Утром в пятницу появилась Элизабет, она повидалась с Морвенной и леди Уитворт и выразила им соболезнования. Лишь она, вероятно, разглядела под внешней безучастностью Морвенны бурлящие эмоции, и предположила, что та находится на грани нервного срыва. Элизабет пыталась поговорить с ней наедине, но то кто-нибудь заходил, то шныряла туда-сюда леди Уитворт.

На следующее утро Элизабет заглянула в библиотеку, чтобы поменять несколько книг, и была поражена внешним видом Артура Солвея. Он сослался на то, что всю прошлую неделю страдал от сильнейшей лихорадки, и хотя она прошла, но теперь частично вернулась. Солвей беспрестанно утирал пот со лба, его очки запотевали, словно он наклонился над кипящим чайником, руки тряслись. И впервые в жизни Элизабет видела на нем парик.

— Как Ровелла? — спросила Элизабет.

— О... хорошо, благодарю, мэм. Она не простудилась. И... и... я вообще сомневаюсь, что она... что она может что-то подхватить. Она... она... она здорова.

— Такая трагедия с мужем Морвенны... Я знаю, сестры отдалились друг от друга, но скажите Ровелле, что ей следует повидаться с Морвенной. Самое время для примирения.

Артур уронил три книги и долго их поднимал. Справившись с этим, он остановился и снова протер стекла очков.

— Ох, она не может, мэм. Она... она не может.

— Вы хотите сказать, не хочет? — удивилась Элизабет. — Пожалуй, если я зайду, то смогу ее переубедить.

— Нет-нет, не получится, мэм. Ровелла... она уехала.

Его рука судорожно дернулась и чуть не сбила со стола книги.

— Уехала? Ровелла? Она мне не говорила. И куда?

— В... в... в... — он замолчал и сглотнул. — К своему... к моему кузену, в... в Пенрин. Когда мне полегчало, то есть когда мне так показалось, она решила, что ей нужно развеяться. И, в общем, она там, наверное, на неделю или больше. На Пасху, мэм, как вы понимаете. На всю пасхальную неделю. Думаю, смена об... обстановки пойдет ей на пользу. Мой кузен — фермер, у него прекрасная усадьба с... с видом на устье реки. Думаю, это будет... полезно.

— Что ж, пожалуй. Я рада. Но она мне не говорила. Пожалуйста, передайте ей, пусть даст мне знать, когда вернется. И надеюсь, вам станет лучше.

Артур провел рукой по лбу и выдавил из себя улыбку.

— Спасибо, мэм. Да, мэм. Я уже п-п-поправляюсь. Завтра останусь дома, отдохну и вполне поправлюсь.

— Вы придете на похороны? Они в понедельник.

Улыбка Артура стала какой-то жутковатой.

— Конечно, я... я постараюсь.

Когда стройная красавица Элизабет, как всегда в белом, исчезла из его поля зрения, Артур устремился в уголок и глотнул бренди.

Он пил весь день. Лучше выглядеть пьяным на случай, если кто-то что-нибудь заподозрит. Это было маловероятно, но Ровелла подозревала, Ровелла уже знала. Он не понимал, что на него нашло в четверг вечером, и дома, когда он вернулся в жутком состоянии после стычки с Оззи, ярость пересилила слабость и прорвалась. И потому Ровелла теперь лежала с рассеченными губами, фингалом под глазом и раздувшейся челюстью, а ее тело почернело от синяков.

Он поступил кошмарно, он кошмарный человек, он знал это и был в ужасе от себя самого и возможных последствий. Нервы были напряжены до предела, и в любой момент он мог проговориться. Но позже, намного позже, если он переживет это и его не уличат, однажды Артур сможет положить голову на подушку, не боясь последствий содеянного, и тайно почувствует мужскую гордость от этого преступления. Семена уже были посеяны. Каждое утро и каждый вечер он подходил к Ровелле, и хотя она с ним не разговаривала, суетился над ней, накладывал мазь на ссадины и бальзам на губы. И каждый вечер, возвращаясь домой, он приносил букетик цветов и ставил в кувшин у ее постели.


II

Известия достигли Сола в пятницу вечером. Жестянщик, курсирующий между Сент-Агнесс и Сент-Майклом, зашел, как обычно, к Дрейку, когда проходил мимо в субботу утром. Услышав новости, Дрейк сел и закрыл голову руками, его губы побелели. Накануне в мастерской побывала Розина вместе с Парфезией и двумя ее детьми — двухлетним и двухнедельным, девушки со смехом переставили кровать и повесили новые шторы, а Розина принесла несколько диванных подушек, над которыми работала, и покраснев сказала, что в воскресенье утром Арт Муллет перенесет ее сундук. Там лежали все ее маленькие сокровища. Конечно же одежда, глиняный чайник, три хорошие ложки, две оловянные пивные кружки, украшенная ракушками шкатулка, ожерелье из бисера, книга по кройке и шитью, отрез шелка, который Джака стащил после кораблекрушения в 1789 году и отдал ей, вышитые тапочки, пара чепцов, молитвенник и амулет на счастье.

Всё это должно было прибыть в воскресенье, после свадьбы. Будут звучать смех и грубоватые шутки, кто-нибудь затеет потасовку, а потом они останутся одни. После свадьбы.

