Выполнив все намеченное, он подкрепился и затем спустился на поле, чтобы позаниматься с мужчинами военными упражнениями.

Тем временем проснувшаяся Джиллиана обнаружила исчезновение оружия и доспехов и пришла в такую ярость, что вынуждена была опуститься на пол, чтобы справиться с дыханием, а заодно попытаться обдумать случившееся и как ей себя вести дальше. Джиллиану колотила дрожь, впрочем, не очень мешавшая принять рискованное решение.

Что ж, если он хочет войны, он ее получит!.. Таким был главный и единственный ответ Джиллианы.

Встав с пола уже другим человеком, с холодным и спокойным рассудком, она неторопливо натянула мужскую одежду – рубаху, штаны, которые, слава Богу, не унесли, так же как и кожаную куртку под доспехи и рейтузы, – и спустилась в холл, где съела всего-навсего один кусок хлеба с сыром.

Агнес, увидев Джиллиану и сразу почуяв неладное, обеспокоено спросила:

– Что случилось, дорогая?

Джиллиана проглотила оставшийся кусок сыра, запила водой и мрачно ответила:

– Ваш брат снова оскорбляет меня, Агнес, и такого оскорбления я не могу стерпеть.

– Уверена, вы его не так поняли, Джилли. Я знаю только одно: он очень любит вас и беспокоится о вашем благополучии, – уверила ее Агнес.

– Ничего подобного! Его больше волнует собственное благополучие, – резко ответила Джиллиана, уже к середине фразы понимая, что не совсем права, но решив довести мысль До конца. – А я не хочу позволить ему так ко мне относиться.

Она не могла, не хотела поведать здесь никому то главное, что движет ею и во многом определяет ее поведение, – о своем отце, о том, что с ним произошло: ведь если она скажет, то это может помешать найти предателя, потому что он, несомненно, где-то здесь, поблизости... Возможно, в соседнем замке...

Она была уверена, что только один Уолдеф знает, что она дочь казненного англичанами и преданного своими соплеменниками Уильяма Уоллеса, и не подозревала, что Карлейлю все известно. Знай она о его осведомленности, пожалуй, еще сильнее озлобилась бы против него, ибо ожидала от него помощи и понимания. А он занят только тем, чтобы подчинить ее себе с помощью своих уловок и приемов, которые иные люди называют любовью, но за которыми чаще всего никакой любви нет... И поскольку он упорно не оставляет мысли превратить ее из орудия справедливой мести в бессловесное домашнее орудие для так называемой любви и никак не желает считаться с тем, что любит и предпочитает она, ей не остается ничего другого, как совершить нечто необычное, из ряда вон выходящее... Да, да, такое, чтобы он уразумел наконец раз и навсегда, что ее нельзя подчинить, нельзя заставить делать что-то без ее желания...

Немного успокоившись, она отправилась в конюшню, однако не обнаружила там своего Галаада, и снова ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и немного остыть. За ее настроением с некоторым беспокойством наблюдал один из конюхов, обратив внимание, как она сидит на охапке сена с несчастным лицом, сжимая и разжимая кулаки. А кончилось тем, что она поднялась и повелительным тоном произнесла:

– Оседлайте для меня Саладина!

Бедняга пробовал протестовать, но она вконец напугала его угрозой, что тогда поедет на неоседланном скакуне, и конюх скрепя сердце выполнил ее повеление, моля Бога, чтобы здесь чудом вдруг появился хозяин. Тот не появлялся.

Джиллиана понимала, что нельзя сесть в седло чужого коня, да еще боевого, без того, чтобы сначала не поговорить с ним, не почесать нос, не погладить могучую холку, чтобы хоть немного приучить к себе, к своим прикосновениям, к запаху. Правда, не далее как вчера она сидела на нем позади Карлейля.

Когда ей показалось, что Саладин примирился с ее присутствием, она схватила повод и, сев в седло, приказала конюху укоротить для нее стремена. Она очень боялась того, чего так желал слуга, – появления Карлейля, а потому, едва дождавшись, когда тот управится со стременами, прямо со двора пустила коня вскачь.

Куда ехать, она не знала и доверилась скакуну, который избрал дорогу вниз со скалы, где нельзя было разогнаться без риска сломать ногу себе или шею всаднику, что умный конь хорошо понимал и потому вел себя осторожно. Зато потом, в долине, она пустила его в карьер, а сама пригнулась к холке – так, что ее собственные волосы смешались с развевающейся гривой Саладина.

Теперь в ней бушевало злорадство, и в отместку за то, что Карлейль лишил ее коня и оружия, она нарочно поскакала мимо поля, где обычно занимались военным делом, в расчете, что супруг увидит ее и лишний раз поймет, что с ней ему не справиться.

Конечно Карлейль находился там и, конечно, сразу увидел ее и зашелся от ярости. Никто еще не оседлывал Саладина, кроме него самого, не столько потому, что конь не потерпел бы такого, но в большей степени страшась гнева хозяина.

Пока она еще не исчезла из виду, Карлейль, отбросив меч, вложил пальцы в рот и оглушительно свистнул.

