— Ну что, отнес? — встретила она его в дверях нетерпеливым вопросом. — Что тебе там сказали?
— Ничего не сказали, — буркнул он ей в ответ рассерженно, снимая куртку. — Что мне могут сказать сейчас? Вот прочитают и скажут…
— А когда? Когда прочитают-то? — подпрыгнула Василиса от нетерпения и даже ногой притопнула, как коза. — Ну, Саша… Ну, говори-и-и-и…
— Через две недели сказали подойти. Не раньше.
— Ой, как долго… Целых две недели ждать… Ну что ж, будем ждать…
Больше они к этой теме не возвращались. То есть не проговаривали своего этого ожидания вслух. На самом же деле ждали, конечно. Иногда Василисе казалось, что она и не проживет эти долгих две недели — она их просто переждет, как на вокзале. Вот первый день прошел, вот второй, вот третий… И время, как назло, а впрочем, как и всегда в ожидании, потекло совершенно медленно, скрипуче и монотонно-тревожно. И Саша ждал. Он никак не хотел себе в этом признаваться, но ему уже не безразлична была судьба его детища, его отнесенного по издательствам романа. И еще — он никак не мог объяснить себе счастья этого волнующего их общего ожидания. А оно было именно общим, нераздельным, одним на двоих, и именно счастливым. О чем бы они ни говорили, о чем бы ни молчали, что бы ни делали — все равно они ждали. Вместе. Долго, терпеливо, мучительно. Смотрели друг на друга и читали один и тот же в глазах вопрос — сколько там еще осталось…
А жизнь продолжалась, катилась будто по знакомой горестно-тернистой тропиночке, и Василиса по-прежнему выстаивала у мойки в кафе целыми сутками, и Саша встречал ее ночью, выходя навстречу из темной арки двора, и Петька потихоньку выздоравливал под неусыпным присмотром заботливой Колокольчиковой — все было как обычно. Как всегда. Только однажды, случайно проходя мимо Петькиной комнаты и случайно же вдруг туда глянув, Василиса обомлела: они сидели за письменным Петькиным столом и, замерев, смотрели в глаза друг другу, и молчали, ничего и никого вокруг не замечая. Она могла подойти и совершенно спокойно погладить их по белобрысым детским головам — они бы и не заметили, наверное. Но подходить она не стала, конечно же. Просто стояла в дверях и любовалась на эту картинку, и не могла от нее оторваться. Она знала, что это такое. Понимала уже. И искренне радовалась за братца…
Приходила к ним и Марина довольно часто. И вела себя несколько непонятно — подпрыгивала от каждого телефонного звонка и замирала в ожидании, и прислушивалась, как шпионка какая. Василиса только плечами пожимала, глядя на нее — странная все-таки женщина. Придет, усядется в комнате и молчит, и вздрагивает от звонков, будто ждет чего. Они уже и попривыкли к ней все, и притерпелись как-то. А Ольга Андреевна так и вообще подружилась даже после того случая со Стасиком. Да и пусть приходит, и пусть сидит — никому и не жалко в принципе…
Так и тянулись эти две длинные для них недели. В ожидании. Вернее, в молчании ожидания. А к концу второй недели этого ожидания вдруг произошли в их монотонной жизни два ярчайших события, совершенно невероятных и радостных, о которых никто и мечтать не смел. Вернее, мечтали, конечно, и надеялись, и ждали, но случилось это абсолютно неожиданно и даже как-то прозаически совсем… Просто вышла вдруг из комнаты Ольги Андреевны трудяга-массажистка Лерочка Сергеевна, подошла к лежащему на своем диване еще не совсем выздоровевшему Петьке и тихо так сказала:
— Петечка, у бабушки динамика есть… Слава богу… Слава богу! А то я уж отчаиваться начала. Есть, есть, слава богу! Теперь дело у нас быстро пойдет, через месяцок уже на ноги вставать будем потихоньку…
Петька ошалело смотрел на Лерочку Сергеевну, глупо хлопая длинными ресницами и открыв рот. Он так долго ждал этих самых от нее слов, так долго, что взял вот и так ошалел совсем…
— Ну, Петечка, ну иди же к бабушке, посмотри сам. Она тебе покажет, как у нее ступня работает самостоятельно. Господи, какое счастье-то, Петечка! Ты даже сам не понимаешь, какое это счастье…
Петька, от волнения запутавшись в одеяле, соскочил с дивана и, весь трясясь, пошел на подгибающихся ногах в комнату к Ольге Андреевне. Она уже ждала его и протягивала к нему руки, и смеялась, и тихо плакала одновременно. И что было сил шевелила пока еще не очень послушной ступней, морщась сквозь эти счастливые слезы от боли. Петька с ходу упал головой в протянутые бабушкины ладони и тотчас начал плакать, только не тихо, как она, а наоборот, громко и отчаянно-счастливо, по-настоящему, с бурными горячими всхлипами и рыданиями, будто реванш какой брал за детство свое, так рано и неожиданно со смертью отца оборвавшееся, за съедаемые каждый обед и ужин ненавистные морковные да капустные котлеты, за килограммовую упаковку мороженого, которое он слопал недавно с жадностью, потому что все время со страшной силой хотелось сладкого… Сегодня уже можно было и поплакать. Сегодня волшебство и счастье по имени «положительная динамика» наконец-то пришли и в их дом. В конце-то концов, сколько же можно жить ребенку в ожидании этого счастья и не позволить себе ни разу заплакать от горя… Стоящая в дверях Лерочка Сергеевна смотрела на них и тоже плакала. Много раз в своей жизни она наблюдала такие вот сцены, и каждый раз не могла от слез этих удержаться…
А выплакав свою первую радость, Петька возопил вдруг по-мальчишески хулиганисто и громко:
— Ур-р-а-а-а! У нашей бабушки динамика! Эй, вы, все! Слышите? У нас динамика! Наконец-то! Ура-а-а…
Исполнив вокруг кровати Ольги Андреевны что-то среднее между гопаком и пляской сумасшедших индейцев, он, нагнув голову, резвым козликом выскочил в коридор и ткнулся со всего размаху лбом в пряжку Сашиного ремня — тот уже выскочил навстречу ему из своей комнаты и смотрел перепуганно:
— Петр, что случилось-то? Ты чего орешь, как потерпевший?
