— Приказание вашего величества будет исполнено, — сказала Мессалина.

В левой руке у нее был красный шелковый платок. Три раза она махнула этим платком. То был сигнал начальнику цирка.

Раздался свисток, и опять-таки, словно по волшебству, в одну минуту, пол, на котором сражались гладиаторы, раскрылся, и живые и мертвые, победители и побежденные провалились в бездну, из которой, как из кратера, вылетало пламя и дым.

Крик восторга двадцати тысяч зрителей, мужчин, женщин и детей, приветствовал это столь же неожиданное, сколь и быстрое исчезновение.

Народ был достоин своих чудовищ-правителей!

— Ну что же, — сказали Мессалина и Нарцисс Клавдию, который от изумления сидел с раскрытым ртом и блуждающими глазами, — довольны вы теперь? Хорошо это!

— Очень хорошо, — ответил император. — Но, — прибавил он со вздохом, — очень скоро кончилось!

Из кожи несчастных, отданных по повелению императора палачам и диким зверям, Мессалина сделала носилки.

Ее расточительность не знала границ. В ее апартаментах попирали ногами пурпур. Она ела только на золоте, оставляя серебро Клавдию. В ее спальне, на бронзовом треножнике постоянно курились самые драгоценные ароматы, за громадные деньги доставляемые из Аравии и Абиссинии.

В этой комнате, в обществе самых красивых женщин и юношей Рима, по крайней мере раз в неделю происходили празднества в честь Венеры.

Нетрудно догадаться, что происходило на этих ночных оргиях: они скандализировали всю империю. Но Мессалина мало заботилась об общественном мнении, и еще менее об оппозиции, встречаемой ею со стороны тех, которых она призывала на эти празднества.

Кто бы она ни была: мать ли самого честного семейства, невинная ли девушка, женщина ли, девственница — она должна была повиноваться приказанию присутствовать во дворце Августы на ночной оргии.

На одной из площадей Рима возвышалась колонна, называемая Лакторней, у подножия которой оставляли найденышей.

Однажды Мессалине пришла фантазия отправиться к этой колонне. Когда она сходила с носилок, то заметила молодую женщину, выразительная и приятная физиономия которой поразила ее. На руках у этой женщины был ребенок, которого она подняла с каменных ступеней статуи. Ее сопровождал молодой человек с мужественными и суровыми чертами.

— Кто ты? — спросила Мессалина, касаясь своим большим ногтем, который она отпускала по обычаю знатных римских женщин, руки молодой женщины.

Ей отвечал провожатый.

— Меня зовут Андроником, — сказал он. — Та, с которой ты говоришь, Августа-Сильвула, моя жена.

— Разве у вас нет детей, что вы отыскиваете их здесь?

— У нас ость один ребенок, — возразила Сильвула, — но в его колыбели есть пустое место, и Бог повелел заботиться счастливым матерям о тех, которые плачут.

Мессалина молчала несколько минут, бросая свой злобный взгляд на молодую чету, и потом проговорила:

— Ну, Андроник и Сильвула, вы мне нравитесь. Сегодня вечером вы оба явитесь в мой дворец на праздник Венеры.

Андроник и Сильвула отрицательно покачали голо-вой.

Мессалина нахмурила брови.

— Что это значит? — заметила она. — Вы отказываетесь?

— Есть один только Бог, — сказал Андроник, — и этот Бог не дозволяет распутства…

— А-а! — воскликнула императрица. — Так вы — иудеи? — И обратившись к двум сопровождавшим ее ликторам, прибавила. — Рефус и Галл, приказываю вам привести ко мне завтра этого мужчину и эту женщину.

Андроник и Сильвула обменялись горестными взглядами, и, вскинув голову, Андроник сказал:

— Не тревожь своих служителей, августейшая. Ты требуешь — мы явимся во дворец.

И на другой день, действительно, Андроник и Сильвула явились к Мессалине в тот час, когда начиналось празднование в честь Венеры.

Но когда, после их приветствий императрице, их приготовились увенчать розами и подали им чашу с питьем, которое предназначалось для возлияния богам, Андроник, оттолкнув чаши и венки, громко воскликнул:

— Есть один только Бог! И этот Бог велит его послушникам лучше умереть, чем оскорбить его!

Христианин еще не докончил этих слов, и прежде, чем кто либо мог воспрепятствовать его замыслу, поразил кинжалом свою жену в грудь и упал с нею рядом, пронзив себя тем же оружием.

Мессалина пожала плечами и толкнула ногой еще трепещущие трупы.

— Уберите эту падаль! — крикнула она своим слугам.


На луперкалиях, празднествах, установленных Ромулом и Ремом, в память о том, что они были вскормлены волчицей, царило самое бесстыдное распутство. И Мессалина была первой женщиной в Риме, из столь высокого класса, которая опустилась ниже самой последней своим бесстыдством.

На луперкалиях в течение многих часов, как только дневной свет уступал место светильникам, можно было видеть полуобнаженную Мессалину с распущенными волосами, с лицом, разрумянившимся от вина, бегающую вокруг смоковницы, под которой, по преданию, Ромул и Рем были вскормлены молоком волчицы.

