Леонардо осмотрелся, задержавшись взглядом на высоком потолке аптеки.

— Хороший у тебя магазинчик, дядюшка…

Бенито, ухмыляясь до ушей, без стеснения двинулся прямиком к нему. Он давно канючил, как ему не терпится увидеться с моим племянником, который фактически был ему сверстником.

— Катон здесь не хозяин, — сообщил он моему сыну. — По крайней мере, он сам так говорит. Но знаешь, когда сюда приедет новый аптекарь, этому старикану нелегко будет отбить клиентов у твоего дяди.

— Моему двоюродному деду Умберто и вправду тяжеловато будет бороться за место под солнцем, — то ли в шутку, то ли всерьез заметил Леонардо. — Ему уже шестьдесят восемь лет, и он почти развалина.

«Будь благословен, сынок, — подумала я, — за то, что помогаешь мне подготовить „дядину“ кончину».

Я вышла из-за прилавка, дала Леонардо отеческий тычок, затем, как подобает, представила сына Бенито и его бабушке. На соседей мой сын произвел весьма благоприятное впечатление. Синьора Россо тайком шепнула мне, что такой красивый юноша непременно составит счастье какой-нибудь прелестной девушки.

— Выйдем, посмотришь на свою вывеску, — пригласил меня Леонардо.

— На вывеску? — бестолково переспросила я, совершенно запамятовав, что именно этот предлог изобрела три недели назад, когда без приглашения наведалась в мастерскую Верроккьо. — Ах да! Вывеска…

Мы дружно высыпали на улицу, и Леонардо развернул обернутую плотным холстом длинную и узкую дощечку с простой надписью: «Аптека». Золотые и зеленые буквы были выведены изящным рельефным почерком, а обрамляла само слово кайма, составленная из переплетенных меж собой цветов и зеленых побегов. Я узнала в них все те лечебные травы, которые использовала для изготовления лекарств. Узорчатые листья ромашки перевивал стебелек шалфея, а ее лепестки были рассыпаны возле веточек базилика и петрушки. Там было еще много других растений, и ни одно из них не повторялось дважды.

Сыновнее произведение тронуло меня до глубины души, но я усилием воли не позволила себе прослезиться и невозмутимо наблюдала, как Леонардо вместе с Бенито приставляют к стене лестницу, втаскивают вывеску наверх и укрепляют ее над витриной.

Понемногу у аптеки собралась толпа соседей. Они дружески болтали, пересмеивались и на все лады нахваливали живописца. Леонардо принимал похвалы со скромностью, но не без удовольствия, а Бенито каждому новоприбывшему объявлял, что живописец-то на самом деле мой племянник.

Наверху вывеска смотрелась как нельзя лучше. Лестницу отодвинули, и все собравшиеся от души поаплодировали автору. Леонардо отвесил поклон — от меня не укрылось, что его радует не только плод своего творческого вдохновения, но и одобрение моих новых знакомых. Мое сердце переполняли доброта и нежность, но, едва соседи начали расходиться, оно болезненно сжалось при мысли, что Леонардо тоже сейчас меня покинет. Он, вероятно, прочел тревогу на моем лице.

— Думаю, дядюшка, я побуду у тебя до вечера: маэстро Верроккьо на сегодня меня отпустил.

Вокруг уже никого не оставалось, но мы на всякий случай договорились соблюдать осторожность.

— На целый день? — подивилась я щедрости учителя Леонардо.

Ходячей истиной была безжалостность наставников в любом ремесле, заставлявших своих учеников работать до полусмерти.

— И на весь вечер, — подтвердил он.

— Ах, Леонардо!..

Мои глаза наполнились слезами, но сын предусмотрительно открыл двери и предложил:

— Давай войдем.

Я вначале повесила на витрину аптеки табличку «Закрыто» и только потом обернулась к сыну. Он разглядывал стол, на котором я разложила красители для продажи.

— Четыре лиры за унцию лазурита. Цена разумная.

— Поднимемся наверх, — сказала я. — Подальше от посторонних глаз.

Леонардо пошел за мной, успев по пути окинуть беглым взглядом и кладовую.

— Скорей же, — поторопила я его.

В гостиной я немедленно заключила его в объятия, а он стиснул меня в своих с неменьшей пылкостью. Несколько минут мы просто стояли и рыдали от радости и облегчения, не в состоянии вымолвить ни слова. Наконец, разняв руки, мы вгляделись в заплаканные лица друг друга и засмеялись.

— Сядем-ка, — пригласила я.

— Не хочу. Я хочу походить и посмотреть, как ты все здесь устроила. Просто на диво! — Леонардо стал разглядывать книги, шпалеры, мебель, знакомые ему еще с детства. — Твоя аптека — настоящее чудо! Все в ней соразмерно, и цвета ты подобрала удачно… А на себя полюбуйся! Ты теперь мужчина хоть куда! — Он расхохотался. — Но как же тебе это удалось?

— У меня свои тайны, — подначила его я, — а у тебя, наверное, тоже свои имеются.

— Еще чего! — отшутился Леонардо. — Скрывать от мамочки!

— Пойдем, там повыше тоже есть на что посмотреть.

Мы стали подниматься на третий этаж.

— Как там дедушка?

