Собственное лицо в витрине снова опасливо скривилось, губы разъехались пухлой подковкой, и в носу защекотало-защипало солоно и горько. Пришлось с силой втянуть в себя воздух и откинуть голову назад – хватит плакать, и так уже от жалостливого народного понимания деваться некуда. Вот две тетки с кошелками остановились в стороне, глядят на нее с пристрастием. Того и гляди, подвалят со своим бабским участием – кто, мол, тебя обидел, девочка… Или вон тот коренастый мужик с ребенком за спиной… Стоит, уставился! Чего уставился, спрашивается? Лучше ребенком своим занимайся, а не глазей, как молодые девчонки плачут! Поздно уж тебе, ты свое отглазел…

Отражение стоящего за спиной мужика колыхнулось в витрине, приблизилось почти вплотную. Маша вжала голову в плечи, оглянулась, собираясь короткой и грубой отповедью упредить участливые вопросы. И застыла на месте с раскрытым ртом.

– Лёва! Ой, господи, Лёва… Это ты… Привет… А я тебя и не узнала…

– Маш, что с тобой? Ты чего плачешь, Маш? Случилось что-нибудь, да? Я стою, смотрю, ты или не ты…

– Да ничего не случилось, это я так. Ну, в общем… зачет завалила…

– Да? И потому идешь по улице и рыдаешь? И почему здесь, в этом районе? Твой институт вроде на другом конце города находится!

– Лёв… А ты что здесь делаешь? И вообще – чей это ребенок с тобой?

Будто опомнившись, Лёва колыхнулся в сторону маленькой девчонки в смешной вязаной шапке с помпоном, пугливо стрельнул в сторону глазами, потом в каком-то священном ужасе уставился на Машу. Казалось, он даже дышать перестал, так и стоял столбом. Хотя со столбом Лёву сравнивать – не из той оперы, наверное. Скорее, он походил на вялый стог сена, оттаявший от зимних снегов. Приземистый, неуклюжий, ветрами расхристанный. Милый, привычный Лёва в очках с толстыми линзами, добрый друг детства. Хотя, скорее, не друг, а нянька. Добрая Арина Родионовна. Сколько смешных детских слез в его жилетку выплакано, сколько тайн поведано…

– Эй, ты чего так перепугался, Лёв? Я что-то не то спросила? Чей, говорю, ребенок с тобой?

– Как это – чей? – вдруг подала писклявый голосок девчонка и с силой дернула Лёву за руку. – Вы что, тетя, не знаете, что это мой папа?

– Не поняла… кто? Папа?!

Маша подняла на Лёву недоуменное лицо, нервно хохотнула, тут же поперхнулась воздухом и закашлялась. Нет, этого даже придумать невозможно! Чтобы тети-Светиного сына Лёву – и кто-нибудь папой назвал! Даже в шутку и то невозможно!

– Не пугайся, Маш. Лучше познакомься – это Надюшка. Она недавно сделала мне предложение называться папой. А я с радостью согласился. Вот такие дела.

Он смешно развел руки в стороны, будто извиняясь за сказанное. И снова замолчал, виновато глянув на девчонку по имени Надюшка.

– Лёв, я не поняла… Ты что, женился, что ли? А почему мы не знаем? Я думаю, такое событие мимо нас все равно бы не прошло!

– Да нет, Маш. В общем, все это долго объяснять… Ну да ладно. Тебе – расскажу. А лучше знаешь что? Пошли к нам обедать! Это недалеко, вон в той серой пятиэтажке. Пошли, пошли! Сама все и увидишь! Может, хоть совет какой дельный дашь. А то я зашлохался совсем. Заодно и умоешься, а то на тебя смотреть страшно.

– Ну что ж, пошли… А… к кому это – к вам?

– А к нам домой! – весело запрыгала около Лёвы Надюшка, тряся красным помпоном шапки. – Мы с папой Лёвой сейчас в больницу ходили, потому что я ангиной болела и в садик не ходила! А теперь мне уже можно в садик, так врач сказал! Пап, ты меня завтра в садик отведешь? Или мама?

– Лёв… А тетя Света знает? – удивленно выдохнула Маша, следя за мельканием Надюшкиного помпона, как завороженная.

– Машк… Ну что ты глупые вопросы задаешь? Конечно не знает.

– Но как же… Лёв, а она вообще – кто, эта Надюшкина мама? Откуда она взялась?

– Моя мама – самая хорошая, вот! И ниоткуда она не взялась! – быстро развеяла ее сомнения девчонка. – Она сейчас дома, обед готовит! Ей по улице тяжело ходить, потому что она сильно беременная и скоро братика нам рожать будет!

– Погоди, Надюш! – то ли грустно, то ли испуганно отмахнулся от нее Лёва. – Не обрушивай на тетю Машу всю нашу драгоценную информацию, а то ее кондратий хватит. Видишь, стоит, окаменела вся от изумления.

Что и говорить, это действительно было так. Точнее про нее и не скажешь – хватил кондратий. Окаменела. Потому что никогда и ни при каких, даже самых фантазийных обстоятельствах не смогла бы представить Лёву женатым и «сильно беременным», то есть каким-то случаем оторванным от страстно любимой и так же страстно его любящей мамочки. Этот монолитный тандем – Лёва и тетя Света – вошел с детства в ее сознание, как строчка из пушкинской сказки – про лукоморье и дуб зеленый, про златую цепь на дубе том. То есть прочно и нерушимо. Ей всегда казалось, что они вдвоем составляют единую и целостную композицию человеческих взаимоотношений, и что сами они совершеннейшим образом в этой композиции счастливы, и вообще, довольны и жизнью, и друг другом. Если честно, она в детстве самого Лёву даже за мужскую особь как таковую не особо держала. Он был не мальчик, а Лёва – тети-Светин – сын.

