– Ага. И тогда ты еще больше все понял. Раньше не понимал, а потом – р-раз! – и понял. Молодец! Слушай… А у тебя с этой теткой… Ну, которая из кафе… У тебя с ней что, роман намечается?

– Нет. Я же говорю, что это не то!

– А что тогда?

– Скажем, я выполнял поручение деликатного свойства.

– Это как?

– Ну… Меня попросили, понимаешь? Ее муж должен был прийти и все увидеть…

– А, поняла! Он должен был воспылать ревностью и не допустить посягательства на свою собственность! А заодно выбросить из головы вредные мысли о молодых и длинноногих. Так?

– Да. Примерно так.

– А тебя не смущает, что я и есть – та самая молодая и длинноногая?

– Ты?!

– А чего ты удивляешься? Ты, кстати, сам когда-то на все эти прелести повелся! А мой шеф чем хуже?

– Он – твой шеф? Этот, который муж… Твой шеф? И ты с ним…

Сигарета давно уже дотлела у Саши в руке, дрожала мелко меж пальцами. Обжегшись, он выщелкнул окурок в газон, потом снова уставился, казалось, в очень спокойное, даже безмятежное лицо дочери. Может, для постороннего глаза и действительно – безмятежное. Налетевший ветер поднял с Дианиных щек перышки волос, и она нервным движением вернула их на место, будто попыталась закрыться от его взгляда. Потом, чуть растянув губы в ухмылке, произнесла тихо:

– Ну да. Шеф. И я – с ним. А что такое? Я оскорбила твое отцовское достоинство? Ну, ты на этот счет успокойся, пожалуйста. На отцовское достоинство ты права не имеешь.

Саша дернулся, как от пощечины, на секунду закрыл глаза, заставил себя проглотить очередную колючку дочерней неприязни. Стерпел. Пусть колется. Зато сидит рядом с ним на скамейке, не бежит от него никуда.

– Дианочка, но он же тебе в отцы годится…

– Ага. А то я не знаю. Давай постыди меня. А твоя длинноногая тоже от стыда сгорала, когда ты на нее запал?

– Не надо, Диан… Ты так говоришь, будто тебе все это удовольствие доставляет. А в той семье, между прочим, настоящая трагедия разворачивается. Знаешь, как его жена страдает? Я сам сейчас видел. Она хорошая и добрая женщина и совсем не заслужила…

– А моя мама разве заслужила? Она, как ты говоришь, между прочим, тоже добрая и хорошая. Так что это не аргумент.

– Да при чем здесь мама, Диан… Что ты сравниваешь?

– Ага. Конечно, ни при чем. Тогда и ты тоже – ни при чем. Живешь со своей молодухой – и дальше живи.

– Да нет у меня никакой молодухи! Я давно один.

– Что ж, и на здоровье. Твои дела. Один так один. Мне без разницы.

– Понятно. Значит, ты хочешь сказать… Ты меня никогда не простишь, да?

– Точно. Никогда. Зря ты за мной по улице бежал. Я ж тогда еще тебе объяснила, когда приезжал в ноги падать, помнишь? Я же тебе сказала – не смогу. Даже телефон домашний поменяла, чтоб ты больше не звонил. Я думала, ты понял.

– Но… Почему, Дианочка? Я же твой отец… Я понимаю – тогда у тебя еще обида свежей была. Но теперь ты уже взрослая…

– Ой, только не надо вот этого – взрослая, не взрослая! Какая разница, взрослая я или нет? У предательства вообще срока давности не имеется! Если хочешь знать, маленькие дети гораздо легче родительское предательство переживают, чем дети взрослые. Потому что они относятся к нему по-взрослому. Маленькому всегда можно сказать – вырастешь, мол, поймешь… А взрослый – он уже понимает. Так что зря ты за мной по улице бежал, точно – зря…

– Значит, не простишь?

– Не-а!

Она и сама удивилась, с каким веселым звоном вылетело у нее это «не-а». Немного неприлично даже. Молодая мамаша с коляской, проходящая мимо скамейки, глянула удивленно, потом усмехнулась понимающе. Наверное, странной они смотрелись парочкой. Может, молодой мамаше они представились парочкой даже несколько романтической, которая, например, сидит на скамейке и красиво прощается. Навсегда и навеки. Так же красиво, как в той песенке поется – расставшись, мы с тобой спасем свою любовь от мелких огорчений и обид…

– А я, знаешь, так обрадовался, когда тебя там, в кафе, увидел… Сначала даже подумал – привиделось. Я ж не знал, что ты здесь, в этом городе… Как ты здесь оказалась, доченька?

Диана медленно развернулась корпусом, красиво перекинув одну ногу на другую, стала разглядывать его породистое красивое лицо, подернутое серой пленкой безнадеги. Долго разглядывала, будто впитывала эту безнадегу в себя, будто пыталась насытить ею живущую внутри обиду. Потом вздохнула, как ей показалось, с облегчением:

– Как оказалась, говоришь? Да никак… Взяла и приехала. Чтоб маминому счастью не мешать. А что, хороший город… Мелковат, сероват, но жить можно. Хотя, если честно, осточертел он мне порядочно. Давно домой хочу…

– А где ты живешь, Дианочка?

– Зачем тебе? В гости все равно приглашать не буду. И вообще… Пойду я, пожалуй. Мне пора.

– Погоди! Куда ты так торопишься?

