Петя долго молчал, трепал уши и загривок молодой Николашиной собаки, которая, играя, отскакивала, припадала на передние лапы и снова прыгала к нему на грудь. Николаша терпеливо ждал.

– Ты мне вот что, братец, скажи, – наконец, Петя прервал молчание. – На что ты меня в конце концов подбиваешь? И какая в этом твоя выгода будет? Только не говори, что лишь обо мне заботишься… Уж прости, столько лет тебя знаю, – не поверю.

– И правильно, что не поверишь! – Николаша рассмеялся с облегчением, не то деланным, не то взаправдашним – не разберешь. – Каждая тварь всегда свою выгоду соблюдает, а кто говорит иначе, тот либо врет внаглую, либо в себе разобраться не может и не хочет. Моя выгода проста: года идут, надо мне как-то в мире определяться. Вечно от всего нос воротить невозможно. Поговорил я тут с обоими родителями и решил: буду жить как все. Зарабатывать деньги, вкладывать в дело, в товар, тратить, торговать. По возможности веселиться, при невозможности – грустить. Теперь гляди дальше: с тобой я с детства дружу, а нынче, сам знаешь, к сестре твоей, считай, посватался. Ты тогда, помнишь, спросил: на что тебе, женскому баловню, Машка? Я ответил невнятно. Сейчас могу точнее сказать: если уж решил жить серьезно, значит и брак серьезным делом должен быть. Жених я, правда, не из последних, девки на меня связками вешаются. Но ты сам рассуди: на что мне вертихвостки, да малолетки, или еще, упаси Бог, «с идеями»? Для правильной купеческой жизни что надо? Чтоб жена была верная, да набожная, да серьезная. А кто ж серьезнее Марьи Ивановны будет? Да и на маменьку мою она чем-то похожа… (Николаша знал, что Петя осведомлен о его крайне близких отношениях с матерью, и по крайней мере этот аргумент сработает наверняка. Разумеется, действительно сравнить Машу Гордееву с Евпраксией Александровной ему даже не приходило в голову. Вот Софи Домогатская – другое дело. Сама маман и сказала…). Если все хорошо сложится (А чего б ему не сложиться-то?), и мы с Машей после Пасхи поженимся, то это что ж выходит? Выходит, что вы мне получаетесь, после родителей и Васьки-орясины, самые близкие люди. А если б вдаль загадывать, так и партнер ты мой торговый первый и главный. А теперь рассуди: какая моя выгода в том, что отец тебя тонким слоем, как масленничный блин, раскатывает, и вместе с водкой в ноль сводит, а моя будущая жена без его слова и чихнуть боится… Понятно я объяснил? Не приврал ли где?

– Да нет, – Петя покачал головой. – Пожалуй что, не приврал… Но отец-то жив покуда. И мышьяку ему в чай я, поверь, подсыпать не стану…

– Да не о том же речь! – с досадой воскликнул Николаша. – Что у тебя, братец, в самом деле, за разбойничьи какие-то наклонности! То ножик, то яд… Ну чистый аспид, если кто тебя не знает… Тоньше все это можно сделать, коли ты согласишься. А главное, и греха никакого, потому что все одно ему не сегодня – завтра помирать… А после тебе за дело и волноваться не надо будет. Печиногу отец твой сильно обидел, когда хлыща этого из Петербурга выписал. Мы с тобой это дело первым делом и исправим. Поставим Матвея Александровича управляющим, хлыща обратно с позором отправим… Печинога нам за это по гроб жизни благодарен будет и служить будет верно, аки его пес ему самому служит. А уж Матвей Александрович дело знает так, что никто и пикнуть не посмеет. Вам же с Машей останется только прибыль получать. А мы с тобой покуда торговлю развернем, в Москву… да что там! В Петербург товары возить станем! В Сибири всего много, а в столицах роскошь, капитал, готовы за всякую безделку платить, лишь бы экзотично… Маман моя это дело понимает. Слышал, небось, собираются сюда дорогу железную проложить… А пока… Пока мы пароход купим! Будем из устья Оби прямо в устье Невы плавать. Скажешь, прожект? А ничего подобного! Помнишь, лет пять-шесть назад шкипер Шваненберг на «Утренней заре», которая Сидорову принадлежала, графит в Петербург повез. Тогда все гадали: дойдет, не дойдет? Но ведь дошел же! И назад вернулся… Датчане каждую навигацию ходят. Чем мы хуже?

Николаша сам не на шутку увлекся развернутой картиной, говорил уж с искренним жаром и явно верил в то, что говорил. Петя, всегда прислушивающийся к словам приятеля, тут, как ни странно, холодной головы не утерял. Хотя и звучало все это очень даже заманчиво.

– А что ж с отцом-то? – спросил он. – Чтобы этак-то развернуться, как ты говоришь… С ним-то как же?

– Сам говоришь, он более всего за прииск волнуется. Да там и вправду неспокойно. Искры достаточно, чтобы запылало. Вот как вернутся они с хлыщом-то из Екатеринбурга-то, так мы маленько ситуацию на прииске и подтолкнем…

– Бунт, что ли?! – Петя по-детски округлил глаза.

– Ну, зачем бунт? Так, беспорядки… Твоему-то отцу и того хватит. А если не хватит, есть у меня один человечек на примете, которого твой отец когда-то сильно обидел… Обидел, обобрал, открытие его себе присвоил, да еще и так дело обернул, чтобы тот на каторгу пошел… Иван-то Парфенович его мертвым считает, а он, как на грех, живучим оказался… Вот мы его твоему батюшке-то и явим заместо мальчиков кровавых в глазах… А дальше… Живем, друг!

