– Что, деньги девать некуда?

– Ну, тогда давай просто куда-нибудь пойдём, – я глотнул чаю и закурил, – посмотри на улицу. Красота-то какая!

Она выглянула в окно и невозмутимо произнесла:

– Посмотрела. Что дальше?

– Лида.

– Что?

– Ли-да!

– Ну, что?

– Мне просто нужно до тебя докричаться.

– Ну, хорошо, хорошо. Считай, что я тебя слышу, – она подошла, повисла у меня на шее и прошептала прямо в ухо: – куда пойдём?

Костик, напрочь позабыв о дыхании осени, думал теперь только о её горячем вопросе. И, действительно, куда пойти? В ванную под душ, в комнату на диван, или остаться здесь?

Совокупление было недолгим. Пустые стаканы, чашка с недопитым чаем и маленькая глиняная вазочка с какими-то синими осенними цветами свинговали в такт совершенным движениям на кухонном столе. И только забытая бутылка ординарного портвейна одиноко мычала блюз. Она, по обыкновению, стояла на полу. Пол был паркетным и не очень чистым. Кроме бутылки портвейна, на нем проживали хлебные крошки, корм для кошки, старая, наполовину прочитанная газета "Правда" и три тараканьих трупа, обведённых, как на месте преступления, мелом. Мел был специальным и являлся причиной смерти бедных насекомых.

Взгляд невольно коснулся газеты. Прямо под шапкой, большими жирными буквами красовалось название: "Гибель маленьких беззащитных насекомых". Я поднял газету и стал близоруко водить носом вдоль строчек по её коммунистической поверхности. Тексту в статье было немного и, если бы не его содержание, то можно было бы смело наплевать, растереть и забыть, но…

"…в квартире тов. Трав К. Щ. его сожительницей Лидией (фамилию установить не представляется возможным) были зверски убиты три таракана. Их безжизненные тела до сих пор находятся на кухне вышеозначенного товарища. В связи с чем возникает вполне логичный вопрос к компетентным органам: "Доколе в нашем обществе будет господствовать безнаказанность? И не пора ли товарища Трав К. Щ. назвать гражданином, привлеча оного к ответу?"". Там так и было написано: "привлеча". Я, словно собака, потряс головой. Газета не исчезла. Ну, и хрен с ней.

– Зачем ты их убиваешь? – спросил Костя, глядя на философскую картину половой смерти тараканов.

– Нет, пускай они на голову нам сядут, – съязвила она.

– Сначала цивилизация подарила нам тараканов, а потом научила нас воевать с ними посредством рисования магических окружностей, эллипсоидов и прочей геометрической хрени, – это говорилось уже не ей, а, скорее, просто являлось мыслями вслух, – Но ввязаться в войну – ещё не значит победить.

Из тараканьей философии меня вывел телефонный звонок. "Это тебя", – сказала Лида и подала мне трубку. Звонил Алик. Он вяло поинтересовался моим здоровьем и без всякого плавного перехода, с энтузиазмом приступил к своему:

– У тебя деньги есть?

– Есть. А что?

– Да я вчера напился, – он громко шмыгнул носом. Лида услышала этот звук и удивлённо подняла левую бровь, – похмелиться надо, – и, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений, членораздельно промямлил: – мне.

– Ну, приходи.

Алик появился достаточно быстро. Наверное, он не шёл, а бежал. Я разбавил его портвейном и послал за водкой. Не смотря на то, что на старых дрожжах его круто синяя прихватила, он желал продолжения банкета. Благо, магазин находится в моём доме.

Далее должна последовать повесть о настоящем человеке, который, будучи в мерцающем пространстве осени своим человеком, шёл из магазина, с трудом преодолевая тернии синей действительности в виде земного притяжения, мимо скучающих по заснеженным карнизам котов и распространял флюиды простого человеческого счастья. Он, словно Данко сердце, нёс водку! Пьяный человек счастлив, как вода, но беззащитен, как пластилин.

Пластилин – джаз. Имея определённые навыки, тебе достаточно легко удастся сделать из пластилиновой вороны корову или дворника с огромной пальмовой метлой, ветви которой беспечно произрастали на ритмичном побережье Ямайки, пока не были срезаны им для обеспечения своих производственных нужд. "Что, Сергеич, не лежится тебе в гробу?" – спросил Костя. "Лучше молчи. – Отвечал ему покойник, – Смерть, с точки зрения философии, занятие, конечно, интересное, но больно уж скучное. Подохнуть от скуки можно". И метёт поутру этот гений листопада дворы и подворотни, тротуары и аллеи, освобождая их от спектрального разнообразия опавших за ночь листьев и старых, потерявших что-то несущественное, но бесконечно дорогое, пожелтевших фотографий, а вместе с ними и от жалких (жалко их) остатков ночи.

Нарисуй мне трубу, попросил белый от зависти Сатчмо, и сыграй на ней лунную ночь полную окурков. Раньше он был профессиональным ночным собирателем бычков и теперь, имея славу и деньги, не один десяток белых пластинок и сольных девочек, тосковал по утраченному ремеслу. Выцветшие фотографии говорят о любви к покойному.

Алик пошёл за водкой. Этим сказано всё. Значит, будет праздник. С блевотиной, мордобоем и последующим похмельем. Приятного аппетита.

