Времена года.


Катя положила на кухонный стол лето. Оно было сшито из разноцветных тёплых квадратиков, напичканных всевозможными полевыми цветочками, деревянными листочками и… «травушка-муравушка зелёненькая».

Теперь, всякий раз заходя на кухню, мы оказываемся в лете.

Лето – пора насекомых и малярии, полуобнажённых девиц и сексуальных маньяков, манящей прохлады воды и утопленников. Disco. Танцуют все.

Я устала, – сказала ты.

Ничего не попишешь, – ответил я, ослеплённый какой-то коварной моргалкой, – на нас смотрят. Надо продолжать.

Чего ради? – ты капризно надула губки и, топнув каблучком, попала в синкопу, которую не удавалось поймать даже самому крутому местному танцору.

Танцующие рядом люди подвергли тебя испытанию медными трубами. На мгновение, став королевой бала, ты забыла о том, что хотела мне возразить. Это просто лето. Let’s dance.

Надутые и привязанные к дворникам автомобиля презервативы танцевали джигу на колючем прибалтийском ветру. Майя. Водка и мартини. Рига. В этот город она приехала с модным нынче парикмахером. Гастроли. После двух дней каторжной работы и отличного шоу, Майя напилась. Имеет право. Ведь, если кто-то зажигает, значит это кому-нибудь нужно.

Вернувшись из Риги, она, кряхтя, словно старенький буксир над океанским лайнером в ялтинском порту, внесла в квартиру довольно большой кусок зимы. Его мы повесили в комнате. В ней сразу запахло мандаринами и Новым годом. Зима геометрически была похожа ни на что и напоминала Италию на потёртой школьной карте. Наверное, поэтому она великолепно вписалась между портретом моей прабабки и постером из «Плэйбоя». Бывало, включишь телевизор, заберёшься под одеяло, только нос выглядывает. С одной стороны тебе улыбается пособие для мастурбации, с другой: с некоторой укоризной (в голосе?!) взирает на это обнажённое паскудство твой желто-коричневый предок, а между ними красуется итальянская ботфордированная обувь зимы. Кругом снег, а тебе тепло. Здорово.

А через неделю: «Увы, мадам! Уже опали листья, как ятаганы засверкали при Луне», – с драматическим пафосом в голосе сказал Серёга и отправился в многоэтажную ночь Москвы. За осенью. Вернулся он только утром. Облитый солнечным светом, пьяный и злой.

Что случилось? – спросила его Майя.

Ничего, – ответил он и достал из сумки початую бутылку водки, наполовину съеденную буханку чёрного хлеба и маленькую сувенирную шкатулку, расписанную Хохломой.

Что это? – Майя, скользнув взглядом по водке с хлебом, взяла в руки шкатулку.

Весна.

Откуда?

Ни откуда, а от кого.

???, – ну, и от кого же?

И Серёга рассказал нам сказку о том, как получил от измученного седого клошара время любви в маленькой чёрной коробочке с живописными цветами. Это был подарок.

Рассвет мягко, по-кошачьи ступал по сонным московским крышам. Он уже отчаялся найти в этом огромном городе осень. Он искал именно её. На крышах водились только сексуально озабоченные коты и бестолковый неунывающий Буратино – сын папы Карло – Карлсон.

Первый солнечный луч, воспользовавшись услугами лифта, спустился с крыши на тротуар. Стряхнул с себя пыльные остатки ночи и прямо перед собой увидел боль.

Боль была грязным уставшим мужчиной с явными признаками жуткой похмелюги на лице. Он с готовностью продал бы свою душу за стольник водки. А за бутылку… и представить страшно.

Мужика колотило, как эпилептика во время припадка, и Серёга, сказав: «Подожди», растаял в дверях солнечного света. «Глюки», – подумал бомж и устало закрыл глаза. На минуту его попустило. Серёга вернулся именно в эту минуту. В руках у него была бутылка водки, буханка хлеба и два одноразовых стаканчика жёлтого цвета.

По-быстрому приняв на грудь и заев это дело хлебом, бомж разговорился. Он рассказывал об ирландской народной музыке, которую любит, но не умеет играть БГ.

А я хочу научить танцевать своего дельфина танго, – прервал критическую мысль своего собутыльника Серёга.

А откуда у тебя дельфин?

Да, нет у меня никакого дельфина, – раздражённо сказал Серёга и добавил, что ему пора.

От предложения оставить остатки сорокоградусной роскоши себе, реанимированный интеллигентно отказался и, пошарив в бездонном кармане своего пальто, извлёк из его недр разноцветную геометрическую фигуру и, протянув её Серёге, произнёс:

В Москве в это время суток невозможно найти осень. Возьми весну.

Спасибо.

Хлеб мы скормили воробьям, водку поставили в холодильник (холодная водка греет душу), а весну временно расположили в коридоре. Больше негде. Не в туалете же… Хотя, если учитывать, что из коробочки с хохломской росписью пахло цветущим миндалем, морским бризом и ещё чёрт знает чем (но вкусно), то, может быть, ей самое место в туалете? Вместо освежителя воздуха.

Не смотря на то, что Серёгу в поисках дождливого времени года постигла неудача, я всё же отправился за синей птицей листопада. Обретение осени равносильно удаче, чирикающей на твоём подоконнике.

Лето резвилось не только на нашей маленькой кухне. На улице август, знойной дамой с полотен Рубенса, во всю торговал жарой. Хочешь, не хочешь, а покупать приходится.


