозь меня, словно я бесплотный призрак.

Сильвия бросилась вперед и схватила шляпку.

— Разве ты не знаешь, что шляпа на постели — к несчастью?

— Кажется, мне всегда и во всем не везет. — Розамунда горестно покачала головой. — О, Сильвия, помоги мне! Что мне делать? Ты лучше разбираешься в подобных вещах, чем я.

— Это не…

— Я слышала, Аги сказала, что я похожа на ведьму — и волосами, и фигурой.

Сильвия вздохнула.

— Что ж, наши волосы и в самом деле нельзя считать роскошными, но все остальное, что говорит эта злая девчонка, — сущая ерунда. Папа не без причины называет тебя своей Опасной красотой, а за твой рост я бы отдала все на свете.

— Между прочим, она назвала тебя прекраснейшим небесным ангелом, — сообщила Розамунда, а Сильвия постаралась скрыть улыбку. — Так что теперь ты, пожалуй, скажешь, что она совсем не такая уж злая.

Личико Сильвии озарилось улыбкой, и обе девочки расхохотались.

Розамунда вытерла выступившие от смеха слезы.

— Ну по крайней мере Генри наконец заговорил со мной за завтраком.

— Ах, он уже Генри? — Глаза сестры были темными и круглыми, как полпенсовые монеты. — И что же он сказал?

— Он похлопал меня по плечу и поздравил с удачным взятием препятствия. Речь шла о глубокой траншее в Пенхоллоу. А потом появился наш брат и все испортил.

— Который?

— Финн. Он подошел к нам и сказал, что я выгляжу как пестрая курица, потому что у меня все лицо заляпано грязью. Я же не знала об этом, — уныло вздохнула Розамунда.

— Ох, Эдвина. — Сильвии очень нравилось называть сестру этим именем — вероятно, потому, что оно нравилось Розамунде меньше остальных. Девочке всегда казалось, что портрет графини Эдвины в семейной галерее смотрит на нее с немым укором, словно Сильвия недавно провинилась и сумела улизнуть безнаказанной. Графиню явно раздражало, что она вынуждена оставаться на картине, и не имеет возможности проучить негодницу.

— Хуже того, потом Фитц, Майлз и Джеймс — все обернулись, чтобы посмотреть на меня, и начали смеяться. А Финн опередил Генри, который хотел дать мне платок, и протянул свой, и теперь мне даже нечего положить вечером под подушку. — Розамунда вздохнула и полным драматизма голосом изрекла: — Да, знаю, я смешна. Пошли отсюда, здесь жарче, чем в аду. Давай поплаваем.