— Молодцом… хотя очень одинок. Сначала уехал ты, потом я… На нас в деревне и без того косо смотрели, а теперь у него там и вовсе никого не осталось. Пишет, что хочет отправиться в путешествие.

— Неужели? А куда?

— На Восток. В Индию.

Леонардо мечтательно вздохнул, запрокинув голову:

— Индия…

— Он пишет, что, кажется, нашелся покупатель на два самых ценных его манускрипта. На деньги с их продажи он может, не мелочась, уехать хоть на край света.

Лицо сына озарилось радостью с легкой примесью зависти.

— Когда-нибудь я тоже побываю на Востоке, — сказал он.

Мы лишь на минуту задержались на третьем этаже, заглянув в мою спальню и кухню. Думаю, Леонардо заранее угадал, что ждет его этажом выше. Когда мы остановились перед запертой дверцей, он с лукавым видом подзадорил меня:

— Ну же, мамочка!

Я отперла дверь и вошла в лабораторию. Леонардо за моей спиной потрясенно охнул и тут же смолк. Я обернулась — он стоял, прикрыв глаза и прижав пальцы к переносице.

— Это очень опасно, — наконец вымолвил он.

— Не более опасно, чем притворяться мужчиной.

— Не скажи.

— Значит, ты не одобряешь?

— Я не одобряю?! Что ты, мамочка! Я просто поражен! Убит на месте! — Его взгляд скользил по комнате, по столам, уставленным склянками, мензурками, дистилляторами и узкогорлыми колбами. В углу ровно и непрерывно пылал алхимический горн. — Я так тебя люблю, — признался Леонардо. — Ты совершила все это ради меня. Поставила на карту все, лишь бы быть рядом со мной.

Я увидела, что он вот-вот расплачется от избытка чувств, и улыбнулась:

— Ты стоишь такой жертвы, Леонардо.

— Клянусь, — тихо рассмеялся он, — нас обоих когда-нибудь сожгут на костре за ересь.

— Какая может быть у тебя ересь? — удивилась я. — Тебе только семнадцать лет…

Он отчего-то засмущался и не ответил.

— Ладно, соберу-ка я нам кое-какой ужин, — предложила я, — возьмем тележку, мула…

— Неужели старика Ксенофонта?

— Его самого. Он тебе обрадуется, вот увидишь. И пойдем с тобой за реку. Там, среди холмов, ты и признаешься своей мамочке, какие злоключения ты задумал навлечь на ее голову.

— Как хорошо, что ты приехала, — сказал Леонардо.


Шагая по городским улицам и ведя за собой мула, мы с Леонардо болтали без умолку с той же непринужденностью, к какой привыкли с самого его детства, словно не расставались ни на день.

Леонардо невероятно забавляло то, что Ксенофонт и вправду признал его. Он трепал мула по морде и обращался к нему как к старому приятелю. Я совсем запамятовала, до чего мой сын любит лошадей, даже таких завалящих, как этот, и теперь любовалась на то, как внимательно он всматривается в дряхлое животное, словно изучая его заново: то склонит голову набок, то отойдет немного, будто бы пытаясь удержать в памяти его образ для дальнейшей работы.

Примолкли мы ненадолго, лишь когда приблизились к деловому кварталу, примыкавшему с северной стороны к дворцу Синьории. Мы оба знали, что в его окрестностях — надо сказать, весьма престижных — находится дом Пьеро да Винчи.

Едва мы миновали дворец, я задала Леонардо неизбежный вопрос:

— Ты часто видишься с отцом?

— Не вижусь вовсе, — нарочито легковесно ответил он, показывая тем самым, что ничуть не страдает от отцовского небрежения.

— Он познакомил тебя с новой женой?

— С Франческой? Нет, но поговаривают, что она хорошенькая, как Альбиера, и точно такая же бесплодная.

— Наверное, Пьеро сейчас нелегко, — осторожно проронила я, стараясь не выказать своих истинных чувств. — Потерять за год отца и жену…

Я не стала продолжать, зная о более чем прохладном отношении Антонио к своему внуку. Правда, и тот сполна платил ему отчуждением.

— Как поживает дядюшка? — с искренним интересом осведомился Леонардо.

— Франческо счастлив, ведь никто не отнимает у него ни любимых садов, ни виноградников, ни овец. Это самое кроткое существо на всем белом свете…

— А он знает?

Леонардо имел в виду мой костюм.

— Только дедушка, Магдалена и он, — кивнула я.

Оживленный Меркато Веккьо встретил нас обычными для рынка многолюдьем и разноголосицей. Нелегко было пробираться с повозкой через лотки с фруктами, овощами, рыбой, мясом и сырами, поэтому мы поневоле замедлили шаг. Леонардо то и дело звучно обменивался приветствиями со знакомыми юношами и чуть ли не с каждым торговцем, но мы нигде не задерживались для разговоров или покупок, мечтая поскорее вырваться из городской сутолоки на сельское приволье.

Однако на Понте Веккьо, где чередой выстроились красивейшие во всей Флоренции лавки ремесленников, построенные из камня, мы с Леонардо испытали сильнейшее искушение остановиться и все-таки поглазеть на товары. Здесь задавали тон ювелирных дел мастера. Они выставили на всеобщее обозрение предметы своего искусства: подсвечники, солонки, блюда и кубки с филигранью — подлинные знаки величия для их обладателей.