– А ты, однако, сноб.

– Разве сноб стал бы пить дешёвое пойло? – намекнул он мне на портвейн, – да ещё среди дохлых тараканов, – он покосился в угол, где навсегда обрели покой три мушкетёра нескучного мира насекомых.

– Кстати, о птичках. На, – сказал я, протягивая ему газету, – читай.

– Где?

– Сразу под шапкой.

Алик покрутил по сторонам головой в поисках шапки, но, не найдя оной, упёрся неровным глазом своим в газету и с выражением, присущим только пьяным людям, стал декламировать:

– "Притонам в нашем обществе не место".

– Откуда ты это взял? – я отобрал у него печатный орган, в котором совокуплялись пролетарии всех стран, и с удивлением обнаружил, что статья с тараканами куда-то пропала, но на её месте появилась не менее интригующая информация.

Читаю: "…тов. Трав К. Щ. превратил свою квартиру в притон. Только что там, в пьяном бреду уснул некто товарищ Алик (фамилию установить не представляется возможным). Его безжизненное тело до сих пор находятся на кухне вышеозначенного товарища. В связи с чем возникает вполне логичный вопрос к компетентным органам: "Доколе в нашем обществе будет господствовать безнаказанность? И не пора ли товарища Трав К. Щ. назвать гражданином, привлеча оного к ответу?"".

Я посмотрел на Алика. Тот мирно спал, положив голову на стол. Его сильные руки безжизненно свисали вдоль туловища. Пьяный человек беззащитен. Тем и силён.

Похоже, газета постепенно начинала обзаводиться всеми навыками профессиональной гадалки – крайне сомнительное приобретение в моей размеренной жизни. И я решил избавиться от новоявленного "Красного Вестника Кармы". Немедленно.

Сначала вездесущую "Правду" я хотел сжечь. Но, вспомнив, что рукописи не горят, я терпеливо разорвал её на мелкие кусочки и педантично утопил в унитазе. С кармой только так и надо. Иначе она погубит тебя.

– Ты знаешь, что такое коленно-локтевая позиция? – спросил я Лиду, появляясь в комнате.

– Догадываюсь, – она игриво улыбнулась зеркалу, в котором находился я. "Или не я. Как там у Льюиса Кэрролла? Надо будет перечитать", – подумал я и задал ей провокационный вопрос:

– Мы ведь никуда не торопимся?

– А твой друг?

– Да он спит, как сурок второго февраля.

– А что у нас второго февраля?

– У нас ничего, а у них День сурка, – я подошел к ней сзади, наклонил и, подняв подол её халатика, молча вошёл в неё.

Молчал я минут десять. Затем меня сморило. Спал я как из пушки убитый. Снилась мне маленькая белая собачка с тщательно накрашенными глазами и аккуратным маникюром. Она пыталась подмести тараканов, но те всякий раз покидали совок и радостно бежали обратно к месту своей смерти. Периодически из унитаза выходила газета и с укоризной в голосе говорила: "Если бы ты меня сжёг, то сейчас я была бы птицей Феникс. А так я простая Афродита. Посмотри на меня. Ведь это правда", – и просила зажигалку. Я подносил зажигалку к её лицу, чиркал и, пока она прикуривала, в сполохах огня читал: "Правда". Бумажное лицо правдивой действительности было беззубым и являлось пределом мечтаний любого, уважающего себя дантиста.

Что-то непонятное, но гнетущее заставило меня проснуться. Я открыл глаза. Надо мной стояла Лида.

– Хорошо, что ты проснулся.

– А что случилось?

– Я ухожу.

– Почему? – Костя встал, нарезал тридцать три круга по квадратной комнате, сел на диван и: – чего тебе не хватает? Денег? Уюта? Или, может быть, внимания?

– Да нет. Я бы сказала, что внимания чересчур…, – она осеклась. Немного подумала и сказала, – понимаешь, ты меня заебал.


                  Заметки на полях пейзажа нарисованного чаем.


Можно писать музыку. Можно стихи и картины. Даже если писать с ударением на первом слоге, всё равно можно. Можно писать (вернее выписывать) вензеля на снегу или в унитазе, на воде или на небе. Обоссанное небо! В этой пошлости что-то есть. Возвышено подмоченное.

Письма, что больше месяца ждали Костика, были написаны рукой Иваны, но почему-то от мужского лица. Делать было нечего, и Константин, включив музыку к фильму "Амели", достал из открытого кем-то конверта сначала одно письмо, затем второе, третье…


Кафедра литературы. Операционный стол. На столе я. Они осторожно вскрыли мне пуп и по кускам, словно шахтёр, выдающий на-гора свою продукцию, извлекли из недр меня эту историю.

Я третий день сижу в столице вашей родины, но Москва об этом не знает. Приёмник источает редкий для этого города джазовый аромат. На кухонном столе среди пепельниц с окурками, зажигалок с газом, сигарет с табаком и кофе без кофеина гордо, словно египетский сфинкс, возлегает помоечный кот с вино-водочной кличкой "Шнапс". В его глазах (не кот, а маньяк какой-то) я прочёл следующее словоблудие:

Катя на работе, на работе Майя.

Со стены взирает Гурченко худая –

Похожая на Зверева. Красивая и злая…

Почём в Москве девчонки, я до сих пор не знаю.