За шумом ветра Джиллиана не расслышала сигнала, но чуткое ухо скакуна уловило его, и он мгновенно, что не сразу осознала всадница, изменил направление и тем же аллюром поскакал в сторону своего хозяина. Все попытки Джиллианы направить его по прежнему пути терпели неудачу. Когда она поняла, что неуклонно приближается к месту, где стоит грозный муж, то не долго думая решилась на весьма опасный, если не целиком безрассудный, поступок – соскочить с мчащегося во весь опор могучего коня. Отпустив повод, она перекинула одну ногу через седло, оттолкнулась от его крупа, соскочила на землю, перевернувшись через голову, но тем не менее удачно приземлилась и осталась так сидеть, оглушенная, однако целая и невредимая.

Карлейль и его люди уже бежали к ней со всей скоростью, на какую были способны. При всем волнении за ее жизнь он не мог подавить злости и возмущения как тем, что она осмелилась сесть на его коня, так еще более тем, что с таким риском для жизни – конечно, назло ему – соскочила на полном скаку с седла. Успевал он на бегу ругать и себя за то, что никак не привыкнет к ее сумасшедшим выходкам, продолжающим вызывать у него, помимо сильнейшего беспокойства и раздражения, также и удивление, граничащее с уважением.

Сидя на траве, Джиллиана трясла головой, пытаясь избавиться от головокружения, и собралась уже самостоятельно подняться, когда могучий рывок оторвал ее от земли, чтобы тут же поставить на нее обеими ногами.

– Что, во имя Господа, – услышала она гневный голос мужа, – продолжаешь ты вытворять? Не успокоишься, пока не свернешь себе шею?

Джиллиана собралась с мыслями, чтобы ответить как можно достойнее, но не нашла ничего более разумного, чем пробурчать с детской обидчивостью:

– Отдайте моего коня, и тогда я не буду садиться на вашего!

На какое-то мгновение ей показалось, что он сейчас раздавит ей плечи, которые продолжал сжимать, но, овладев собой, Карлейль повернулся и отошел от нее.

Схватив поводья коня, который замер и продолжал стоять на том месте, где его покинул всадник, Карлейль веко-чил в седло, не прибегая к помощи стремян, подтянутых на целый фут выше, чем нужно для него. Потом наклонился и, легко подняв Джиллиану, положил ее через седло, лицом вниз.

Она пыталась вырваться, однако у нее ничего не получалось: он продолжал держать ее в таком же положении, словно нашкодившего ребенка, прижимая одной рукой к седлу и испытывая острое желание устроить ей настоящую порку, но понимая, что тогда победа, пусть и временная, может оказаться на ее стороне. Нет, он уже давно не мальчишка и не станет играть с ней, поддаваясь на ее полудетские провокации, которые могут привести к еще большим осложнениям.

Поняв наконец, что сопротивление бесполезно, она успокоилась. Даже вспомнила, как отец говорил ей что-то вроде того, что «если речь не идет о жизни или смерти, то не нужно затрачивать излишние силы на борьбу, особенно когда не видишь ясного пути к победе». Сейчас она оказалась именно в такой ситуации и, хотя поза для передвижения не самая удобная, решила терпеть и больше не сопротивляться. До поры, до времени.

К ее удивлению, Карлейль направил Саладина не по дороге к скале, на которой высился замок, а в селение и подъехал прямо к церкви, где бесцеремонно скинул ее с коня – так, что она упала на траву. Но прежде чем она успела вскочить, возмущенная таким обращением, и попытаться убежать куда-нибудь, он схватил ее за руку и потащил в церковь.

Там вот-вот должна была начаться месса, на которую пришел из замка брат Уолдеф, уже удобно расположившийся с требником в руках на одной из скамеек со спинкой и приготовившийся возблагодарить Господа за мир, воцарившийся в семье у Карлейля. И вдруг церковная дверь с треском распахнулась, и в нее ворвался сам Джон Карлейль, протащивший свою супругу через неф прямо к алтарю, где бросил ее к ногам перепуганного отца Ансельма с криком: – Я привел к вам своевольную заблудшую овцу, отец! Непокорную жену, пытавшуюся покончить счеты с жизнью!

– Неправда! – закричала Джиллиана, вырываясь из его хватки. – Я подчиняюсь всем наказам, если они разумны.

– Прекратите! – в свою очередь возвысил голос отец Ансельм. – Вы оба находитесь в церкви, не забывайте, дети мои!

Брат Уолдеф поднялся со скамьи, упрятав в рукав требник, а заодно и появившиеся надежды на мир в семье Карлейля, и поспешил к алтарю, судорожно размышляя: что на сей раз послужило причиной такого громкого скандала.

Карлейль уже приподнял Джиллиану с пола, втолкнул в придел церкви, захлопнул дверь и, прислонившись к ней спиной, тяжело переводя дух, проговорил:

– Войдите туда и исповедуйте ее, отец Ансельм, и, если она не сознается в неповиновении, то солжет перед Господом, а если... – Он помолчал и, решив быть до конца честным, добавил: – А если сознается в желании покончить с собой, тоже скажет неправду, ибо смерти своей не хотела. В остальном же виновна, потому что непослушна. Накажите ее, отец.

Слова Карлейля звучали под аккомпанемент стука в дверь с внутренней стороны – Джиллиана требовала, чтобы ее выпустили на волю.