Окно вдруг разъехалось очертаниями в разные стороны, задрожало мелко. Это что такое? Она плачет, что ли? Зачем? Чего, спрашивается, ей плакать? Все ж по большому счету хорошо, и ничего страшного и глобального не происходит. Ну, не стал с ней муж за столом сидеть, и котлеты есть не стал, и супружеского обязательного «потом» на сей раз меж ними не случилось – и что? А может, он устал в командировке? Может, у него неприятности? Может, такие большие неприятности, что о них вот так запросто и не расскажешь?

Фу, как это все нехорошо… Противно самой себе объяснения придумывать. Душа внутри дрожит, как прибитая. И никакие объяснения не спасают от чувства невыносимой униженности. А главное, никуда от этого чувства не денешься. Оно хозяйничает внутри само по себе, давит на сердце, шевелится ядовитой нервной тошнотой где-то в районе очумевшего с непривычки желудка. И нет ему ни лекарства, ни противоядия. И на щедрую порцию коньяку, влитую в организм, оно тоже плевало.

Отрывисто вздохнув и поморщившись, она выгнула спину, с силой провела рукой по животу, по часовой стрелке, словно пыталась успокоить поселившуюся в организме почти физическую боль. И тут же усмехнулась, вспомнив, как яростно вчера толковала ее простодушная полусватья о необходимости приобретения в таких случаях виноватости. Так и говорила – «виноватость приобресть». Смешная эта Ира, ей-богу… Ну какая тут виноватость может помочь? А главное – в каких местах ее можно приобресть, эту виноватость? И как приобресть? Хотя Ира сказала, что в этом вопросе посодействует…

Сама мысль о возможности такого «содействия» вызвала в душе бурный протест и стыд, но легче от этого не стало. Наоборот, стало еще тяжелее. А может, Ира таки права в своей циничной простоте? Может, действительно, стоит постараться и какую-никакую, а виноватость приобресть? А что? Надо же делать что-то, надо же действовать как-то! Не хлестать с непривычки коньяк, не сидеть на диване бледной пристыженной немочью, а хоть и неуклюже, но действовать! Может, и впрямь Ире позвонить да заявить смело – я решила, я на все согласная? Иначе любимого мужа возьмут и уведут из-под носа, как коня за узду. Конь-то вороной, во всех отношениях завидный. Вот прямо сейчас и позвонить, пока решительность полностью на нет не сошла?

Живенько соскочив с дивана, Таня подошла к лежащей в гнезде трубке, взяла ее в руки, уставилась в кнопочную, блестящую зеленоватым отливом панель. Ага, позвонить… Она же Ириного номера не знает! Хотя Ира вчера что-то говорила насчет своего мобильного… Точно, говорила! Она же сама его в телефон ей записала!

Водрузив трубку на место, Таня постояла немного в задумчивости, соображая, где в данный момент находится ее мобильник. Кажется, в кармане плаща, с вечера там и остался. Господи, а голова как кружится – то ли от страха, то ли от коньяку, то ли от предстоящего с Ирой разговора… Вот что, что она ей скажет? Давай, мол, подгоняй ко мне этого, с которым виноватость можно приобресть? Фу, пошлость какая! Как глупо все и… как унизительно!

В прихожей опять бросилась в глаза неприкаянная Сережина сумка, и она вдруг поймала себя на том, что обходит ее осторожно, будто крадучись. Нет, а почему, собственно? Почему – крадучись?

Развернувшись, она с неожиданно злобным удовольствием пнула ее в черный кожаный бок. И задохнулась моментально вскипевшей обидой. Нет, она сейчас обязательно Ире позвонит! И не только позвонит, она ее умолять будет, чтобы поскорее нашла этого… с которым… Да, да, пусть все это пошлость и мерзость, но она это сделает! Обязательно сделает!

Шмыгнув носом и гордо вскинув голову, она решительно выдернула из кармана плаща свой мобильник, принялась искать в его памяти Ирин телефон, предполагая, что он по логике вещей должен находиться в районе буквы «и». Оказалось – как бы не так! Ира записала себя в ее телефоне простенько и со вкусом – «сватья». Не меньше и не больше. Вот так вам, любите и жалуйте. Что ж, хорошо, пусть-таки будет «сватья»…

Пока длинные гудки бороздили по натянутым ожиданием нервам, решительность ее вдруг спала, как высокая температура от аспирина, и даже ощущения появились те же – холодная изморозь прошла по спине, ударив ознобом в голову. И трезвым холодным вопросом тоже ударила: это что, и впрямь сейчас с ней происходит? С ней, с верной и любящей женой? Которая – как за каменной стеной? Которая – в горе и в радости? Которая ждет мужа с работы, выслушивает вечерами, принимает на себя эмоции тяжелого дня? А эмоции эти, надо сказать, всякими бывают, и плохими, и хорошими. Порой, выплескивая за день скопившееся, он так рассердится да по столу ладонью застучит, что другая бы разобиделась насмерть, а она ничего, слушает. И даже знает, в какой момент надо правильное слово вставить, чтобы эти эмоции загасить да мужнин организм на покой и отдых настроить. А сейчас… Нет, этого просто не может быть. По крайней мере, вчера днем она точно знала, что этого просто не может быть никогда. Верная и любящая жена этого не умеет. Не желает. Не может. Как бы ни складывались обстоятельства, не может, и все. И она – такая! И она тоже – не может!