На пятый день начал считать деревья. Насчитал четырнадцать. Затем окна в доме напротив. Странно, но ночью их становилось больше, чем днём.

Начало шестого дня внесло в мою серую обыденность некоторые коррективы. На снегу, между деревьями, крупными буквами было написано: "Милорад Павич – певец человеческого органа слуха", – многоточие следов исчезало на близлежащей дороге. Кто это натоптал, я не знаю, но готов подписаться под каждым его словом. Павич действительно явный лидер по количеству упоминаний об ушах в одном романе.

Уши, словно два пьяных партизана в лесу, заблудились в волосах. Случилось это оттого, что мои волосы забыли о радости общения с ножницами. И, как следствие, я стал похож на "запущенный сад" из старой песни. Запущенность превратить в идиллию аккуратно подстриженного английского газона взялась Майя – костюмер Сергея Зверева. Результат превзошёл самые смелые мои ожидания. Панк. Ни дать, ни взять – панк. Я панков (за исключением Clash) не люблю. Теперь я лысый ("а можешь всё наголо сбрить").


Я увидел её сразу, но заметил только в момент произнесения числа 21. Она стояла в двадцать первом окне дома напротив и смотрела на меня.


Маятник откланялся влево заметно сильнее, нежели вправо, отчего кукушка, оповещавшая о начале нового часа, делала это с малиновым опозданием на каждое лето. Последствия были непредсказуемы. То вдруг, ни с того ни с сего, посреди февраля все термометры, взбесившись, показывали плюс тридцать по Цельсию (и действительно становилось жарко), а то, небо, словно лицо юнца, покрывалось прыщами, и испуганные птицы надолго превращались в пешеходов. Этим беззастенчиво пользовались коты. Они гордо расправляли крылья и устремлялись навстречу солнцу, где их (почти всех) постигала участь Икара.

Икала корова,

Страдал пулемёт

В СВ одноместной тачанки.

"Долой анархистов!

Грёбаный в рот", -

Гласило тату на грудях у Анки.

А между ними (но только это между нами) был вытатуирован огромный фаллос – символ несбыточной её мечты – полной и окончательной победы коммунизма.

"Товарищ товарищу – друг, брат и товарищ", – красовалась бетонная надпись на фронтоне здания. Здание было выполнено в стиле "абстракция на тему социализма" и при ближайшем рассмотрении, отдалённо напоминало совокупление серпа с молотом.

В нём (здании, совокуплении или молоте) вольготно расположилось общество местных сатанистов. Сатанисты были с юмором или же просто полные придурки, что в данной ситуации – одно и то же. Их неформальность называлась "Рога и Копыта", отчего заставляла подумать о чёрте, находящимся на побегушках у товарища Бендера. Эдакий зиц-председатель Фунт с рожками на голове и копытами вместо обуви.


Она была банально красива. И её родители здесь не причем. Всё гораздо проще. Красивой её сделало моё близорукое воображение.


Я крутой поджарый чёрт.

Только росту небольшого…

Мои ноги колесом

и рожа у меня, прямо скажем, не Ди Каприо. Короче говоря, не нравлюсь я девчонкам. А ведь мне уже почти семнадцать.

После детального изучения своей внешности перед зеркалом, я пошёл на кухню, достал из морозилки курицу и, не размораживая, трахнул её.

Курицу венчала сигарета. Табачный дым, подобно сифилису, разъедает глаза и ноздри. С кухонного шкафчика на мою голову упал Новый Год, и я понял – детство кончилось.


Проходя из комнаты на кухню, она остановилась у зеркала и поправила важную, но несуществующую деталь своей причёски. Её кошка – странное красное животное с длинными волосами – не разрешала ей курить в комнате. Курить приходилось на кухне. Выпустив первую струю дыма в открытую форточку, она задумалась. Её мысли, устремившись вслед за сигаретным дымом в морозное утро, замерзали и на воле становились беспомощными снежинками.

Их отогрел чей-то настойчивый взгляд. Она очнулась оттого, что кто-то на неё смотрел.

Ты красивая, – сказал я ей, – Красота спасёт мир.

Красота мир уничтожит, – возразила она.

И тогда некто третий мелом под сердцем написал: "Спасая мир, красота его уничтожит". Но я ему не поверил, потому что тётя Кдара из соседнего подъезда (он для меня – другое измерение) сказала, что нельзя писать под сердцем мелом.


Нарисовав на полях тетрадки забавную рожицу (ну, вылитый Пушкин. Только лысый), я пошёл пить Пейзажи Нарисованные Чаем.


Ивана. 20.02.02 г. Москва.


                              Чужие сны.


Царство песка, солончаков и гладкой воды – это Керчь. Этот город я не люблю. Но обгоревшая тушка, попавшего в аварию Гагарина, упала на закрытую территорию керченского горгаза, тем самым навечно вписав золотыми буквами, имя этого многострадального города в скрижали времени. Нещадно палило солнце. Но это не мешало всем пионерам Керчи, выстроившись в огромную очередь, совершать хадж на правоверный горгаз, где они отрывали и тут же съедали по кусочку от первого космонавта Земли. «Во имя Гагарина, Белки и Стрелки. Салют!». Параллель с употреблением внутрь тела Христова во время причащения очевидна, но почему мне приснился этот сон, который к тому же был не моим, а Майи, хоть убей, непонятно.