– Куда? А я сейчас на вокзал рвану, пожалуй! К маме поеду!

– Зачем?

– Как – зачем? Соскучилась! Она, в отличие от тебя, меня не предавала и никуда от меня не уезжала. И никогда не предаст! Дай мне сигарету, пожалуйста. Сейчас покурю и пойду.

Выцепив из протянутой пачки сигарету, она нервно сунула ее в рот, стала наблюдать насмешливо, как отец неуклюже возится с зажигалкой, пытаясь донести до нее гаснущее на ветру пламя. Потом они курили молча. Саша сидел, уперев локти в колени, втягивал в себя сигаретный дым тяжело и часто. Выщелкнув окурок в урну, поднял на дочь убитый и в то же время немного заискивающий взгляд.

– Мы ведь еще увидимся с тобой, Дианочка? Правда?

– Да на фига?

Диана прицелилась в попытке бросить свой окурок в урну, но промахнулась, и он покатился несчастным, красным от помады комочком Саше под ноги. Засмеявшись, она встала со скамьи, встряхнулась легко, поправляя складку на брюках.

– Ладно, пошла я. Спасибо за приятную беседу, папочка. Всего тебе хорошего.

– Можно я тебя провожу?

– Нет.

Закинув на плечо сумку, она быстро пошла по дорожке, гордо ступая походкой манекенщицы. Белые перышки волос послушно подпрыгивали на голове, чутко следуя каждому шагу своей хозяйки, напряженная спина будто говорила грустно смотрящему ей вслед отцу – и не надейся, не оглянусь. Действительно, не оглянулась. Он долго еще сидел на скамейке в сквере, пока не стемнело. И пока сигареты не кончились.

Вспоминал…


Он вообще потом часто вспоминал тот день, когда принял решение. До мельчайших подробностей вспоминал, каждый раз обнаруживая новые и новые детали в его подлом течении. Вот пришел с работы домой, объявил сухо с порога – ухожу…

Елена сначала и не поняла значения этого «ухожу», посмотрела удивленно: куда это? А потом… Потом она совсем ничего говорить уже не могла. Сидела в кресле, как хилая курица на жердочке, подтянув к себе колени и обхватив их руками, изредка сглатывала воздух да мелко трясла головой, будто отрицая происходящее – нет, нет, нет… Он несколько раз глянул на нее удивленно – никогда она раньше такую нелепую позу не принимала. Девчоночью какую-то. Раньше всегда садилась в это кресло, как королева на трон, откидывала привычным и небрежным жестом назад каштановые тугие пряди, потом торжественно возлагала одну красивую ногу на другую. А сейчас прямо неловко было на нее глядеть, честное слово! Будто он и впрямь истязатель какой. А он тогда был не истязатель, он был просто влюбленный мужик, напрочь потерявший способность к здравому рассуждению. И ко всем остальным чувствам, имеющим отношение к старой жизни, тоже способности потерявший. Ни жалости, ни сочувствия в нем тогда не было. А она молчала и смотрела на него снизу вверх так затравленно, как смотрит жертва на ворвавшегося в дом бандита. Временами лишь короткая нелепая улыбка наплывала на лицо, и она поднимала его резко, глядела остро, пронзительно. Видишь, мол, я же догадываюсь, я же понимаю, что это всего лишь твоя нелепая затянувшаяся шутка. Может же родной муж, например, на работе сильно устать или слегка умом тронуться на почве черного юмора… Потому что не может быть, чтобы он ходил по квартире и глупости всякие говорил и кидал в чемодан свои вещи, первые попавшиеся, которые под руку попадут. Вон старый свитер зачем-то туда кинул. Для чего? Он же не свежий, его стирать надо. Но это ничего, это просто переждать надо. Сейчас, сейчас приступ черного юмора, невесть откуда взявшийся, закончится, и все встанет на свои места…

– Да пойми, Елена, такое с каждым мужиком произойти может! Абсолютно с каждым! Живет он, живет, и вдруг – взрыв! Ты пойми, я сейчас от этого взрыва будто контуженый, ничего не слышу и не вижу. Прости меня, но я должен уйти. Понимаешь? Должен. И я не виноват, Елена…

– Сашенька… А как же я? – с трудом выдавила она из себя мелким дребезжащим тенорком и снова глотнула воздух, как рыба. – Как же я, Сашенька?

– Не знаю, Лен. Ты это… Тьфу, черт… Ну не знаю я, что в таких случаях говорят! Что ни скажешь, все пошлостью звучит. Ты прости меня, Лен… Понимаешь, это сильнее меня…

– Саш, подожди. Ты и правда сейчас говоришь как в кино. Только в кино герой может так говорить: это сильнее меня. Это же штамп, Саша… Пошлый штамп…

– Да знаю я, знаю! Чего ты к словам привязываешься? Я же объясняю – не могу придумать, чего надо говорить! Давай тогда вообще говорить не будем! Я сейчас молча соберусь и уйду. Без пошлостей и штампов. Хорошо?

– А как же я?!

– Ну вот, опять…

– Саш, но этого же не может быть, чтобы ты влюбился! Этого же не может быть! Это чушь какая-то!

Она попыталась рассмеяться в подтверждение своим словам, но смех получился жалкий, мелкий какой-то, рассыпался горохом по комнате.

– К сожалению, может, Лен. Я действительно влюбился. И это сильнее меня. Хоть и штамп, как ты говоришь.

– А она… Она что, тоже тебя любит?