– Эй! – заорал Уильям, а Морган и другие побежали к эпицентру катастрофы. Краем глаза он заметил, как Абрахам прыгнул в боковой двор, присел перед бочонками с порохом и теперь готов остановить любого.

Дико мечущиеся лошади разбили несколько бочек, кофе и фасоль высыпались на песок, другие бочки раскатились по всему двору. Куры закудахтали и захлопали крыльями, когда бочонок с мукой ударился об их клеть. Кобыла заразила паникой даже обычно спокойных мулов, и они начали кружить и бить копытами. Один из них тревожно закричал, а другой стал на дыбы, чтобы его не смяли в толчее.

Уильям снова заорал, он перепрыгнул через обломки коляски и подбежал к кобыле. Его сильный голос, в котором слышался призыв к беспрекословному подчинению, заставил ее заколебаться, что дало ему возможность, схватить недоуздок. Он заметил, как Леннокс целится в испуганное животное.

– Эй! – снова крикнул Уильям, чтобы привлечь внимание кобылы. Всей своей тяжестью он остановил ее очередной дикий припадок безумия. Ее четыре копыта одновременно ударили о землю, но она все еще дрожала и пыталась побороть свой страх. Бока ее ходили ходуном, изо рта капала пена, она пыталась отдышаться.

Уильям что-то бормотал на древнем языке бардов, издавая мягкие гортанные звуки, которые успокаивали ирландских лошадей тысячи лет. Инстинкт и необходимость вынудили его прибегнуть к такому языку. Лошадь нерешительно взбрыкнула, но навострила уши, чтобы слышать его голос.

Люди, прибежавшие на помощь, остановились поодаль и наблюдали, как он справится с лошадью.

Он говорил ей о том, какое у нее хорошее стойло, славная еда, сладкая вода, как красива ее поступь, какая шелковая у нее шкура… Он изливал целый поток ласковых слов, как его учили дед и отец, чтобы уговорить встревоженную самку. Наконец она припала к нему, дрожа, а он ласково ее гладил.

Когда все кончится, придется вымыться, учитывая, что вся его одежда пропиталась лошадиным потом.

Довольные хорошим завершением, его люди подошли и начали освобождать лошадь от остатков коляски. Порядок быстро восстановился, мулы вернулись к своему ленивому времяпрепровождению. Абрахам встретился глазами с Уильямом и начал спокойно собирать осколки кофейных чашек.

Уильям же напевал кобылке старинные колыбельные, а та подталкивала его, учуяв угощение у него в кармане. Она охотно приняла мятную конфетку, и он усмехнулся.

– Значит, вы любите мятные конфетки, маленькая леди? – спросил он по-английски и рассмеялся, сунув руку за еще одной. Потом напрягся, потому что с таким трудом возвращенное на двор спокойствие прорезал резкий голос.

– Эта сука сломала мою новую коляску. – Леннокс вышел вперед, держа наготове револьвер. – Ей-богу, больше я не подпущу ее близко к своему имуществу.

Кобыла отчаянно заржала и попятилась, натянув узду.

Уильям преградил Ленноксу дорогу, потянувшись свободной рукой к своему кнуту. Восемнадцать футов черной кожи, утяжеленные дробью, чтобы усилить удар, с тростниковой рукоятью для аккуратности – вполне достаточно, чтобы выбить «кольт» из руки Леннокса.

– Прочь с дороги, Донован, – хриплым голосом приказал Леннокс.

Уильям не шевельнулся, он излучал холодность, точно ледяной ком, каким всегда становился в драке.

– Вы купили хорошую лошадь, Леннокс, но непривычную к суете на складском дворе, – спокойно заметил он. Америка исчезла из его голоса, сменившись вполне отчетливым произношением высшего общества, которому он научился, живя в крупных поместьях, принадлежащих англо-ирландцам. Он отпустил поводья, услышав, как Морган прошептал:

– Я держу ее, сэр.

– Черт бы ее побрал, Донован, вы знаете, сколько стоила новая коляска? – рявкнул Леннокс. Он шагнул влево, потом заметил косоплетку из кожи, беспокойно шевелившуюся у ноги Уильяма. Леннокс резко остановился. Уильям небрежно щелкнул хлыстом.

– На самом деле, Леннокс, мне всегда очень нравилось, как выглядит другая ваша коляска. – Уильям старался говорить спокойно и убедительно. Леди Ирен всегда говаривала: «Прежде всего, чтобы разрядить атмосферу, пользуйся своим голосом».

Леннокс сердито вспыхнул и поднял револьвер.

Хлыст негромко скрипнул. Рука Леннокса замерла. Кобыла, стоявшая позади Уильяма, отчаянно заржала. Но ни один из них больше не смотрел на нее.

– Ее классическая элегантность напоминает мне о колясках, которые я видел в Лондоне, на Роттен-роу, – мягко продолжал Уильям. «Польсти гордости человека, когда строишь для него лазейку».

– Вы действительно так считаете? – Леннокс опустил револьвер, не сводя глаз с хлыста, и выражение их было смертоносно, как у тигра в клетке.

– Да, считаю. Ваш жеребец очень к ней подходит, а его ровная поступь вызывает доверие у дам. – Голос Уильяма звучал так же ровно, как билось сердце.

Натянутая улыбка медленно появилась на лице Леннокса. Он опустил револьвер.

– А что же делать с кобылой?