Повисла пауза, тяжелая и беспросветная, как у самодеятельных артистов, играющих трагедии Шекспира. Веселая псина осела на задние ноги и жалобно заскулила. С ветки сорвался ком снега, упал промеж говорящих.

– А ведь ты подлец, братец Николаша… – задумчиво сказал Петя. – Ах, какой подлец! Тобой, пожалуй, даже восхититься можно… Но ведь я, такой, как я есть, и судить тебя не могу… Охотиться нынче с тобой не стану. И слышать больше ничего не хочу. Знай: нет моего согласия.

Петя, снова сгорбившись и потускнев, отвязал коня, разобрал повод, тяжело влез в седло.

– До свидания, братец, – со странной кривой улыбкой сказал он.

Николаша молча смотрел в сторону.


– Матвей Александрович! Погодите!

– Николай Викентьевич? Мое почтение!

– Вы на прииск едете? И я туда ж. Позвольте вам компанию составить? Каурку моего привяжем… за приятным разговором и дорога короче…

– Я, признаться… Что ж из меня за собеседник-то? Вы будто не знаете?

– Вы и есть нынче для меня собеседник, Матвей Александрович! Уж поверьте! – Николаша выпучил глаза, тряхнул чубом. – Надоели разговоры ни о чем, делание ничего… От любого развлечения более утомиться можно, чем от дела. Вы согласны?

– Пожалуй…

– Вот я и утомился! И решил свою жизнь поменять в коренном основании. Делом заняться. Получил матушкино и батюшкино благословение… А они мне вас день и ночь в пример ставили… Вот, мол, человек, своей волей выбился, и как дело преотменно знает… Я прежде, честно вам скажу, – Николаша смущенно хихикнул. – От таких-то словес, злобу на вас копил… Знаете, когда все время кого-то в пример ставят… А теперь понял: по-детски все это, недостойно…

– Это все ладно, а чего ж вы от меня теперь-то хотите? – Печинога недоуменно поднял брови, однако позволил Николаше привязать Каурку к оглобле и подвинулся, освобождая место в возке.

– Да покуда и ничего. Хоть поговорите со мной.

– О чем же, позвольте узнать? Светских тем я не знаю, а в горном деле вы, пожалуй, не мастак…

– Это верно. Хотя геология, признаюсь, всегда занятной казалось. Пару книжек, помню, прочел и поразился: так все в земле интересно устроено… Хочу вот теперь присмотреться, место свое определить. Вроде бы прямая мне дорога по извозу, батюшке вослед, но хочется сперва круг очертить, чтоб после себя не мучить, что, мол, не своим делом занялся… Я так решил: надобно мне поговорить с деловыми людьми, которые себя уж определили. Да не со старшими (они все ж в другое время росли, да не с того начинали), а со сверстниками. Мне их понять легче, а им – меня. Правильно я рассудил, как вы, Матвей Александрович, думаете?

– Может, и правильно, да только я вам в собеседники никак не гожусь. Других ищите.

– Отчего же других? Брезгуете бездельником, да? – нижняя губа Николаши задрожала от нешуточной обиды. – Да, я ошибок много наделал. Но кто ж без греха? И потом я свою жизнь не шутя изменить хочу. По всем, так сказать, статьям. Вот, жениться надумал, уже, считай, посватался. К Марье Ивановне Гордеевой…

– Вы?! К Маше Гордеевой?! – Печинога, до сих пор равнодушно глядевший на дорогу, резко, всем корпусом развернулся к Николаше. Возок от этого движения вильнул, едва не вылетел из наезженной колеи.

– Да. И что ж вы так-то удивились? Разве можно у нас в городе серьезней и благоразумней барышни отыскать? Самая подходящая партия для такого повесы, как я, вздумавшего встать на путь истинного трудолюбия. И в годах уже, стало быть, пустых мечтаний не имеет, зато умна, образованна, всегда может беседу интересную вести…

– Машенька? Да она же молчит всегда… Я у них в дому не раз бывал…

– Это она с вами, Матвей Александрович, молчит… – многозначительно усмехнулся Николаша.

Печинога, подумав, кивнул.

– Это хорошо, – наконец, сказал он. – А что ж, ее… физический недостаток вас не смущает?

– Ну, вы меня, право, удивляете, Матвей Александрович! – Николаша закатил глаза. – Что ж мне жена-то, для балов разве да променадов при луне нужна? Или я в дрожки ее вместо лошади запрягать стану? Да я, если хотите, сам ее на руках до алтаря донесу. А после… что мне до ее хромоты?

– Это достойная позиция. Марья Ивановна – девушка, преисполненная всяческих достоинств. Я… я вас поздравляю с удачным выбором…

– Спасибо. А теперь, возвращаясь к прошлой теме, сами рассудите: разве ж не правильно с вашей стороны мои благие намерения поддержать?.. А впрочем, как вам угодно! Настаивать не смею.

– Ну отчего ж… – Печинога выглядел слегка смущенным обрушившейся на него новостью и явно пытался что-то просчитать в уме. В интересах Николаши было не дать ему этого сделать. Что-что, а уж считать инженер умел хорошо.

– Я ведь просто спросить хотел. Ничего в этом личного, поверьте, нет. Я ж знаю, что вы не потерпите… да и сам, поверьте, не люблю, когда в душу лезут… Охота мне теперь в канаве в снегу валяться, – Николаша заразительно хохотнул, окинув восхищенным взглядом огромную фигуру Печиноги. – Я-то не слаб, конечно, но вы все одно помогучей меня выйдете, если что… Да мне и не надо… Это женщины обычно… им, видите ли, постели мало, им еще надо душу понять…