— И все эти машины продаются?

— Да. Как вы видите, мы специализируемся на марках континентальных и спортивных. У нас на прошлой неделе здесь и «феррари» был, но пару дней назад его продали. Он побывал в аварии, но молодой механик, который у меня здесь работает, починил его так, что машина стала как новенькая.

Я положила руку на глянцевый желтый капот.

— А это что за марка?

— «Ланчиа загато», а это «альфа-ромео-спайдер», которому всего два года. Прекрасная машина.

— А это «дженсен», — сказала я, сама узнав марку.

— Пойдемте посмотрим мастерскую.

Через другую раздвижную дверь в глубине демонстрационного зала я прошла вслед за Элиотом в помещение, которое больше отвечало моему представлению о гаражах. Здесь повсюду были разобранные двигатели и части машин, стояли канистры с маслом, с потолка свешивались какие-то длинные шланги и голые электрические лампочки, на рабочих столах лежали инструменты, валялись старые покрышки, по углам громоздились вагонетки.

Посередине всего этого над развороченным двигателем разобранной машины склонилась фигура. Лицо человека было прикрыто сварочной маской, что делало его похожим на чудовище, а в руках его гудело синее пламя сварочного аппарата. Шум сварки перекрывала безостановочная грохочущая музыка из крохотного транзистора, стоявшего на полке над ним.

Видел ли человек, как мы вошли, об этом оставалось только догадываться, потому что маску свою он сдвинул с лица, лишь когда Элиот выключил транзистор. Я увидела худого и смуглого молодого человека, запачканного машинным маслом, небритого, длинноволосого, с острым взглядом поблескивающих глаз.

— Привет, Морис, — сказал Элиот.

— Привет.

— Это Ребекка Бейлис. Она гостит в Боскарве.

Доставая сигарету, Морис поглядел в мою сторону и кивнул. Я сказала «привет», желая проявить дружелюбие, но ответа не получила. Он закурил, после чего сунул свою затейливую зажигалку обратно в карман перепачканного маслом комбинезона.

— Я ждал тебя утром, — сказал он Элиоту.

— Я же говорил, что еду в Фальмут.

— Удачно?

— «Бентли» тысяча девятьсот тридцать третьего года.

— В каком состоянии?

— С виду ничего. Проржавел немного.

— Нужна старая краска. Тут на днях одному парню понадобилась такая машина.

— Я знаю, потому и купил. Подумал, что мы наладим перевозку завтра или послезавтра и заберем машину.

Помолчали. Морис потянулся к транзистору и опять включил его громче прежнего. Поглядев на останки машины, над которыми он трудился, я спросила у Элиота, что это было первоначально.

— «Ягуар-Х 16» тысяча девятьсот семьдесят первого года на сорок два литра, если вам так интересно. И будет точно таким же «ягуаром», когда Морис закончит работу. Эта машина тоже побывала в аварии.

Подойдя, Морис встал между нами.

— А что именно вы с ней делаете? — спросила я.

— Поправляю шасси, пригоняю руль.

— А тормозные башмаки? — спросил Элиот.

— Можно было бы новые поставить, но я наладил старые, чтобы гарантию использовать… и мистер Кембек звонил из Бирмингема…

Они принялись говорить о делах, и я удалилась, несколько оглушенная ревом транзистора и несшейся оттуда мелодией рока, и, пройдя опять через демонстрационный зал, вышла во двор, где за рулем машины Элиота с достоинством и терпением восседал Руфус. Вдвоем с ним мы посидели в машине, пока Элиот не присоединился к нам.

— Простите за задержку, Ребекка, но пришлось заняться еще одной работой. Морис прекрасный механик, но сердится, когда его отвлекают телефонными звонками.

— А кто этот мистер Кембек? Очередной клиент?

— Не совсем так. Он отдыхал здесь прошлым летом. Владеет гостиницей и гаражом возле трассы М-6. Он собрал неплохую коллекцию старых машин. Хочет музей открыть, не все же яичницу с беконом жарить, знаете ли. Так он вроде не прочь, чтобы я стал там директором.

— Это значит, вам нужно переселиться в Бирмингем?

— Не слишком завлекательное предложение, не правда ли? Но так или иначе, оно поступило. А теперь пойдемте посмотрим мамин дом.

Мы отправились, пройдя немного дальше по улице, а потом свернув в какой-то переулок. За двойными белыми воротами начиналась тропинка, взбиравшаяся в гору и подводившая к дверям длинного и низкого белого здания, видимо, переделанного из двух старинных деревенских домов, каменных, с толстыми стенами. Вынув из кармана ключ, Элиот открыл дверь, и внутри нас охватил холод, но без сырости и затхлости. Убранство дома напоминало дорогую лондонскую квартиру — палевые толстые ковры гармонировали друг с другом и с палевыми же стенами и бледно-бежевой парчовой обивкой диванов. Кругом было множество зеркал, а с низких балок потолка свешивались шарообразные хрустальные люстры.

Все это было прелестно, именно так, как я себе представляла, и все это было как бы мимо — и кухня, как в рекламном проспекте, и столовая с ее полированным красным деревом, и второй этаж, где помещались четыре спальни, три ванны, уборная и комод для белья, гигантских размеров и пахнувший мылом.