Она быстро оторвала от уха телефон, чтобы нажать на кнопку отбоя, но он в последний момент отозвался резким Ириным «Да, слушаю!». Вздрогнув, Таня снова поднесла его к уху, проговорила неожиданно жалобным, слезливым голосом:

– Ир, это я, Таня… Здравствуй, Ир…

– Ага! Привет, Танюха! Молодец, что позвонила. Ну, рассказывай! Твой-то как, приехал?

– Да. Ночью приехал.

– И что?

– Да ничего, собственно…

– Что, совсем ничего?

– Ир… А ты о чем сейчас спрашиваешь?

– Как о чем? Понятное дело о чем! Ночью-то было меж вами?

– Н-нет…

– Во дела… Что ж, тогда мне все ясно. Ты чего сейчас делаешь?

– Да ничего не делаю. Сижу, рефлексирую потихоньку.

– Не поняла… чего?

– Ну… переживаю то есть. Нервничаю и комплексую.

– А-а-х-х ты, зараза! Падла подзаборная! Куда? Куда понеслась? Нет, ты посмотри на нее, сволочь какая!

– Что?!

Таня с испугом отдернула от себя телефон, испугавшись прошедшего по нему Ириного визгливого возмущения, потом снова осторожно поднесла его к уху.

– Да это я не тебе, Танюх! Представляешь, сейчас шалава какая-то выхватила из рук тарелку с блинами, а деньги не отдала! Ну не бежать же мне за ней, а? Во девки молодые наглые пошли! Нет, не будет сегодня торговли, надо закрываться…

– Ой, прости, Ира. Я тебя отрываю, наверное. Давай я потом перезвоню, хорошо?

– Да ничего ты меня не отрываешь! Просто не надо было мне сегодня с работой затеваться. Работница моя утром позвонила, говорит, радикулитом ее прихватило. Ну, я и решила сама… А хватка-то у меня уже не та! И ловкости прежней нету. Нет, надо закрывать на сегодня торговлю, всех денег все равно не заработаешь…

– Ладно, Ир, пока. Извини.

– Да ничего не пока, Танюха! Ишь заизвинялась опять! Ты мне это дело брось! Я вот что сделаю – я сейчас к тебе сама приеду.

– Куда? Домой?

– А что? Нельзя? Ну, тогда ты ко мне подваливай! Посидим где-нибудь, потолкуем! Знаешь, где моя блинная стоит? Не знаешь? Я тебе сейчас объясню…

– Нет, Ира. Я не поеду. Извини.

– Опять она извиняется! Нет, что за баба такая? Тогда давай говори адрес, я к тебе подскочу! Все брошу и подскочу! На хрен вообще эта работа сдалась, когда у сватов такой раздрай в семье творится! Ничего, Танюха, справимся! Мы с тобой бабы умные да хитрые! Тем более у меня для этого дела уже и вариант есть! Чего ты молчишь, Танюха? Ревешь, что ли?

– Нет… А… о каком ты варианте…

– Здрас-сте приехали, о каком! Да о том самом! Мы же вчера договаривались!

– Не надо! Я ни о чем таком не договаривалась! Я прошу тебя, Ира, не надо мне никаких вариантов! Пожалуйста! Я не хочу, Ира! Я передумала, и вообще, мне ничего такого и близко не надо…

– Нет, Танюха, надо. Уж поверь моему опыту. И не трепыхайся попусту, лучше адрес мне продиктуй. Это где-то в районе Краснолесья, да? Где новые высотные дома?

– Да…

– А улица какая?

Онемевшими от презрения к самой себе губами Таня продиктовала адрес, нажала на кнопку отбоя, потом вздохнула неожиданно легко. Что ж, пусть Ира едет. С ней рядом как-то… не очень страшно. И пусть она будет рядом, пусть сколько угодно рассказывает про свои «варианты». Можно и послушать. Жалко, что ли? От чужих рассказов виноватости не приобретешь, а отвлечься от грустных мыслей можно.

Проходя мимо зеркала, она вдруг остановилась, внимательно вгляделась в свое лицо. Не как обычно, а будто со стороны. Будто приноравливая его к оценке того самого, который… вариант. Хотя чего в него особенно вглядываться – обыкновенное бабье лицо. Совсем для оценки не приспособленное. Наверное, для этого дела особенные какие-то лица нужны, с кокетливой хитринкой в глазах, с интимной интересинкой, готовой вспыхнуть навстречу мужскому взгляду. А у нее откуда все это хозяйство возьмется? Она сроду ни на кого, кроме Сережи, и не смотрела… Нет, лучше и не вглядываться. Ничего на нем, кроме пресловутой пугливой порядочности, и не выискать. Хотя Сережа всегда говорил, что она – очень красивая. Она ему верила на слово, ей хватало…


Маша остановилась у зеркальной витрины цветочного киоска, мельком глянула на свое отражение. Так и есть – заплаканный ужас там был, а не отражение. Лицо бледное, под глазами – черные круги от расплывшейся туши, нос покраснел и распух, розовая помада разъехалась по губам во все стороны, как у несчастной распутной девицы после пьяного поцелуя. Хороша, нечего сказать! Разобиделась на отца так, что позволила себе идти по улице и обливаться слезами при всем честном народе. Но ведь в самом деле – обидно! И не от слов отцовских обидно – она, если честно, и не помнит толком, что он ей там говорил.

Обидно не от слов, а от холода, от ощущения – как он эти слова говорил… Будто он чужой мужик, а не папочка родненький…