— Так у бабушки же динамика! — снова заорал Петька что было мочи и запрыгал вокруг него, и застучал дробью по полу голыми пятками — все никак не мог выпустить до конца переполнявшую его радость. Он даже к входным дверям было сунулся, и замок уже почти открыл, да Саша вовремя подхватил его под мышки и уволок в комнату. Он и сам готов был заорать от радости, как мальчишка. И все время улыбался счастливо, и обнимал по очереди то Лерочку Сергеевну, то Ольгу Андреевну, потом снова Лерочку Сергеевну… А потом пришли на их шум старушки-соседки снизу, и молодая мамаша из квартиры напротив с орущим младенцем на руках, разбуженным сумасшедшими Петькиными воплями. Все радовались и суматошно их поздравляли, и Ольга Андреевна разрумянилась и сияла, как именинница, и все шевелила и шевелила ступней, забыв про боль… А Саша, выскользнув потихоньку из квартиры и на ходу засовывая руки в рукава куртки, помчался в Василисино кафе — бегом через арку, выходящую на людную, полную в этот час машин улицу, через зеркальное в духе ностальгических восьмидесятых фойе, метнулся через большой зал, интуитивно угадав в увитом искусственным плющом проходе путь на кухню, открыл быстро и наугад пару попавшихся на пути дверей и наконец увидел Василисину спину. И остановился как вкопанный. Потому что к спине этой, заведя уже руку в сторону, подкрадывался на цыпочках толстенький седой коротышка в красной жилетке. И в следующий же миг рука эта изо всех опустилась прямо на Василисины ягодицы, и она вздрогнула от неожиданности и начала уже оборачиваться…
Только в тот миг Василиса не увидела ничего. Вернее, не поняла она в тот миг, что такое произошло непонятное и нелепое с ее хулиганистым работодателем. Он вдруг изо всех сил отлетел чудным каким-то рикошетом прямиком в гору вымытых ею до блеска тарелок, врылся в их мокрую сердцевину головой, и они посыпались на него дружно и весело, одна за одной, и так же весело начали разбиваться о кафельный пол моечной, обдавая фаянсовыми белыми брызгами и Сергунчика, и ее, и совершенно разъяренного Сашу, снова уже протянувшего было руку к несчастному Сергунчику. И не успела она броситься навстречу, чтобы повиснуть на этой его руке, как сама отлетела к стене и больно ударилась об нее затылком — двое дюжих охранников таким образом приступили к своим прямым обязанностям и принялись расчищать путь к пострадавшему хозяину. Он за это им зарплату платит в конце концов. Но Саша-таки успел еще раз дотянуться кулаком до второго Сергунчикова глаза…
ЧАСТЬ IV
17
Руди был зол. Руди был не просто зол, он был гневен катастрофически. Она его никогда, никогда таким не видела… Жирненькие, поросшие седым волосом и свисающие, как у хомячка, щечки его тряслись, редкие, обычно аккуратно припомаженные волосы стояли над головой легким наэлектризованным ежиком. Он что-то говорил и говорил ей гневливо и торопливо, путая немецкие слова с редкими русскими, и потрясал над головой каким-то письмом — Алла ничего не слышала. Вернее, слышала, конечно, только не доходило до нее смысла этих слов. О какой-то фрау Марине он толкует, и бьет ладонью прямо по этому письму… Какая такая фрау Марина, господи… Не знает она никакой такой фрау Марины… Она сидела, вся обмякнув, на низком круглом пуфике, свесив рыжие волосы на лицо, и дрожала от ужаса. Не Руди она боялась скорее, а самой вот этой ситуации. Именно так она ее и рисовала в воображении, именно так эта ситуация к ней и приходила в ночных кошмарах…
А потом ей вдруг стало как-то все равно. Пусть Руди кричит, пусть гневается. Наверное, организм просто устал и решил таким образом отключиться от происходящего. Ну, открылась наконец ее тайна, ну и что… И в следующий момент накатило волной уже и не равнодушие, а некоторое даже облегчение. Так бывает, когда ждешь плохого, долго его боишься и долго к нему готовишься, а когда оно наконец наступает, плохое это, вздыхаешь вдруг весело — вроде как и слава богу, и хорошо… Хотя чего уж тут хорошего, если честно…
Алла вздохнула легко, откинула назад волосы и улыбнулась что-то разъяренно лепечущему ей Руди, и, перебив его, громко и звонко произнесла:
"Синдерелла без хрустальной туфельки" отзывы
Отзывы читателей о книге "Синдерелла без хрустальной туфельки". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Синдерелла без хрустальной туфельки" друзьям в соцсетях.