На сдачу я взял себе холодной колы и, обливаясь потом, пошёл по городу в поисках осенней прохлады.

Шёл я недолго. Мои ноги сами принесли и поставили меня напротив антикварной лавки. Спустившись в полуподвальное помещение, я сразу увидел её. Это была осень. Она одиноко висела на стене.

Сколько стоит? – спросил я, невоспитанно тыча пальцем в большую виниловую пластинку без конверта.

Не продаётся, – без торгового энтузиазма в голосе ответил мне антиквар.

А почему здесь висит?

Просто так, – сказал он и протянул мне букет синих хризантем. От цветов я вежливо отказался, но позволил ему сделать мне минет.

Спасибо, – сказал я, получая винил осени.

До встречи, – ответил мне он.

Не дождёшься.

Столетний DJ в подземном переходе потчевал прохожих своей музыкой. Репертуар был скудненьким: три древних пластинки с романсами, миньон с песенкой крокодила Гены и, невесть откуда взявшийся, дорогой виниловый диск с музыкой из «Амели». Патефон – ровесник своего хозяина – кряхтел, чихал и кашлял, но свои функции, тем не менее, выполнял. «В парке Чаир распускаются розы», – пел он голосом Лемешева.

Я прислонился плечом к противоположной стене неформального (underground crossing) перехода и, закурив, превратился в слух.

Старый романс вместе с моей памятью и табачным дымом унёс меня домой. Я бродил по Мисхору. Я жарко обнимался с солнцем. Я целовался с солёной Луной. Я приговаривал к декламации молоденьких ветреных поэтесс…

Ваши документы, – вывел меня из транса чей-то недружелюбный голос. Коню понятно, что он принадлежал блюстителю порядка.

Сколько? – невинно спросил я. Документов у меня не было.

Сто.

Двести, и в следующий раз ты проходишь мимо.

Идёт, – он взял деньги и испарился, а я подошёл к наезднику дисков и:

Отец, сколько у тебя стоит песня?

Да, кто сколько даст, сынок.

Неправильная политика, – и я прочитал ему лекцию относительно самоуважения, самооценки и связанных с этим расценок его творчества, – чем больше называешь, тем сильнее тебя уважают, – резюмировал я.

Тогда тыща, – научил старика на свою голову.

Нехило просишь.

Ты ж сам надоумил, – недоумевал тот.

Поэтому мне положена скидка. Как считаешь? – я улыбнулся.

Что будем слушать? – казалось, он не услышал моего вопроса, и, поскольку в моём взгляде по-прежнему читался вопрос, добавил: – Положена, положена. Успокойся.

В таком случае, повторим «В парке Чаир», – я дал ему десять баков и, немного подумав, протянул в подарок осень. Всё равно, дома ей нет места.


Кем-то небрежно оторванный, последний летний день упал на тротуар и растворился в осенней луже.


Ивана. 14.03.02 г. Москва.



                              Пуанты.


Встал он к стенке, угрюмо посмотрел на стрелков, запомнил каждого в дуло, попрощался с жизнью, пожалел, что не дал тогда в глаз пьяной балерине Зинке и запел «Боже, царя храни».

Залп и… хрена лысого. Ни одной царапины, если не считать свежих щербин на многострадальной кирпичной стене.

Шнабс-капитан Бесперебойный выплюнул изо рта цветик-семицветик и, глядя на героев расстрельной команды, весело констатировал факт неудавшейся генеральной репетиции парадно-показательной казни приуроченной к международному женскому дню 8 марта:

– Блядь. Господа, да они ж все в гавно.

А Клим подумал: "значит, буду жить долго. Какой бог? Какой царь? Какая в жопу Зинка? Вот стану комиссаром, надоть будет учредить звание Ворошиловского стрелка и давать его всем, кто мимо". Брезгливо снял свои обосранные портки и пошёл себе восвояси с места неудавшегося аутодафе. И там, где ступала его нагая нога, бурной плесенью начинали цвести несущие конструкции несуществующего слога его отрыжки вперемешку с икотой.

– Стреляй. Стреляй, Глеб Егорыч. Уйдёт же. Уйдёт!!!

– Сначала надо в воздух.

– А в воздух-то за что? Не он же банк ограбил.

Счастливая смесь кислорода с азотом придурковато улыбнулась и благодарно подарила им отражение радуги в окрестностях татарской деревушки Дерикой, что находилась на берегу мелководной горной речки. В реке, кроме взвода вечно пьяных мужиков под предводительством потомственного шамана Бесперебойного, купались две немки: фрау Роза и фрау Клара. Ранняя весна подарила дамам радость знакомства с хайтормой. Семь шестых данного музыкального направления приятно ласкали слух, но при этом никак не укладывались в их естестве. Тирольские напевы прочно и навсегда завладели немецкими мозгами женщин.

В деревне, помимо звуков хайтормы и стройных кривоногих татарочек, проживал огромный каракурт.

Судя по зигзагообразной траектории паутины чёрной вдовы, скоро будем пить портовое вино – значит лето в длинных ногах и коротких юбчонках. И его в который раз станут дониматься обладатели борсеток с заводами, мавзолея с Лениным, мозолей с пивом, и прочей дорогостоящей лабуды. А я на новый год, как водится, накушался. Славно так попил. Нихрена не помню. Будет что порассказать внукам. Если те когда-нибудь появятся, конечно.