Управляющий, не чинясь, выразил согласие. И вскоре они с десятником уже сидели во благе – на застланных шкурами лавках, возле стола, на котором, окруженный разной заманчивой снедью, попыхивал самовар.

– Неплохо ты тут, братец, устроился, – заметил Серж, провожая глазами бабу, подавшую самовар. Та хоть и была из местных инородцев – и лицом, соответственно, неприятно смахивала на Печиногу, – но, если отвлечься от лица, представляла вполне привлекательное зрелище. Поставив на стол блюдо с холодной зайчатиной, она поклонилась, пробормотала что-то неразборчиво-почтительное и, красная от смущения, скрылась за занавеской.

– Да ведь как, – Емельянов коротко хохотнул, вроде как тоже смутился; не без самодовольства обвел глазами бревенчатые стены, печку, шкафы и полки, конторку, развешанные ружья – все аккуратное, добротное, устроенное обстоятельно и с любовью, – бывает ведь, что и зимовать приходится. Все ж на мне. Без пригляду как оставишь? Народец-то ведь… да что говорить, вы ж от них сами пострадали. Обживаемся, как можем, кормимся подножно, лечимся тоже своими средствами. Да вот, извольте-ка…

Он, приподнявшись, извлек из стенного шкафчика четырехугольную бутыль, наполненную чем-то золотисто-мутным. Виновато глянул на Сержа:

– Уж не сочтите за нарушение. Только для лечения и держим, спросите хоть Матвея Александровича. Айнурка на орешках настаивает. Иначе тут нельзя, природа злая.

Вслед за бутылью оказались на столе две стопки толстого зеленого стекла, обсыпанные по краям золотой крошкой. Серж прикинул плюсы и минусы: пить, нет? – и махнул рукой. Так славно сегодня шло и без всяких прикидок. И с Емельяновым получался пока явный плюс. Конечно, все еще впереди, и Печиноге он наверняка предан как собака… Да ладно, что нам Печинога? Он приблизил стопку к носу, с удовольствием ощутив вместо ожидаемой сивухи благородные лесные запахи, – и поинтересовался, в отменном соответствии с ходом собственных рассуждений:

– Значит, Матвей Александрович сурово блюдет здешние нравы?

– Да иначе-то как? Сопьются все поголовно да в болоте завязнут! Я вам скажу, без Матвея Александровича бы тут… – десятник осекся, испуганно глянул на Сержа. Тот легко засмеялся, поднял стопку – в солнечном луче, упавшем из окошка, она блеснула темным изумрудом:

– Прекрасно. Тогда – за него, за вас и за меня. За плодотворную совместную работу!

«Черт побери, вот это и есть демократия, так сказать, в действии, – думал Серж какое-то время спустя, накладывая себе на блюдце варенье из неведомой таежной ягоды и слушая, как Емельянов увлеченно толкует что-то насчет особенностей местных грунтов. – Не то, что господин Коронин в своей барской шубе… Наверно, когда-нибудь в будущем все станут вроде меня: везде на своем месте и с любым сословием – общий язык. Впрочем, тогда и сословия-то, небось, отомрут. Единообразие, на радость нигилистам, – он поморщился. – Нет уж! Таких, как я, должно быть немного. Тем мы и хороши. Иначе – скука».

– …Сейчас вот начнем паспорта проверять, так сами увидите, сколько приблудов-то откроется, – десятник, оказывается, уже перешел от грунтов к более насущному вопросу, – а какие уж и утекли… За лето набьются, ровно мошка, мутят людей-то, а тем много ли надо! Темные же, да и работа тяжелая, ум вышибает напрочь. А мы что можем? Становой вон и тот… Воропаевских ведь так и не изловили. А они, вы думаете, где? В тайге сидят, по заимкам? Ну, сидеть-то сидят, да ведь и тут что ни день трутся! А Светлозерье возьми! Не поселок, а самое разбойничье гнездо! Там у самого-то, Климентия-то, даже баба известна: Матрешка. Ну, взялись ее трясти, а она глазами морг-морг, как чурка, и все тут. Да и впрямь чурка: путевая-то разве свяжется с эдаким аспидом…

Серж вернул на блюдце ложку с вареньем, не донеся до рта. Ему стало вдруг не по себе, будто подвальной гнилью дохнуло. Словно внезапно окунулся в тот выморочный рассвет… Темные неуклюжие фигуры у выпотрошенной кареты, нелепый человечек, похожий на взъерошенную птицу… Мальчишка с бледным как бумага лицом смотрит растерянно и негодующе: «Стреляйте, черт бы вас!..»

Настоящий Опалинский. Где он сейчас? В земле, в болоте, кабаны сожрали? Совсем невпопад вспомнилась тонкая фигурка в тяжелой шали, идущая от церкви легко и странно, будто лодочка на волне. Грех это, грех… Что – пойти, свечку за него поставить? Ай, не смешите, Сергей Алексеевич, ваши грехи – возами возить, что это вы вдруг? Не иначе, подействовала емельяновская настойка.

Он тряхнул головой, пытаясь вернуть хорошее настроение. Десятник, глянув на него обеспокоено, взялся за бутыль:

– Уж извиняйте, растревожил я вас некстати. А вот помянем-ка невинно убиенных… У меня, я вам скажу, на лиходеев этих свой зуб отрос. По весне-то, слыхали, небось, что учинилось? Так ведь и приговорили: опоры, мол, гнилые, вот машина и рухнула. А мне это обидно!

– На самом деле не так? – Серж приподнял бровь.