Лошадь, о которой шла речь, рванулась, услышав голос человека с востока, и Морган тут же начал что-то ей напевать.

– Может, она успокоится, если ее поставить в конюшню вместе с другими лошадьми, вот как у меня. Я могу дать вам за нее сорок долларов.

– Она стоит гораздо дороже, – вяло возразил Леннокс.

– Золотом, здесь и сейчас.

Леннокс погладил свои бачки. Не такой он дурак, чтобы требовать больше.

– Ладно, – согласился он. – В конце концов, мой жеребец действительно очень подходит к другой коляске.


Напевая ирландскую джигу, Виола пристроила к бедру корзину, которая теперь наполнилась бельем других клиентов, и пересмотрела спрятанные в ней угощения. Возможно, сладкий хлебец с корицей немного отвлечет Мэгги. Такие булочки лучше всего удавались булочнику Армитстеду, хотя они не такие вкусные, как бисквиты Лили Мей.

Она снова вспомнила дом миссис Смит и то, как Уильям Донован поступал с тамошними девушками – прекрасный образец мужчины, который мог доставлять им удовольствие. Опыт погонщика научил его выносливости.

Что касается более интимного вооружения, что могло здесь способствовать успехам? Первый раз она видела голого мужчину в пятнадцать лет, когда пошла в лес за грибами. Случайно она наткнулась на группу подростков, которые весело купались в пруду в тот жаркий день. Несколько минут она следила за ними, а потом побежала домой – приближалась гроза. Их детородные органы выглядели очень маленькими и мучнисто-белыми, вряд ли способными причинить беспокойство, не говоря уже о наслаждении.

Эдвард всегда настаивал на соблюдении приличий и уважения в супружеской кровати. Их брачные встречи происходили в темноте, под одеялом, скрытые ночными рубашками. Единственный раз она видела его без одежды, когда готовила его тело к похоронам.

– Миссис Росс, миссис Росс! – донесся до нее писклявый голосок маленькой Дженни, когда она подошла к кучке хибарок. – Идите скорее и посмотрите! Мы пытались их остановить, правда же. Но они все забрали!

– Ну Дженни, успокойся. Я уверена, что дело не может обстоять так плохо, – автоматически произнесла Виола, хотя по коже у нее побежали мурашки.

– Ма послала Эли за па, но ничего не помогло, потому что с ними пришли люди мистера Леннокса. Па попробовал поговорить с ними, но…

Все звуки исчезли – песенка замерла на ее губах. Виола смотрела на пустую хижину Мэгги. Ни корыт, ни стиральных досок на берегу ручья. Ни козы, которая давала молоко, что делало кофе, по мнению Мэгги, терпимым.

На шахте «Голконда» шум камнедробилки, обычно такой сильный, что от него содрогались хрупкие постройки, теперь казался отдаленным и незначительным.

Виола замерла на месте. Лачуга совершенно пуста, пуст грязный пол и покрытые обоями кирпичные стены. Исчезла фотография Эдварда. В дальнем углу Виола с трудом различила пустую дыру, где хранилась ее коробка с деньгами – несколькими фунтами – и памятная брошь от дедушки Линдсея. Сердце у нее перестало биться.

Брошь – единственная драгоценность, которая осталась у нее от детства. Большую часть драгоценностей и всю хорошую одежду она продала в начале замужества, чтобы удовлетворить кредиторов Эдварда. Но золотую брошь она как-то сохранила, на ней изображался выгравированный фрегат под полными парусами, а внутри хранился локон ее деда. У Хэла, как у всех внуков адмирала, имелись часы. Брошь представляла скорее сентиментальную ценность, чем денежную, но теперь и она исчезла.

Осталась только бутылка из-под виски. Она стояла между потрепанными занавесками на единственном окне, наполненная лепестками желтых роз с могилы Эдварда и песком, чтобы он придал ей устойчивость. Рядом лежал конверт, словно послание от мертвеца. Виола опустила корзину на пол, и шатаясь подошла к конверту.

– Пойдем, Дженни. Пусть миссис Росс побудет теперь одна.

Голос матери Дженни донесся откуда-то издалека, и Виола не оглянулась. Ей с трудом удалось взять конверт. Рука у нее дрожала. На мятой бумаге адресат просматривался ясно: Миссис Росс. Немного поколебавшись, она разорвала конверт. Все равно плохие новости со временем не становятся лучше.

Моя самая-самая дорогая Виола!

Не знаю, как осторожно сообщить тебе эту новость, поэтому буду краткой. Я продала дом и все, что в нем находится, мистеру Полу Ленноксу. Он был так добр, что заплатил сумму, которой хватит, чтобы выплатить долги Уотсона и дать нам с мистером Джонсом хорошо начать совместную жизнь.

Пожалуйста, пойми необходимость, заставившую меня так поступить. Я просто не могу больше оставаться в этой голой пустыне ни одного дня, особенно когда мой любимый мистер Джонс должен вернуться в свой дом в горах.

Я уверена, что ты вполне обойдешься без моего руководства. Честно говоря, я знаю, что все твои вещи быстро вернутся к тебе, когда ты выйдешь сегодня замуж за мистера Леннокса. Я сожалею только о том, что мы с мистером Джонсом не сможем танцевать на твоей свадьбе.

Прошу тебя, хорошенько погладь Мейбл и дай ей немного люцерны от меня.