В детстве я играла в маджонг с мамой, а иногда вчетвером — с двумя ее друзьями, и меня приятно успокаивало прикосновение к косточкам, бамбуковому дереву и слоновой кости; мне нравилось, как они шуршат, когда их кидают на середину стола, — словно галька на морском берегу, когда ее шевелит прибой.

В начале каждой игры мы строили из косточек домик — четыре стены в две косточки вышиной — и сдвигали их в тесный квадрат, «чтобы прогнать злых духов», как сказал Гренвил, обучившийся маджонгу в Гонконге еще молодым младшим лейтенантом и знавший всевозможные суеверия, связанные с этой древней игрой. Я подумала, каким было бы облегчением, если бы все злые духи и все сомнения, все скелеты в шкафу могли быть таким образом обезврежены и устранены.


В рекламных проспектах и на открытках с видами Порткерриса небо над ним неизменно изображалось ясным, а море — безупречно синим, белые домики там освещало солнце, а нелепая пальма на переднем плане приводила на память глянцевое сияние средиземноморских курортов. И тут же воображение уносилось к омарам, поедаемым в кабачках на свежем воздухе, к бородатым художникам в запачканных краской блузах, к рыбакам с обветренными лицами, живописным, как пираты, посиживающим на швартовных тумбах с трубками в зубах и обсуждающим свой недельный улов. Но в феврале под порывами северо-восточного ветра Порткеррис ничуть не походил на этот заоблачный рай.

Море, небо, да и сам город были серыми, а по хитросплетению закоулков и узких улочек гулял жестокий ветер. Море штормило, волны бились о камень набережной, заливая дорогу, покрывая стекла домов пленкой соли и заполняя сточные канавы желтой пеной, похожей на хлопья стирального порошка.

Городок был словно в осаде. Отправляясь за покупками, жители кутались, застегивались на все пуговицы, обматывались всевозможными шарфами, прятали лица в капюшоны и воротники и становились похожи на какие-то бесформенные кули на резиновом ходу без всяких различий мужской и женской одежды.

Ветер тоже был серым, как и небо, он гнал по улицам всякий мусор — сухие листья, сучья, нес клочки бумаги, срывал даже черепицу с крыш. В лавках люди забывали, зачем пришли, говорили о погоде и о том ущербе, который причинит шторм.

Вновь отправляясь за покупками для Молли, я спустилась вниз, идя против ветра, в чужом дождевике и резиновых сапогах, потому что сочла прогулку пешком безопаснее поездки в слишком легком автомобильчике Молли. На этот раз я уже лучше ориентировалась в городке и не нуждалась в сопровождении Андреа. К тому же, я вышла из Боскарвы, когда Андреа еще была в постели, и в такую погоду винить ее за это я не могла. Погода не располагала к прогулкам, и было трудно поверить, что еще накануне я в рубашке с короткими рукавами грелась на солнышке, почти майском.

Сделав последнюю из покупок, я вышла из булочной, когда часы на башне старой нормандской церкви пробили одиннадцать. Логично в такую погоду было бы немедленно начать подъем обратно в Боскарву, но у меня были другие планы. Согнувшись под тяжестью перекинутой через руку корзинки с покупками, я направилась в сторону гавани.

Картинная галерея, как я знала, была расположена в бывшей баптистской часовне, где-то в путанице улочек северной части городка. Я хотела просто пойти и поискать ее, но, одолевая приморскую дорогу под порывами ветра, несущего в лицо водяные брызги, вдруг увидела рыбацкую хижину, превращенную в справочное бюро для туристов, и решила, что сэкономлю время и силы, наведя справки.

Внутри я обнаружила безразличную девицу, скорчившуюся над керосинкой. В сапогах, замерзшая, дрожащая, она была похожа на чудом уцелевшего участника какой-нибудь арктической экспедиции. Когда я вошла, она не шелохнулась и не привстала со стула, а лишь сказала: «Да?», уставившись на меня сквозь стекла очень не шедших ей очков.

Я постаралась побороть раздражение жалостью к ней.

— Я ищу картинную галерею.

— Которую?

— Я не знала, что здесь она не одна.

За моей спиной открылась и опять закрылась дверь, и в бюро нас стало трое. Девушка взглянула через мое плечо, и за толстыми стеклами ее очков мелькнуло подобие интереса.

— Есть Городская галерея и есть Галерея новой живописи, — пояснила она куда как оживленнее.

— Не знаю, какая из них мне нужна.

— Может быть, — раздалось позади меня, — я могу вам помочь?

Я резко обернулась и увидела Джосса — в резиновых сапогах, черной ветровке, по которой стекала вода, и в рыбацкой панаме, нахлобученной по самые уши. Лицо его было мокрым от дождя, руки он засунул глубоко в карманы куртки, а темные глаза насмешливо поблескивали. С одной стороны, я прекрасно понимала, чем пробудил он к жизни вялую девушку за конторкой. С другой же — меня возмущала эта его невероятная способность являться, когда я меньше всего его жду.

Я вспомнила про Андреа, вспомнила про бюро и кресло и холодно сказала:

— Привет, Джосс.

— Я видел, как вы вошли. Что это вам здесь понадобилось?

Тут вмешалась девица:

— Ей надо художественную галерею.

Джосс ждал от меня более развернутых пояснений, и, припертая таким образом к стенке, я эти пояснения дала:

— Я подумала, что, может быть, там есть какие-нибудь картины Гренвила.