Позади дома располагался маленький внутренний дворик, а за ним начинался сад, взбиравшийся по склону к живой изгороди. Я глядела на этот внутренний дворик и так и видела в нем Молли, принимающую гостей, рассаживающую их в прелестные кресла и разливающую мартини, привезенный на дорогой стеклянной тележке.

— Превосходный дом, — сказала я искренне, но в сердце, как проникла в него Боскарва, мне этот дом не проник. Возможно, потому, что он был чересчур превосходен.

Мы стояли в неуместно элегантной гостиной, глядя друг на друга. Наш день вдвоем, кажется, подходил к концу. Наверное, и Элиот это чувствовал и желал отсрочить этот конец, потому что сказал:

— Я могу поставить чайник и угостить вас чаем, только вот знаю, что молока в холодильнике нет.

— Думаю, нам надо возвращаться.

Меня вдруг охватила неодолимая зевота, и Элиот засмеялся. Он взял меня за плечи.

— Вам спать хочется!

— Свежего воздуха наглоталась, — ответила я. — И слишком много вина выпила.

Я слегка откинула назад голову, заглядывая ему в глаза. Лица наши были очень близко, и я почувствовала, как пальцы его сжали мои плечи. Больше он не смеялся, а в глубоко посаженных его глазах была нежность — явная и несомненная.

— Это был чудесный день… — сказала я, но продолжить не сумела, потому что он принялся целовать меня, и несколько минут я не способна была вымолвить ни слова.

Когда наконец он отступил от меня, я была так потрясена, что могла лишь слабо опираться на него; мне хотелось плакать, и я чувствовала себя дура дурой из-за того, что ситуация так быстро выходила из-под моего контроля. Щека моя прижималась к его куртке, его руки обнимали меня так крепко, что я слышала удары его сердца — громкие, как барабанная дробь.

И над головой моей раздавались его слова:

— Не надо возвращаться в Лондон. Не надо уезжать отсюда.

9

Подарки, привезенные мной из Фальмута, оказались, как выяснилось, настоящим Божьим благословением. Сделанные бездумно и, видимо, в порыве вдохновения, они стали именно тем, чем надо: темой для беседы, необходимой, чтобы сгладить произошедшее накануне и уничтожить неловкий осадок, оставшийся у всех после случившегося за ужином. Молли безмерно понравились фрезии — ей никак не удавалось вырастить такие в Боскарве, объяснила она, слишком холодно, сад здесь открыт всем ветрам. Она сделала мне комплимент по поводу моего исключительного мастерства аранжировки цветов и в конце концов поместила их на почетное место — на самую середину каминной полки в гостиной. Цветы тут же наполнили комнату романтическим благоуханием, а их кремово-лиловые и темно-розовые оттенки с совершенной естественностью привлекали взгляд к портрету Софии. Цветы словно дополняли тон румяной кожи девушки на портрете и подчеркивали нежное мерцание ее белого платья.

— Прекрасно, — сказала Молли, отступив на шаг, но я так и не поняла, к чему это относилось, к цветам или к портрету. — Как мило, что вы их привезли! Элиот показал вам дом? — Она бросила на меня задумчивый и чуть прищуренный взгляд. — Знаете, по-моему, этот день пошел вам на пользу. Мне кажется, вы даже загорели. У вас теперь другой цвет лица. Видно, здешний воздух для вас благотворен.

Петтифер воспринял херес с достоинством, но было понятно, что он доволен. А Гренвил испытал злорадный восторг по поводу сигар, так как доктор предостерег его против курения и Петтифер спрятал его обычный запас. Я догадалась, что сигары ему выдают очень скупо. Гренвил тут же вытащил одну и принялся попыхивать с огромным удовольствием, откинувшись в своем кресле, как человек, беззаботно наслаждающийся жизнью. Даже Андреа я в кои-то веки угодила.

— «Рептилии»! Как вы угадали, что это моя любимая группа? Ух, если бы здесь был проигрыватель… но здесь его нет, а я свой в Лондоне оставила. Потрясающе. Обалденно! — И тут же, спустившись с небес на землю, она принялась искать на конверте цену. — Вы, наверное, здорово вытряхнулись…

Казалось, что, распределив эти мирные дары, мы заключили негласный договор: злосчастный ужин больше не обсуждался. Не упоминались ни бюро, ни Эрнест Пэдлоу, ни возможная продажа земли. И Джосса не упоминали. После ужина Элиот разложил ломберный столик, Молли вытащила ящичек розового дерева с косточками маджонга, и мы начали играть и проиграли до позднего вечера. Андреа села с Молли, чтобы поучиться.

Я поймала себя на мысли, что если бы в дом сейчас неожиданно проник посторонний, то он был бы очарован представившейся картиной: как мухи в куске янтаря, мы застыли в кружке света от торшера, поглощенные своим занятием, позабыв о времени. Выдающийся художник, помягчевший с годами, на закате дней в кругу семьи; его хорошенькая невестка, красивый внук, и даже Андреа, наконец-то чем-то заинтересованная, внимательная, следящая за тонкостями игры.