А однажды, она помнит, как папа с мамой ругались – из-за тети Светы с Лёвушкой. Вообще-то они никогда не ругались, а тут развели шум на всю коммуналку. Сыр-бор разгорелся после того, как папа застал первокурсника Лёвушку в их коммунальной ванной за странным, по его мнению, занятием, то есть за постирушкой тети-Светиного женского хозяйства – блузок, трусиков да колготок. Наверное, эта картина слишком уж поразила папино горделивое мужское воображение. Размахивая перед маминым лицом руками, он требовал немедленно, сию же секунду «поставить на место» эту «махровую эдипову мамашку», дабы «не губить парня окончательно», на что мама резонно ему отвечала – подумаешь, постирушки! Когда ей самой-то стирать? Она ж, говорила, на трех работах ломается, чтобы сына в медицинском институте выучить! И что папа не представляет, каково это – одинокой бабе шесть лет за учебу платить! А раз не представляет, то пусть лучше помалкивает… Они с Данькой в своем уголке сидели, хихикали потихоньку. Уж больно смешно папа тетю Свету обзывал – чьей-то там махровой мамашкой!

Это уж потом, когда она выросла, поняла, конечно, какую «эдипову мамашку» папа имел в виду. Но толку от этого ее понимания все равно было ноль. Потому что ничего уже и не оставалось, как принять Лёвушкин комплекс за данность. Действительно – ну и что? А кто сейчас без комплексов свою жизнь живет? Если о них думать – всю зарплату психоаналитикам отнесешь, на хлеб и воду не останется. И вообще, все люди – разные. Лёвушка – при маме, тетя Света – при сыне. Все навсегда и незыблемо. Хотя, глядя на Лёвушку, когда он (непременно с мамой конечно же) захаживал к ним в гости или приезжал на дачу, часто ловила себя на мысли – она бы так жить точно не смогла. Как жизнь показала, и Лёвушка тоже не смог. Хотя только наполовину…

– Ну ты даешь, Лёв! – с трудом выдохнула она из себя первое изумление. – Господи, да как же ты вообще на такое решился? Как ты… смог? А главное – как мимо тети Светы со всем этим проскользнул? Неужели она до сих пор ничего не заподозрила?

– А я ей сказал, что вечерами на курсы повышения квалификации хожу! – живо обернулся к ней Лёва. Показалось, что он даже подмигнул при этом заговорщицки. – Нам же, медикам, положено раз в пять лет квалификацию подтверждать!

– Ага, понятно… А кто она, твоя Дульсинея?

– Ее зовут Ларисой, Маш. И давай без насмешек, ладно?

– Ой, да какие насмешки, Лёв? Тут бы от удивления живу быть… Ты где с ней познакомился?

– О, это вообще целая история!

Лёва махнул перед своим лицом полненькой белой ручкой и засмеялся тихо, будто сам с собою. Маша глянула на него сбоку и обомлела – Лёвино лицо показалось ей абсолютно другим! То есть высокий широкий лоб, ранние залысины, глубоко сидящие карие глазки, невнятный толстогубый рот были теми же, родными и некрасиво привычными, но и появилось в Лёвиных чертах что-то иное, притягивающее взгляд и вызывающее определенный интерес. Ну, если не интерес, но уж росток интереса – точно. А может, уже и веточка мужской харизмы на Лёвином лице проросла. А что – бывают такие мужские лица. Красоты – никакой, а смотреть хочется. Интересно даже, что там за фея по имени Лариса в Лёвиной жизни появилась, которая такие чудеса произвела?

– Она, наверное, на прием к тебе в поликлинику пришла, да?

– А ты откуда знаешь?

Лева встал на месте, как вкопанный, уставился восхищенно и чуточку подозрительно, будто она была весталкой и выдала ему бог знает какие личные судьбоносные тайны.

– Да уж, нетрудно догадаться… Ну, пришла, и ты – что? Сразу в нее влюбился, да? С первого взгляда?

– Нет, Маш… Если честно, я Ларочку даже и не запомнил тогда. Мы с ней потом на улице случайно встретились… То есть она сама ко мне подошла…

– Понятно, понятно. Ларочка не стала ждать милостей ни от природы, ни от тебя, ни от тети Светы. Молодец. Флаг ей руки.

– Машк, я не понимаю! Ты что, имеешь что-то против Ларисы?

– Да бог с тобой, Лёвочка! Абсолютно ничего не имею против! Я руками и ногами – за! И за Ларису, и за тебя! И за свободное самоопределение личности! Ты знаешь, я же из дома ушла…

– Да, я наслышан уже о твоих подвигах. Мама их, между прочим, не одобряет.

– Чья? Моя или твоя?

– Про твою – не знаю. А моя – точно не одобряет.

– Да? Ну так и пусть она сидит и обнимается вместе со своим неодобрением. А для меня ее мнение – фиолетово. Ты мне лучше скажи – когда ты ей о своей беременной Ларисе расскажешь?

– Не знаю, Машк… Я как-то стараюсь не думать об этом.

– А чего тут думать? Надо прийти, собрать свои вещи, поцеловать маму в щечку и уйти жить к Ларисе. И все дела.

– Как это – поцеловать в щечку?