Наталья Майорова - Сибирская любовь

– Вон!

Собака, низко опустив голову, ушла в сени. Филимон, словно в знак протеста, удалился за ней, подняв хвост трубой.

Вера осторожно положила руки на могучие плечи Печиноги, провела пальцем за воротом, по голой шее. Инженер поежился, зажмурил глаза. Потом снизу вверх взглянул в лицо Веры.

– Как теперь?

– Пустите меня.

Печинога послушно разомкнул руки, остался стоять на коленях, потом опустился на пятки, ждал.

Вера постелила волчье одеяло на пол, поближе к жарко дышащей пасти печи, бросила туда же пеструю подушку с лежанки, легла навзничь, слегка согнула ноги в коленях. Печинога на карачках подполз к ней, заглянул сверху в спокойное, почти безмятежное лицо.

– Ты… не боишься меня?

– Не-а, – не испытывая никакой уверенности, Вера мотнула головой.

– Это хорошо, – серьезно сказал инженер. – И ты… если что не так… в общем, скажи сразу…

– Да ладно вам, – Вере уже захотелось улыбнуться, но она как-то догадалась, что делать этого ни в коем случае не следует.

Все произошло быстро и молча. Печинога был очень осторожен и ни разу, даже в самом конце, не навалился на Веру всем своим огромным телом. Когда в начале Вера слегка застонала, он замер, приподнялся на руках и взглянул столь дико и испуганно, что дальше она старалась сдерживать себя (что, впрочем, было для нее не особенно трудным).

Потом они долго лежали, вытянувшись на одеяле, и глядели в приоткрытое устье печи на бегающие по углям огоньки. Вера тихонько поглаживала горячую ладонь инженера, иногда подносила ее к своему лицу и касалась губами. От ее поцелуев по всему его телу пробегала дрожь, но руки он не отнимал и ничего не говорил.

Потом Вере захотелось приласкать его лицо. Она перевернулась на живот, взглянула на него и не смогла сдержать крика.

Губы Печиноги были искусаны до мяса, а подбородок заливала уже подсыхающая кровь.

– Матвей Александрович! Что с вами?!

– А… это? – он поднес руку к лицу, мазнул по изуродованным губам, словно не чувствуя боли, с недоумением взглянул на испачканную кровью ладонь. – Ерунда. Пройдет.

– Но почему?!! Зачем вы так?

– Не знаю. Прости, что напугал. Надо было сразу умыться. Зачем? Мне хотелось выть, рычать, может быть, визжать. Как зверь. Невозможно.

– Но почему же – невозможно? – с жалостью воскликнула Вера. – Другие мужчины рычат, стонут – и ничего. Что ж тут такого?

– Другие мужчины… – с видом крайнего ошеломления повторил Печинога, и Вера вдруг поняла, что именно она сказала.

До сего момента он, видимо, вообще не думал о том, что Вера-то имеет возможность сравнить, и что в ее жизни, несомненно, были другие мужчины. И как же неловко вышло! Вместо того, чтобы утишить его телесную боль, она еще добавила к ней душевную…

– Матвей Александрович…

– Зачем ты меня Матвеем Александровичем зовешь? – ожесточенно спросил он. – Ведь мы теперь с тобой…

– А как же мне теперь вас звать?

– Как… – он явно растерялся. – Как?

– Как вас мама называла?

– Мама? Я… не помню… называла, конечно… – он как-то мучительно, непривычно зашевелил лицом.

Словно годами не упражняемый механизм пытался прийти в действие. Казалось, сейчас раздастся скрип и скрежет несмазанных деталей. Вера не выдержала. Она метнулась к инженеру, прижала его голову к своей груди и, пачкая его кровью рубаху, бессвязно забормотала:

– Матюша! Родненький! Да что ж ты такой-то! Да кто ж тебя так-то! Ну, иди сюда, иди сюда, лада мой! Иди, я тебя приголублю, приласкаю. Ты и оттаешь у меня помаленьку, успокоишься. Ну что ж ты себя-то не жалеешь, Матюшенька… вон как изувечил-то себя… и, главное, зачем… ну, успокойся, успокойся… не дергайся ты, я правду говорю… вовсе незачем… и в другой раз рычи себе на здоровье… я этого вовсе не боюсь… наоборот, мне даже приятно… вон как меня мужик любит-то…

В этом месте Печинога вдруг отстранил Веру, вскочил, до хруста сжал огромные кулаки. С испачканным кровью лицом, в растерзанной одежде, он был поистине страшен. Вера, не в силах смотреть, опустила глаза.

– Я урод, – тихо, бешено сказал он. – И я это знаю. Я родился таким. Моим именем детей на прииске пугают. «Будешь плакать, придет страшная Печинога и тебя заберет!» Ты даже после всего глядеть на меня не хочешь и не можешь. И не сможешь, должно быть, никогда. Я приму. Но все равно знай. Это важно. Ты сказала, и я вспомнил – как. Я тебя люблю. И все, что у меня есть – твое. И я – твой пес. Скажешь, как я Баньши: пошел вон! – я уйду из своего дома и больше не приду никогда. Скажешь: останься, но не зови меня и на глаза не попадайся, так и сделаю…

Вера поежилась, обхватила руками вмиг озябшие плечи.

– Матюша, милый, ты так страшно говоришь. Я не знаю, что с этим делать. Я ведь крестьянка, Матюша, я к такому не привыкла. Может, это обычай такой? Зачем? Я его не понимаю. Иди сюда. Мне холодно.