Дрейк встал и подошел к наковальне. Было еще совсем рано, и близнецы Тревиннарды не пришли. Лишь случайно он оказался поблизости и открыл ворота, когда мимо проходил жестянщик. Дрейк сомкнул руки и помолился. Бог явно его не услышал. Ничего не произошло. Он всё так же стоял на пороге мастерской Пэлли, которую уже очень скоро начнут называть мастерской Дрейка, и смотрел на крутой откос дороги, откуда она начинала подниматься к Сент-Агнесс. Вдалеке дымили трубы шахты. Шахты Уорлеггана. Высоко в небе кричали чайки. Ветер шелестел высокой травой и взъерошивал ее. А Дрейк обручился с чудесной и воспитанной девушкой, которую не любил, но мог бы научиться любить.

В девяти милях от этого места находилась его настоящая любовь, любовь всей его жизни — высокая молодая женщина в черном, мать, жена викария, образованная и хорошо ему знакомая, которая после замужества стала совершенно другой личностью и вдруг неожиданно оказалась вдовой. Что это означает? Что это означает для них обоих? Как этот неопровержимый, но безумный факт можно соотнести с более или менее здравым миром?

Сначала нужно удостовериться. Слухи в Корнуолле разлетаются быстрее ворон, но иногда ненадежны. Дрейк побежал к полю, где паслась его лошаденка. Она никак не хотела даваться в руки, но желание Дрейка пересилило, и через несколько минут он скакал без седла вверх по холму, в сторону неухоженного коттеджа, считающегося домом викария.

Мистер Оджерс в халате и под одеялом скрючился у маленького камина, пытаясь между приступами кашля нацарапать письмо. Дрейка мистер Оджерс не любил, поскольку тот был братом главного запевалы секты методистов, завоевавшей такую популярность в окрестных деревнях. А кроме того, хотя Дрейк этого не знал, мистер Оджерс первым рассказал мистеру Джорджу Уорлеггану о непозволительной привязанности Морвенны, что и вызвало соответствующие последствия. Но всё же молодой человек выглядел таким расстроенным, что мистер Оджерс ответил на его вопросы.

— Что? Да? Ах да, он точно мертв. Меня вызвали на похороны. Сам понимаешь, для крепкого молодого человека всё нипочем, но я давно уже не молод и совсем не здоров — из-за бронхита уже которую ночь не могу заснуть, которую ночь, и стоит мне проехать девять миль на взятой взаймы лошади в разгар проклятой зимы, как я последую за ним, не пройдет и месяца! И кому от этого станет лучше? Уж точно не мистеру Осборну Уитворту, он-то уже отправился на небеса. Его мать и вдова, без сомнений, как и другие священники, живущие поблизости, обрадуются моему присутствию... — Он запнулся и долго, почти любовно кашлял в носовой платок. — Весь этот месяц и прошлый из-под двери задувает, а у нас в спальне нет отопления. По ночам приходится накрываться чем попало, а потом я не выдерживаю веса и всё сбрасываю, и мороз прокрадывается к моим косточкам и днем и ночью, и днем и ночью.

Мраморные часы на каминной полке отбили восемь. Мистер Оджерс плотнее закутался в одеяло.

— Я написал об этом епископу, объяснил свое положение, бедственное положение... Что? Нет, в письме нет никаких предположений, что дело нечисто. Он просто упал с лошади. Упал с лошади. Сломал шею. Его нашли в полночь, нога запуталась в стремени. Сломал шею...

В тон священника вкрались нотки совсем не христианского облегчения. Пока викарием был мистер Уэбб, в нищенское существование мистера Оджерса хотя бы никто не вмешивался. Жизнь под руководством Оззи превратилась в ложе из шипов.

— Нет-нет, — сказал мистер Оджерс, — больше я ничего не знаю. — Он уставился на Дрейка и впервые отвлекся от собственных проблем, ему в голову закрались подозрения. — А тебе-то что, парень? Тебе какое дело? Завтра я тебя венчаю с деревенской девушкой, разве нет? Мэри Коуд? Нет, Розина Хоблин, да? Придется венчать шесть пар. Надеюсь, я это выдержу.

— Спасибо, — сказал Дрейк. — Спасибо, отче.

— А почему ты спрашиваешь? — спросил Оджерс. — Почему ты спрашиваешь? — прокричал он в закрывающуюся дверь. Но Дрейк уже ушел, оставив после себя только сквозняк.

Дрейк поскакал до холма, где стоял молельный дом Мейден, а оттуда он мог разглядеть и крышу собственного дома, и дымоходы Нампары. Но разговор с братом на эту тему не поможет, он и так уже знал, что скажет Сэм. Яснее ясного. Демельза куда лучше — она поймет, поймет агонию, в которой он сейчас пребывает. Но ведь она и устроила брак с Розиной, нет сомнений. Она выслушает и посочувствует, это ведь Демельза. Но даст тот же совет, что и Сэм. Никто, ни один человек не может дать ему непредвзятый совет. Дрейк не может довериться никому, кроме самого себя.

Он поскакал вниз, к Нампаре, потом по неровной пустоши к ступеням в изгороди, за которой лежал пляж Хендрона. Там он перекинул поводья через столб, оставил лошадь и пошел к берегу.

Для прогулки по пляжу день выдался неподходящим, но погода была под стать его настроению. Бледное солнце скрылось, и ветер гнал облака как дым, превращая их в лоскутки, пока не очистил небо, а потом снова собрал тучи. Прилив поднялся наполовину, и прибой шумел почти как ветер, шипел и громыхал. На гребнях волн скользили айсберги пены, изгибаясь и переворачиваясь.