Звук восходящего солнца

спокойно возлегал над горизонтом,

не боясь быть потревоженным птицами

и прочими обитателями моря,

Рифма которого настолько нежна,

Что её не видно почти.

И мне смешно созерцать наличие горя

Так же, как сравнивать лёжа

(увы, в партере, не в ложе)

Текстильные достоинства шёлка и парчи.

Восточный вальс отточенный рабом

До совершенства

при помощи зубила с молотком,

как кот с прекрасной длинной шерстью

лежит на подоконнике довольный молоком,

но не довольный тем, что он

рождён котом.

А ни каким-нибудь попом

с ритмичной рожей

Растамана на берегах Ямайки,

что в принципе одно и то же

И образ жизни у них крайне схож.

Похож? Ну что ж. Похож.

И стоя в туалете в одном носке и майке,

судить укуренного кайфолова стиля регги

(но правильней: реггей)

Мне не с руки. "Скорей

Карету мне. Карету"

Иль сигарету.

Главное: скорей.

Потом, как потом (капли на лице)

Приходит ночь. Она не ждёт когда мы

В воспоминаньях оживём, как дамы,

С улыбкой вспомнив вдруг о наглеце,

Который мог, но почему-то не схотел,

А, может быть, хотел так, что вспотел,

И влага пота парню помешала. Он не сумел.

Хотеть – не значит мочь и наоборот:

Уметь – не значит умереть в желаньи.

Сознанье колебанья ожиданья.

Да что в любви он понимает? Обормот.

Скот. Жмот, но полиглот,

Осознающий смысл слова fuck…

И за отсутствием раскрытых окон

Разгневанные этим боги

Их пишут на стене, как факт.

Фактически – любить, что пить…

Однако надо к коде подходить,

И саксофон японца гадит в душу,

Но всё же лучше его слушать, чем не слушать

И пить, до боли значит что любить.


Любовь не зла –

Полюбишь и красотку,

А если с водкой –

Впору и козла.


После третьей, закусывая телевизионной рекламой с колбасой, Костик вдруг разрешился бременем литературного гения:

– "Трио из Рио".

– Что это? – спросил Алик.

– Название какой-нибудь группы.

Алик отреагировал мгновенно:

– А как тебе "Трое из Трои"? – его улыбка обнажила превосходное присутствие двух передних (через один) верхних зубов, – или "Четверо из четверга"?

– Ну, это уже метафизика.

– Хуй! Тает во рту, а не в руках! – продолжил метафизические эксперименты мой друг.

– Актуально, – сквозь смех произнёс я, – продай.

– Забирай и пользуйся, – Алик не страдал от безработности. Его тяготила беззаботица.

Как видите, я воспользовался его широким жестом. А что потом? Что будет после сонных рассветов, радуг сквозь дождь, дождя сквозь кофе и ленивых закатов? После дождя – я знаю – будут грибы, а после кофе – сигарета.

Две золоченных булавки, можжевеловые чётки и кот в мешке (и причём, ни какой-нибудь мистический, означающий чёрт знает что, а самый обычный белый кот, только в мешке) – вот и всё моё богатство. Кайф олова как раз и выражается в том, что оно не золото. Но какому-нибудь старателю невдомёк, что стойкий оловянный солдатик ценен в первую очередь своей оловянной стойкостью, а бестолковые алхимики до сих пор пытаются сварганить из него грамм-другой бесполезного золота. Глупые. Глупые люди. Они полагают, что сказки придумывают сказочники, а музыка создаётся для ног или для души, что, в принципе, одно и то же. Тоже мне – знатоки. Они знают "Что?", но не ведают "Где?" и уж, конечно, им невдомёк "Когда?". На все эти вопросы знал ответ один Владимир Ворошилов, но он вышел и не сказал когда вернётся.

"Нарисуй мне трубу или ночь, полную окурков", – сказал белый от зависти Сатчмо, а фотографии, гонимые седым ветром по аллеям старого парка, по-прежнему говорят о любви…

… просто о любви.

Пока мы пили на кухне, Лида сидела в комнате перед зеркалом и, занимаясь своей внешностью, что-то тихонько напевала. Отсутствие слуха и желание петь суть джаз. Я не напрягался, когда она пела какую-нибудь песенку-однодневку. Получалось у неё криво и поэтому красиво. Последняя, не поддающаяся определению нота на мгновение повисла в воздухе и бесшумно разбилась о пол…

Лида встала, включила музыку и вернулась к зеркалу. Она готовилась выйти в людские массы. Торопиться нам не приходилось. Я знал: она могла только своему лицу уделять часа три с половиной. Нежность плюс искусство. Нарисует что-нибудь над своим красивым зелёным глазом – не нравится – сотрёт и снова берётся за кисточку. Малевич плюс Пикассо! Два в одном. Вернее: в одной.

– Что это она слушает? – спросил меня пьяный Алик.

– Цезария Эвора.

– Ну, и мыло.

– А мне нравится.

– И что ты в ней нашёл? В Бразилии так поёт каждая дикая обезьяна.

– Значит, мне нравится…

– Как поёт каждая дикая обезьяна, – закончил за меня Алик. Но, не смотря на то, что он пошёл на попятную, я не сдержался и заметил: