– Как?! – Софи гневно кусала губы, глаза стали вовсе раскосыми, и привлекательность ее в тот миг могла бы сравниться разве что с привлекательностью загнанной в угол кошки.

– Да нет, не выгнал из дома, не подумайте, это ему слишком жестоким показалось бы. Он мне сказал приблизительно так: «довольно, Вера, это уж слишком далеко зашло. Ты умная девушка и должна понимать свое положение и мое. Я тебе зла не желаю, но отныне запомни: больше уж между нами ничего не будет. А ребенок, что ж, может, потом когда-нибудь я и приму участие в его судьбе. Но ты на то рассчитывать не должна. У меня есть шестеро законных детей. Я об них думать должен».

– Да уж! Подумал! – прошипела Софи.

– Я тот же час решилась. И дня после того разговора не прошло, как я собрала вещи, взяла все деньги, что были, и нянька Лешенькина мне еще пять рублей дала, и мсье Рассен пятнадцать…

– Эжен знал?!

– Конечно, знал, и очень утешал меня, когда я потом хотела руки на себя наложить. Большой души человек был. Он меня и уговорил в деревню ехать. «Что тебе общественный суд? – так он мне говорил. – Ты уж умственно поднялась над своей средой и этого изменить нельзя. Но в первую очередь ты – мать. Об этом каждая твоя клетка вопиет ежечасно. Забирай ребенка и езжай домой. Пусть твой мальчик немного подрастет, окрепнет. Потом ты наново будешь решать свою и его судьбу. Может быть, обучишься какой-нибудь специальности…»

Вера достаточно точно, вплоть до грассирующего акцента, передала речь Эжена. Софи опять заплакала навзрыд, не вытирая слез.

– Прибежала я в приют, кричу: отдайте моего Сашеньку! А там мне няньки и говорят: поздно ты, девушка, спохватилась. Сашенька твой еще до Покрова помер. Аккурат недельку и не дожил… Не помню, как и вышла оттуда… Когда я за вещами-то к вечеру не вернулась, мсье Рассен тайком слуг разослал меня искать и сам пошел. Меня кухарка в каком-то сквере отыскала, домой привела… Я потом место на фабрике искала, еще где-то… Хрен редьки не слаще. Тем более, что Павел Петрович слово сдержал и более никогда меня не тревожил, вроде даже и видеть перестал… Черт меня попутал тогда, должно быть, от горя ума лишилась. Осталась я у вас, потому что хотелось мне ему отомстить…

– Кому? Папе? – с любопытством, сквозь слезы, спросила Софи. – Удалось тебе? А что ты хотела?

– Да я и сама не знала. Так, сладко думать было… Ничего конкретного. Может, гадала, подвернется какой случай… Потом сами знаете что… Застрелился он. Я как бы и обиделась даже. Вот, сбежал от меня…

– О! Это я хорошо понимаю! Я тогда тоже на папу обиделась, что сбежал!

– Ну вот… А как я про ваши-то дела с этим, Дубравиным, узнала, так сразу и подумала… – Вера замолчала, прикрыла глаза.

– Что ж ты подумала? – поторопила Софи, потом спохватилась. – А не хочешь, не говори вовсе. Лежи, отдыхай. После доскажешь, когда поправишься…

– После может и не быть, – усмехнулась Вера, снова открывая глаза, не то мутные от вновь поднимающегося жара, не то подернутые мукой воспоминаний. – А перед Господом-то ничего не утаишь… Я тогда решила вам, Софья Павловна, отомстить…

– Мне? – растерялась Софи. – За что ж?

– А ни за что, так просто. Как Павел Петрович со мной. Поиграл и бросил. Мне тоже поиграть захотелось. А уж вы-то на него более всех из детей похожи, да и любил он вас наособицу от других. Сам мне не раз говорил… Вот я и решила найти для вас этого Дубравина… Я уж не сомневалась тогда, что добром все это не обернется, знаю таких… поматросит и бросит… И будете вы в том же положении, что и я. Отольются кошке мышкины слезы…

– Но Вера, как же так?… Ведь с тобой-то папа нехорошо обошелся, не я…

– Ну… умер он… будто другие с одного человека на другого злобу свою не переносят… бывает, собаку пнут, слугу, мебель даже… Но это все от дьявола, конечно, я потому и говорю теперь…

– Ну что ж, – Софи тяжело вздохнула. – Сказала, и ладно. Что было, то прошло. Сержа уж нет, обесчестить он меня не успел, хоть я ему и предлагала…

– Опалинского расспросите… И… вы, Софья Павловна, идите теперь…

– Куда ж я пойду? – удивилась Софи. – Я тут буду сидеть, с тобой. Коли ты устала, так спи, а я вот книжку почитаю. Или попить тебе сперва дать?

– Так вы что ж, не поняли меня? – глаза Веры стали почти круглыми, она приподнялась на подушках, опираясь локтями. – Я вас хотела со свету сжить…

– Ну, уж и сжить… – усмехнулась Софи. – Не нож же вострый точила! Да и не вышло из этого ничего. Чего теперь-то? Или ты думала, я сейчас на тебя с кулаками наброшусь? Или я сама пакостей никому не делала? Да ты ложись, ложись…

– Удивили вы меня… Да… – Вера с помощью Софи легла, помолчала, тяжело, со свистом вдыхая и выдыхая воздух.