– Да разве же у нас такое возможно?! – Емельянов даже покраснел; Серж тут же осадил себя: осторожнее, братец, иначе весь контакт к чертям полетит. – У Матвея-то Александровича? Да эта машина еще бы пятьдесят лет простояла! Только разве докажешь? Матвей-то Александрович так и сказал: не докажешь, молчи, – я и смолчал. А устроили это либо воропаевские, либо… – запнувшись, он аккуратно опорожнил стопку; и подался вперед, ближе к Сержу. Договорил, почему-то понизив голос:

– Коська-то Хорек, он ведь уже двадцать лет как сгинул. А я его видел! Я ж на прииске-то с первого дня, а Коську этого и того раньше помню. Как он по трактирам-то плел про чуйское золото – без толку плел, а вот поди ж ты, и вправду нашлось. Он с ума-то и съехал… Так вот, видел я его как раз по весне!

Емельянов даже кулаком по столу пристукнул, глядя на Сержа торжествующе. Увы, оценить важность заявления тот не мог, поскольку ни о каком Хорьке не имел понятия. Но сделал вид, что оценил: свел брови и значительно покачал головой, мол – то ли еще будет! И хотел задать наводящий вопрос (лишняя информация о местных интригах никак не помешает!); но тут вдруг хлопнула дверь в сенях, затопали шаги – и в комнату вломился мужик, задыхающийся от быстрого бега. Выговорил, привалившись к стене:

– Капитон Данилыч! Рабочие там… разодрались… Ох! – углядел нового управляющего, сорвал шапку и поклонился в пояс, так, что с размаху чуть не ткнулся носом об пол.

– Господи! – Емельянов тут же всполошился, вскочил, забегал по комнате. – Двенадцать апостолов… И пречистая матерь… Не убили никого еще?

Серж, слегка оторопев, смотрел, как он хватается то за ружье, то за сапоги. Кажется, ничего особенного не произошло: ну – драка! Судя по рассказам того же десятника, в поселке это дело обычное. И что, он каждый раз так мечется? Вот бедняга.


От прииска к поселку вела как бы дорога, а на самом деле – разливанное море грязи, в котором тонули, напрасно пытаясь дотянуться друг до друга, жалкие мостки. Серж возмущенно обернулся к Емельянову:

– Это что, у вас всегда так? Куда же Печинога-то смотрит?

– Так ведь деньги! – упрек в адрес кумира на минуту вывел десятника из панического состояния. – Мы уж сколько раз… а деньги-то где! Нынче вот тоже – совсем собрались, а деньги на жалованье пошли, взамен тех, что пограбили. А они – вон! Головы меня лишают! Пойдемте, батюшка, ваше благородие! – махнул рукой и бегом двинул по грязи, только комья полетели в стороны.

Ну, нет, пробормотал Серж, отвязывая Огонька. Тому тоже не очень хотелось идти в грязь. А тут еще – вопли с дальнего конца единственной поселковой улицы, где, как смутно помнил Серж, находилось местное питейное заведение. Этому заведению полагалось сейчас, в рабочее время, пустовать, однако там клубилась приличная толпа. Чадной пеленой стояла матерная ругань, кто-то выл, причитали бабьи голоса.

– Вот идиоты, – Серж резко натянул поводья, Огонек вскинул голову, пятясь, коротко заржал.

Мальчишки, бегущие к месту происшествия, оглянулись на всадника с любопытством, но без особого интереса. То, что ждало их впереди, было куда важнее.

Серж подумал мельком: не достать ли оружие, – и тут же осудил эту мысль как паническую. Надо же – от Емельянова заразился! Револьвер-то у него был: шестизарядный, американской системы, куда лучше старого, потерянного в тайге; но – в кого стрелять-то?! Он решительно направил Огонька вперед, тот протестующе захрапел, замотал головой, но подчинился.

Он подскакал к винной лавке, далеко опередив Емельянова. На обширном утоптанном пятачке перед ней человек, наверно, двадцать – так издали показалось Сержу, – сбившись плотным клубком, увлеченно мутузили друг друга, а вокруг бегали доброхоты обоего пола, то ли разнимали, то ли подзадоривали. Серж едва не влетел в эту толпу – конь оказался умнее хозяина, попятился, оседая на задние ноги, и коротко заржал. Кто-то в толпе услышал ржанье, поглядел, но, как и зеваки-мальчишки, не очень заинтересовался. Вот черт, растерянно подумал Серж, что мне – палкой, что ли, их лупить, или таки – стрелять в воздух? Ага, а они потом: новый управляющий – на народ с револьвером, то-то будет репутация! Поди, доказывай. Эти соображения мелькнули стремительно и вскользь; не слишком отягощая себя мыслительным процессом, Серж сунул два пальца в рот и свистнул.

Вот на это внимание тотчас обратили! Еще бы. Свист вышел такой, что воробьи ошалело вспорхнули с крыш, кошки бросились вон с заборов, а рыжий жеребец, не ожидавший от нового хозяина таких подвохов, шарахнулся в сторону, едва не вышибив того из седла. Серж чудом удержался, обхватив коня за шею и ткнувшись лицом в гриву. Зато, когда выпрямился, увидел, что свистел не зря: толпа дерущихся расступилась, и оттуда на него смотрели удивленно и уважительно.

– Управляющий! – прошло по толпе.

– Эк, барин, ты навострился-то, – прогудел, подбирая с земли шапку, могучий мужик, чья одежда спереди была заляпана кровью из разбитого носа.

– С вами навостришься! – сердито бросил Серж. Спрыгнул на землю, торопливо обмотал повод вокруг жердины ближайшего забора. – Ну, что – все живы? Никто никого не пришиб?