Она пристально смотрела на прелестное улыбавшееся лицо и с ужасом думала о той минуте, когда ее дед, обезумевший от страха, пробрался ночью в незапертый дом доверчивой семьи, о тех часах, когда он, скрывая за замками и задвижками свою недостойную тайну, рисовал голову Ореста, которая в продолжение почти целого столетия завистливо скрывала невинное грациозное личико девушки.

Надворная советница не колебалась ни минуты в намерении возвратить картину настоящему владельцу, и немедленно, потому что завтра он должен был отправиться в путешествие... Какая ужасная задача для нее! Она должна была принудить себя просить своего противника пощадить честь ее деда; строгое неподкупное чувство справедливости говорило ей, что многолетняя несправедливость должна быть искуплена. Но когда она думала о том, что сосед может обойтись с ней надменно и беспощадно, кровь ударяла ей и голову и она боялась за свой горячий темперамент, который мог все испортить. После сильной внутренней борьбы она вышла из зеленой комнаты, заперла дверь за собой на ключ и в сенях позвала Лили слабым голосом, но ответа не было.

Молодая девушка, выйдя из комнаты, отправилась в сад. Все ее мысли сосредоточились на том, что он уезжает, не простившись с ней. Ее жестокие слова: «Постарайтесь больше не встречаться со мной» в самом деле были последними... Это невозможно! Она шла дальше, но не по длинной окольной дорожке, а по кратчайшей дороге через огород. Она не чувствовала, как палящее полуденное солнце пекло ей голову, напрасно терновник цеплялся за ее платье, и испуганные птицы кричали и порхали в чаще, как будто хотели удержать ее от шага, противоречащего девичьей гордости... Она вошла в павильон. Там лежали еще обломки разломанной стены, и на полу, который прежде трудолюбивая Дора держала в безукоризненной чистоте, видны были многочисленные следы, ведшие к саду тети Вари. Отверстие в стене значительно увеличилось.

Первый раз видела она дом и сад, это чудо искусства, при ярком солнечном свете. Над поникшими головками цветов проносился легкий ветерок, они тихо-тихо покачивались, как бы грустно отрицая что-то, и плеск журчащих фонтанов казался девушке монотонной жалобой, что струи их, не радуя ничьих взоров, одиноко поднимаются к небу среди опустевшего эдема... Там что-то мелькало на уединенной тенистой дорожке; это не была та печальная женщина в длинной белой одежде, это был он сам. С опущенной головой и сложенными за спиной руками он подходил все ближе и ближе, и она ждала его, не шевелясь. Ее стройная, неподвижно стоявшая фигура в светлом муслиновом платье резко выделялась на темном фоне стен павильона. Ветка скользнула по лицу одинокого странника; он поднял голову и, увидев Лили, остановился, как вкопанный.

— Лили! — вскрикнул он, и в его голосе слышались радость и горе, страх и торжество. Он быстро подошел к ней и взял ее за руку, которой она не отняла; затаив дыхание, он нагнулся, чтобы заглянуть ей в яйцо; она улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Лили, — начал он дрожащим от волнения голосом, — ваше появление здесь было бы ужасной жестокостью, если б не...

Он вдруг замолчал и выпустил ее руку.

— Я не хотел вас более видеть, — продолжал он снова, — и именно потому, что видеть, вас стало для меня так же необходимо, как и дышать. После ваших слов я решил положить преграду своим мятежным чувствам, чтобы не дойти до того состояния, за которое можно презирать себя. Я принадлежу к натурам, которые любят только раз в жизни; я никогда вас не забуду. Лили, никогда! Но я также не желаю стать жертвой своего сердечного горя. Я уезжаю, Лили! Нас разделит огромное пространство, и, может быть, время принесет мне маленькое исцеление. Сейчас я не могу еще сказать: «Будьте счастливы!». Это значит распинать самого себя, а я не способен быть мучеником. От одной мысли, что вы можете когда-нибудь принадлежать другому, вся кровь кипит во мне._

Он вдруг остановился, устремив на что-то взгляд через голову Лили. Молодая девушка обернулась. В дверях стояла надворная советница; она была еще под впечатлением ужасного открытия: ее лицо побледнело и как будто осунулось, но большие светлые глаза покоились с каким-то странным блеском и необъяснимым выражением на молодых людях.