На сатурналиях Мессалина также подавала народу пример самого безобразного разврата.

С известной точки зрения это имело еще извинения. Паганизм, почти исключительно состоявший из чувственных элементов, узаконивал злоупотребление всеми наслаждениями, всеми страстями, всеми пороками, как будто надеясь посредством этого с успехом бороться с новой религией..

Отдаваясь со всею пылкостью своей крови и нервов нечистым безумствам луперкалий и сатурналий, Мессалина повиновалась богам… она не была преступна…

Но от чего с ужасом отвращается ум, что подымает в душе омерзение, что поражает глаза, так это то, что эта презренная женщина, — жена кесаря, — не довольствуясь более принимающими поцелуи любовниками, преследует тех, которым их продают…

Ювенал в одной из своих кровавых сатир вывел Мессалину, предпочитающую нары царственному ложу; он показал нам эту царственную куртизанку закутывающейся в одежду темного цвета, скрывающей под черным париком свои белокурые волосы и спешащей в сопровождении наперсницы в один из тех подлых домов Су-бурского квартала, где ожидала ее пустая каморка, над дверью которой было, написано имя Лизиски, под которым она проститутничала, и обозначена цена ее ласк.

Ювенал также передал нам, как усталая, но не пресыщенная Лизиска в час утреннего рассвета, с пожелтевшими щеками, еще пропитанная вонью ламп, «возвращалась к изголовью императора, принося с собой смрад своего чулана.»

Опустим же занавес на этом отвратительном периоде из истории Мессалины. Что может быть любопытнее и ужаснее этого очерка страшного падения? Ее смерть? Да, смерть и предшествовавшие ей факты. И расскажем, как умирала волчица…


Мессалине самой хотелось управлять в цирке колесницей, запряженной четверкой лошадей, привезенных из Македонии.

Она была очень искусна в управлении своими копями. Однако, однажды одна из лошадей споткнулась и увлекла других в своем падении. Мессалина так сильно была сброшена на землю из колесницы, что потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, первая фигура, привлекшая ее внимание среди окружавших ее, была фигура консула Каийя Силлия.

Каий Силлий почитался во всей империи за прекраснейшего римлянина; можно бы предположить, судя по характеру Мессалины, что он был одним из ее любовников. Но это было бы ошибкой. Мессалина ни разу за всю жизнь не сказала с ним ни слова; Силлий, со своей стороны, находясь с нею вместе, казалось, не замечал ее существования.

Это была глухая борьба равнодушия между этими людьми. Это был с каждой из сторон расчет. Ни один не хотел сделать первого шага, дабы стать господином другого.

Стоит ли удивляться после этого, что, увидев Силлия в числе лиц, заинтересовавшихся происшествием с нею, Мессалина еще больше поразилась, узнав, что он первым бросился к ней на арену и на руках перенес ее в императорскую ложу.

Лед был разрушен: Силлий сделал первый шаг, она… второй…

Через несколько минут, удалив всех, кроме него, она быстро спросила:

— Так ты меня любишь?

— Люблю, — отвечал он.

Черты Мессалины осветились радостью. Она торжествовала.

Но эта радость была непродолжительна.

— Да, — повторил Силлий, — я люблю тебя, но я боюсь, чтобы эта любовь не значила того же, как если б я не любил.

— Почему? — возразила императрица. — Разве тебе кажется, что я нахожу неприятным сделаться твоей любовницей?

— Нет… но мне невыносимо быть твоим любовником!.. мне!..

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать… Я очень требователен, без сомнения, по я уж таков и потому так долго я избегал тебя!.. Я хочу сказать, что мне нужно все или ничего…

Все или ничего, слышишь?.. Мессалине — императрице я отдам душу… Жене Клавдия — ни волоса!..

Императрица улыбнулась.

— Ты ревнив? — заметила она.

Силлий взглянул на нее презрительно-надменным взглядом.

— Ревнив? Полно! — отвечал он. — Ревнуют к мужчине, а Клавдий не мужчина, не человек, он — скот… Нет, я не ревную к Клавдию, он мне не нравится — вот и все…

— А если я тебе сказала бы: «я требую!..»

— Моей крови, как крови Линия Вициния и многих других? Что ж… Я не дам тебе ни одного поцелуя…

— Но ты, который так громко говоришь, ты также не свободен, как и я…

— Правда, но гарантируй мне будущее, и я без размышления пожертвую тебе настоящим.

— Однако, Юния Силана, жена твоя, — прекрасна.

— Во всем мире для меня одна только женщина прекрасна: ты!

— Ты откажешься от Юнии, если я прикажу тебе?

— Завтра, сегодня же.

— А потом?

— Потом? Народ устал от ига Клавдия, пусть Мессалина, не заботясь о своем первом муже, завтра станет женой другого… женой настоящего мужчины… и завтра же народ, просвещенный этим смелым прозрением, столкнет сидящего на троне автомата.