Печинога заметался по комнате, зачем-то распахнул дверцы шкапа, вытащил что-то шерстяное, в клетку.

– Глупый, что ты делаешь? Ты сам иди сюда. Согрей меня.

Инженер опустился на пол, сгреб Веру в охапку, прижал к себе, неумело баюкая.

– Вот так, тепленько… И не наговаривай ты на себя, пожалуйста. Ты для меня – красивый. И добрый. Ты меня тогда от мужиков-то спас и не проболтался никому. Матюша… ты… я тебе скажу сейчас, а ты поверь, ладно? Я ведь тогда от них совсем отбилась, правда. Полапали, конечно, похватали за разные места, но ничего не было… Ты вовремя поспел…

– Хорошо… А со мной тогда такая петрушка вышла… Я сам удивился и уж тогда подумал… Ты знаешь: я здесь вроде пугала, меня только ленивый не дразнит… Мне уж много лет все равно. А тут… Я ночью в зимовку шел, мне убивать хотелось…

– Меня?

– Что ты!! Всех тех, кто тебя… обидел… У меня же зрение, как у зверя. Я всех узнал, запомнил. И вот представлял, как иду в поселок и всех их убиваю. Голыми руками… Я испугался… Зайца с утра пристрелил, помнишь? Понапрасну, потому что еда у меня была. Вообще-то я понапрасну, для развлечения, зверей не убиваю, нет привычки такой…

– Матюшенька, миленький… Видишь, какой ты добрый, хороший. И умный. Вона у тебя книг сколько. Неужто ты их все прочитал?

– Конечно, прочитал, – с гордостью ответил инженер. Говорил он несколько невнятно, так как искусанные губы распухли и существенно ухудшили дикцию. – А как же иначе?.. А ты, Вера, грамотная?

– Да, да, лада! – Вера тоже торопилась похвастаться. – Я и читать, и писать умею, и книжек много прочла, и даже по-французски понимаю немного, а теперь – и по латыни…

– Вот как! – обескураженно протянул Печинога. Видно было, что подобного он никак не ожидал.

– Да что мы про книги! – засмеялась Вера. – Как незнамо кто. Успеем еще. Шел бы ты умылся, что ли…

– Да, да, конечно! Тебе жутко смотреть. Я сам-то не вижу…

– Мне не жутко, мне жалко тебя до слез… Как же ты… Как же я… – успокоившись, кое-что поняв, и кое о чем догадавшись, Вера, наконец, позволила себе слегка расслабиться и дала волю слезам.

Печинога снова обнял ее и неумело ласкал. Она, плача, слизывала подсохшую кровь с его лица, отвечала на ласки и незаметно направляла его.

Утром, по настоянию Веры, Печинога отвез ее обратно в Егорьевск.

1884 г. от Р. Х., марта 10 числа, Тобольская губерния, Ишимский уезд.

Здравствуй, милая Элен!

Дела у нас в Сибири идут ни шатко, ни валко. А чего ж хотеть? От таких просторов и расстояний у кого хочешь всякая охота торопиться пропадет.

Спектакли наши, наконец-то, состоялись и имели у зрителей шумный успех. Особенно цвели Любочка и, как ни странно, ее отец. Илья прятался в тень и даже не выходил на поклоны (хотя он единственный, на мой взгляд, сыграл вполне профессионально).

После окончания «тетрального сезона» я вплотную задумалась над словами Леокардии Власьевны про «дело», которое помогает отвлечься от ненужных рефлексий и воспоминаний, и, кажется, отыскала то, что мне вполне по силам и по душе. Медицина, к которой настойчиво толкала меня бодрая Каденька, мне все-таки не по нраву.

Прямо при училище я теперь собрала начальный класс и учу 8-10 летних ребятишек чтению и письму. Всего у меня 11 учеников, 4 девочки и семеро мальчиков. Среди них трое инородцев, один – татарин, а остальные – русские. Русских детей помогла собрать Мари Гордеева. Простые егорьевцы не очень-то хотят отдавать своих детей учиться. Тем более, что при соборе есть что-то вроде церковно-приходской школы. Но священник и учитель там стар и слаб, и чаще пропускает занятия, чем на них приходит. Впрочем, мой юный вид тоже никому никакого почтения, как ты понимаешь, не внушил. Тут-то и вмешалась Машенька. Она просто попросила родителей, а сам факт того, что весь город тем или иным образом зависит от ее отца, сделал отказ совершенно невозможным. Так что ребятишки были принесены мне в жертву. Инородцев же прислал остяк Алеша, правая рука и едва ли не единственный сердечный друг Гордеева. Когда Алеше надо, он говорит по-русски не хуже нас с тобой, но обычно предпочитает юродствовать и подчеркивать свою «инородскость». Вот и нынче он отдельно подошел ко мне и, отвратно кривляясь, спросил, соглашусь ли я вместе с другими детьми «мало-мало косоглазых учить». Я, естественно, согласилась.

Детишки мне достались очень разные. Одни схватывают моментально, а другие – тугодумы, и им надо все объяснять по десять раз. Я уж их полюбила. Тех, которые тупенькие, мне жалко, а на умных – радостно, как они за мной вслух повторяют и буквы с цифрами учат. Еще мы с ними учим стишки для развития памяти, и рисуем всякие фигуры. Потом, к весне, я думаю сделать еще экскурсии и занятия на природе, потому что таким маленьким нужно «наглядно-действенное восприятие» (это мне Левонтий Макарович сказал, из какой-то книжки). Так что передай Оле: Софи, мол, делает успехи на ниве народного просвещения.