— Вы совершенно правы, там три его картины. Я провожу вас…

— Меня не надо провожать. Единственно, чего я хочу, так это чтобы мне сказали, как туда добраться.

— Но я бы предпочел вас проводить. Дайте-ка сюда…

Он снял с моей руки тяжелую корзинку, одарил улыбкой девицу и первым пошел к двери, чтобы открыть ее. Воющий порыв ветра вместе с поднятым в воздух мусором ворвался в помещение, и тут же с конторки посыпались, полетели рекламные листовки, сразу усеявшие пол. Чтобы не причинить еще большего ущерба, я поспешила поскорее закрыть за нами дверь. Джосс как ни в чем не бывало подхватил меня под руку, и мы пошли по середине мостовой. Джосс весело болтал, несмотря на то, что ветер затыкал ему рот. Это обстоятельство, а также его рука, сплетенная с моей, мешали мне продвигаться вперед, несмотря на все мои усилия.

— Какая причина могла погнать вас в город в такой денек?

— Причину вы несете в корзинке. Покупки для Молли.

— Вы что, не могли взять машину?

— Я подумала, что в машине меня снесет с дороги.

— А мне нравится, — сказал он. — Нравится такая погода. — Вид у него, и вправду, был довольный: исхлестанный ветром, мокрый, Джосс излучал энергию. — Хорошо вчера провели день?

— Откуда вы знаете про вчерашнее?

— Я заехал в Боскарву, и Андреа сказала мне, что вы отправились в Фальмут с Элиотом. Не воображайте, что здесь можно что-то удержать в секрете. Если бы Андреа мне этого не сказала, я узнал бы от Петтифера, или от миссис Томас, или от миссис Керноу, или от мисс Вострушки из справочного бюро. Это одна из привлекательных сторон жизни в Порткеррисе — каждый точно знает планы другого.

— Я начинаю в это верить.

Отойдя от гавани, мы стали взбираться по мощеной дороге в гору. По обеим сторонам от нее теснились дома, дорогу нам перебежала кошка — мелькнула, как молния, и исчезла в отверстии окна. Какая-то женщина в шляпке горшком и синем фартуке скребла ступени крыльца. Подняв глаза, она увидела нас и сказала Джоссу: «Привет, котик!» Пальцы ее от горячей воды и холодного ветра были похожи на связку розовых сосисок.

Улица заканчивалась небольшой площадью, на которой я раньше не бывала. Одну сторону ее занимало громоздкое здание, похожее на амбар с арками окон, расположенных высоко в стене. Возле двери виднелась вывеска: «Художественная галерея Порткерриса», и Джосс, отпустив мою руку, плечом толкнул дверь и посторонился, давая мне пройти первой. Внутри было ужасно холодно, промозгло и совершенно пусто. Белые стены были увешаны полотнами всевозможных стилей, размеров и форм, а посередине зала одиноко возвышались две абстрактные скульптуры, как две скалы, обнажившиеся после отлива. Возле двери стоял стол с кипами каталогов, проспектов и экземпляров журнала «Студио», но, несмотря на весь этот декор, от галереи густо веяло безрадостной атмосферой давно прошедшего праздника.

— Ну вот. — Джосс поставил мою корзинку и, сдернув панаму, стряхнул с головы дождевые капли — так собака стряхивает капли со шкуры. — Что вы хотите посмотреть?

— Я хочу посмотреть Софию.

Он бросил на меня зоркий взгляд, резко повернув ко мне голову, но тут же улыбнулся, опять нацепил свой головной убор и надвинул его на лоб, как гвардеец медвежью шапку.

— Кто вам рассказал о Софии?

Я мило улыбнулась:

— Возможно, миссис Томас, возможно, миссис Керноу, а возможно, мисс Вострушка из справочного бюро.

— Развязность вам не идет.

— Но здесь есть портрет Софии. Мне Петтифер сказал.

— Да, есть. Вот сюда, пожалуйста.

Я пошла за ним, шаги нашей прорезиненной обуви гулко отдавались в пустоте.

— Вот здесь, — сказал он.

Я остановилась возле него и взглянула вверх — она была там, сидела в лучах лампы с каким-то рукоделием в руках.

Я долго глядела на портрет, после чего издала протяжный вздох разочарования. Джосс бросил на меня сверху вниз взгляд из-под своей нелепой панамы.

— О чем вздыхаете?

— И здесь лица не видно! Никак не разгляжу ее внешность. Почему он никогда не писал ее лица?

— Писал. И часто.

— Ну а мне никак не удается его увидеть. Всегда это либо затылок, либо руки прикрывают лицо, либо план такой общий, что лица у фигуры вообще нет. Просто пятно.

— Разве важно, как она выглядела?

— Не важно. Но мне хочется знать.

— Откуда вы впервые узнали про Софию?

— Мама рассказала. А потом Петтифер. И потом этот ее портрет, что в гостиной в Боскарве, — фигура такая прелестная, женственная, и кажется, что лицо должно быть очень красивым. Но Петтифер говорит, что она вовсе не была красивой. Вот прелестной — была, и привлекательной. — Мы опять стали разглядывать картину. Я глядела на руки модели и видела, как лучи от лампы играют на темных волосах. — Петтифер говорит, что по всей стране в галереях развешаны портреты Софии. Придется проехаться от Манчестера до Бирмингема, в Ноттингем, в Глазго — может, тогда я и отыщу портрет, где был бы не один затылок.