– Да то все дела давно минувших дней, – с наигранной бодростью сказала Софи, с некоторым трудом возвращаясь к поставленной прежде задаче. – Нынче, как я понимаю, у тебя горячка совсем по другому вопросу. Что ж у тебя с Матвеем Александровичем?.. Только не говори, что ничего, я ж все-таки не совсем слепая.

– У меня… я ребенка от него ношу…

– Как, опять?! – не удержалась Софи.

Вера сначала скривилась, а после – обметанные губы расплылись в улыбке. Временами непосредственность Софи явно выдавала в ней недавнего ребенка. Ясно было, что обе беременности Веры слились для нее в одну на том только основании, что она узнала про них почти одновременно.

– А что ж он? – поправилась Софи.

– А он испугался и в тайгу убежал, – усмехнулась Вера. – Вроде папеньки вашего. Сладкое вместе, а горькое – врозь.

– Нет, Вера! – Софи решительно накрутила на палец локон. – Тут что-то не так. Матвей Александрович что угодно, но только не трус и не подлец. И ответственности никакой не боится. Он – сильный человек, это я точно видела. Он тебе денег предлагал? Что вообще говорил?

– Ничего не говорил, – Вера честно пыталась вспомнить. – Твердил только: это невозможно, невозможно!

– Здесь что-то есть, чего мы с тобой не знаем или не понимаем… Но я это узнаю! И тебе расскажу! – Софи вздернула подбородок. – Он… как ты думаешь, он любил тебя?.. Ну, до того, как ты ему сказала…

– Никто так не любил… – тихо сказала Вера. – И я никого…

– Тогда я разберусь! Клянусь тебе, я во всем разберусь! А ты покудова подожди умирать.

– Это уж как Господь рассудит, – твердо сказала Вера, потом спросила едва слышным шепотом. – Доктор тут был. Как он сказал? Что дальше-то со мной будет?

– Посмотрим, – Софи с деланным равнодушием пожала плечами. Вера внимательно смотрела ей в лицо. – Что-нибудь да будет, потому что никогда не бывает так, чтоб ничего не было.


К ночи Вера впала в беспамятство, в котором и находилась до сих пор.


Машенька в темном простом платье сидела за роялем, кончик косы свисал ниже талии трогательной светлой спиралькой.

Николаша вежливо дождался конца пьесы, кашлянул. Машенька обернулась и сразу вскочила, запнувшись ногой о крутящийся табурет. Чтобы не упасть, оперлась одной рукой на клавиши. Рояль взвизгнул.

– Извините, Марья Ивановна, что нарушил ваши экзерсисы, но у меня к вам очень важное дело, не терпящее отлагательств. Петр Иваныч сказал мне, что вы здесь, и я осмелился, – выпалив все это, Николаша перевел дыхание.

Машенька смотрела с подозрением. Чего это он вырядился? Вроде Петя вчера поминал, на зимний лов собирались. Хотя, правду сказать, Николаша, в отличие от братца Пети, всегда одевался чисто и аккуратно. На Пете же даже самая дорогая вещь сидела так, словно она перед тем ночь пролежала под дождем на соломе, а после во дворе на веревке высохла. Но все-таки здесь было что-то не то. В тщательно подобранном наряде Николаши (небось, Евпраксия Александровна руку приложила, отчего-то подумалось Машеньке) чувствовалось что-то такое… официальное, вот! Вроде бы как он в мундир вырядился по казенной надобности. Да только нет у Николаши мундира. И какая у него в этом дому казенная надобность? Да и Петю Петром Иванычем величает…

Отчего-то Машеньке разом стало холодно, словно где-то ветром распахнуло фортку и потянуло сквозняком.

– Я пришел нынче сюда, Марья Ивановна, чтобы предложить вам венчаться и стать моей законной супругой и хранительницей нашего общего очага!

(Про венчание и очаг Николаша придумал сам, творчески развив формулу, предложенную маман. Подумалось, что запечной Машке с ее мечтами о монастыре будет приятно услышать про церковный обряд и милую ее сердцу печку).

Машенька прижала руки к груди, унимая бешено колотящееся сердце и судорожно соображая, что же положено говорить в подобных случаях. Что-то ведь да положено! А у нее – один страх… да еще крутится в голове: нет, нет, уходите, и слушать не хочу! Как же он смеет – с этим к ней, после того, как она и Митя…

Да он же ничего не знает! Ничего не знает про Митю. И что он может знать? Никто ведь их не видел тогда. А больше-то ничего и не было. Маша почувствовала, как щеки щиплет жаром, будто от мороза. Бессвязные мысли крутились в голове, заполошно трепеща крылышками.

Вот он смотрит на меня и думает: эка дура! И зачем я к ней пришел? А правда, зачем он ко мне пришел? Делать предложение! Господи, он пришел делать предложение! Лучший жених в Егорьевске! А я стою и не знаю, что сказать. Меня не учили. Всех девиц таким вещам учат, а меня – нет. А и правда, кто ж на меня позарится. Да вот и позарились! Господи, о чем я. Митя, Митя… Как ему сказать, что – не могу, невозможно?… Он сказал: дело не терпит отлагательств… Почему это? Ах, да! Завтра – Широкая Масленица, а с понедельника – Великий пост. В пост о плотском думать грешно. А что ж он прежде тянул-то? Решиться не мог? Ерунда! Да и вообще… Зачем это ему?

– Николаша… То есть Николай Викентьевич… Для меня неожиданно… Для меня большая честь, но я не могу немедленно… Я понять хочу: зачем вам теперь это нужно? – забросив дипломатию, Машенька решила говорить обычным человеческим языком. И сразу почувствовала облегчение.