Лили не подошла к ней. Она, напротив, ближе подвинулась к стоявшему подле нее человеку, как будто здесь и было ее настоящее место.

— Тетя, ты пришла слишком поздно! — сказала она твердо и сильно покраснела. — Если он меня не оттолкнет, так как я, будучи слишком высокого мнения о своих силах, сильно оскорбила его, то я принадлежу ему... Ты — благодетельница моей семьи, ты постоянно, с тех пор, как я помню себя, любила и лелеяла меня, как родную дочь, до сих пор и я любила тебя так же, как своих родителей, и думала, что не полюблю никого сильнее... Теперь все изменилось! Я хотела, чтобы чувство благодарности взяло верх. Одному Богу известно, как я боролась и страдала последние дни! Но бороться с чувством вечной любви так же бесполезно, как закрыть глаза от света и защищаться от окружающего тебя воздуха! Назови меня неблагодарной, лиши меня своей любви, мне это будет очень больно, но я все-таки пойду за ним!

Она давно уже покоилась на его груди. Еще при первых ее словах он крепко обнял ее, и теперь, действительно, казалось, что счастливый смертный готов унести в свой дом ундину, которой он овладел с таким трудом.

Эта высокая женщина и ее предполагаемые упреки не существовали для них. С восторгом смотрел он на молодую девушку, которая немногими энергичными словами давала ему право на обладание ей.

Между тем надворная советница приблизилась к ним, и Лили с удивлением заметила, что губы ее судорожно дрожали.

— Дитя, ты не имела понятия о моей любви к тебе, иначе ты оказала бы мне больше доверия! — сказала она необыкновенно кротко. — Ну, я не хочу с тобой спорить, так как большую часть вины приписываю себе. Несмотря на свое предубеждение, я отнеслась бы к этому совсем не так, как ты предполагала... Я только одно могла бы сказать тебе, что и теперь скажу: ты вверяешь этому человеку всю свою будущность, не зная его прошлого; немногое, что нам известно...

— Ни слова больше, тетя, — вскричала Лили, закрывая рукой рот молодому человеку, который хотел было говорить. — То немногое, что мы знаем или, лучше сказать, предполагаем, один из благороднейших его поступков, и ты должна будешь просить у него прощения, так же как и я!

— А что скажет твой отец?

— Он благословит меня, когда узнает его.

— Тогда мне нечего больше сказать, кроме того, что твой выбор делает меня счастливой, Лили, тебе суждено вознаградить, потомков Губерта за несправедливость, сделанную Эрихом.

Через несколько минут все трое стояли в зеленой комнате перед роковой картиной. Тетя Варя дрожавшими губами рассказала, как это открылось, и протянула своему мнимому противнику руку примирения. Он с радостью протянул ей правую руку, а левой в то же время бросил картину в камин.

— Это кража у человечества, — сказал он спокойно, — но пусть лучше будет одним художественным произведением меньше, чем она будет своим видом пробуждать всегда тяжелые воспоминания.

— Нет, нет! — вскричала надворная советница, вытаскивая картину из пламени, которое уже коснулось лица Ореста на лоскутке, висевшем еще на раме. — Картина должна существовать, для удовольствия других и для постоянного напоминания мне о том, что мы люди, и можем легко ошибиться.

На другой день в обоих садах было много рабочих, занимавшихся уничтожением изгороди и павильона. Грабли заровняли все это место, и там, где недавно еще смотрело со стены лицо Ореста, теперь прелестные цветы весело поднимали к небу свои головки.

Таинственная незнакомка теперь бродила по вечерам день ото дня слабеющими шагами по обоим садам. Ее страх исчез — она знает, что ее любят и относятся к ней с нежным участием и заботливостью, и больше всех ухаживает за ней Дора, стараясь загладить клевету, некогда произнесенную ею. Зауэр, которого мы видели последний раз выходящим с дрожащими коленями из зеленой комнаты, теперь служит в соседнем доме, и длинные полы его сюртука развеваются над лужайками, покрытыми английским дерном.