Никто не ответил.

Оззи сделал большой глоток вина.

— Я присматриваюсь к приходу в Манаккане, Джордж. Он только что освободился и стал бы полезной добавкой к моему жалованью. Говорят, десятина там составляет добрых триста фунтов в год.

Пока он говорил, Элизабет посмотрела на Морвенну — та молча ковырялась в тарелке, но почти ничего не ела. Элизабет с Джорджем всё реже виделись с Уитвортами, поскольку Джорджу эти семейные ужины не нравились. Теперь они встречались не раз в неделю, а раз в месяц. Вместо этого Элизабет иногда ходила к Морвенне на чай, но только когда знала, что Оззи отсутствует.

Она ничего не могла вытянуть из Морвенны. Та никогда не жаловалась, но часто странно себя вела — была растрепана и имела отсутствующий вид. Ее темные глаза будто смотрели на то, чего не замечает гостья. Это было неприятно. Иногда ее мягкий голос становился резким и поражал силой. Она не отвечала, когда с ней заговаривали, но это обычно проходило через несколько минут. Морвенна теперь почти не писала матери, а когда миссис Чайновет захотела приехать, нашла предлог и заявила, что это будет неудобно. Она никогда не говорила о Ровелле, а если кто-то упоминал ее сестру, то резко обрывала разговор.

Но тем не менее больной Морвенна не выглядела. Она двигалась проворно, но только когда решала двигаться, и следила за порядком в доме, хотя и не слишком пристально. Она занималась благотворительностью и никогда не отказывалась от посещений больных и умирающих. Внешне казалось, что викарий не мог бы найти более подходящую жену. Да и выглядела она хорошо. Но всё же ее внешность изменилась, стала какой-то диковатой.

Что действительно удивляло Элизабет во время визитов к Морвенне, так это что Уитворты никак не могут найти подходящую няньку для юного Джона Конана. Милую девушку, проработавшую полтора года, уволили, а за ней последовала череда странных женщин: крепкие, средних лет, с мрачными, покрытыми бородавками лицами, с пронизывающим взглядом узких глаз, пахнущие крахмалом и камфорными шариками, они были то раболепными, то нахальными. Элизабет не взяла бы в свой дом ни одну из них и как-то сказала Морвенне, что стоит подумать о симпатичной девушке помоложе, у нее есть две на примете.

Лицо Морвенны исказила гримаса.

— Их выбирает Оззи, Элизабет. Оззи и увольняет. Думаю, он никак не может найти подходящую. По крайней мере, так он мне говорит.

— Чтобы присматривать за маленьким мальчиком? Как странно.

— Осборн — странный человек, Элизабет.

— Почему бы тебе не пригласить одну из твоих сестер? Мне кажется, Гарланда была бы рада, да и тебе составила бы компанию.

— Я никогда больше не приглашу сюда сестру, — ответила Морвенна.


II

Десятого декабря, через неделю после того как жалкий маленький гробик опустили в землю рядом с роскошным склепом, который воздвиг себе Рэй Пенвенен, Кэролайн Энис вошла в кабинет мужа после ужина и постояла немного, прислонившись спиной к двери и глядя на его истощенное лицо и седеющие волосы. Дуайт встал и поставил кресло так, чтобы сесть вместе с ней у стола, но Кэролайн подошла к камину и протянула руки к огню. Поверх белого шелкового платья на ней был зеленый передник, как будто она в любую минуту может взять на руки ребенка.

— Дуайт, — сказала она, — мне кажется, мы принимаем это слишком близко к сердцу.

— Возможно.

— Дети — дело обычное. Мы же оба считаем, что мир перенаселен, правда? Нас и так слишком много. Какое значение имеет еще один человек. На прошлой неделе ты рассказывал мне о миссис Барнс, которая за десять лет потеряла девятерых. Тот факт, что своего ребенка мы ставим выше других, показывает лишь нашу неспособность оценивать соразмерно. Мы потеряли ребенка, вот и всё. Если бы я была создана для материнства, вероятно, я бы приняла это куда хуже, ведь это мой первенец, а мне уже почти двадцать пять! Но ты, ты, всю жизнь наблюдающий жалкие потуги пациентов избежать неизбежного конца, ты, рассказывающий о том или ином пациенте с базедовой болезнью, золотухой или цингой и о том, что ничем не можешь им помочь, а лишь облегчить страдания, которые окружают тебя повсюду, с какой стати тебе горевать, если плод нашего союза избавлен от боли земного существования, так рано оказавшись в могиле? Меня это озадачивает.

Дуайт едва заметно улыбнулся.

— Вовсе нет. Потому что ты человек, как и я. Наказание и награда за это — то, что мы принимаем друг друга не просто как пассажиров на борту, а как людей, которых любим, к которым привязаны. Мы не можем избежать обязательств, накладываемых человечностью. А одно из них — горевать по любимым, они у нас в сердце и в крови.

Кэролайн поморщилась.

— Но ты ведь знаешь, Дуайт, я никогда не хотела стать матерью.

— Что за вздор! Ты была ею, и прекрасной, и не сомневаюсь, что снова будешь.

— Нет... Пока нет. — Она сделала два шага, встала рядом с ним и положила руку ему на плечо. — Дуайт, я хочу от тебя уехать.

В тишине уголь в камине вспыхнул ярким синеватым пламенем, а потом погас.

— Что ты сказала?

— О, не навсегда. Не радуйся, тебе так легко от меня не отделаться... Но я хочу уехать. Уехать из Киллуоррена, из Сола, от здешних людей. Я тебя подвела, подвела себя, всех, я чувствую такое тяжкое бремя вины... Я никогда не умела из-за этого плакать, сам знаешь, этот груз невыплаканных слез просто меня разрывает. Ужасное и унизительное признание, и я могу сказать это только тебе. Но я чувствую, что пока остаюсь здесь, в этом доме, с этой... мебелью, серебром дядюшки Рэя, медицинскими склянками, со слугами, пытающимися быть добрыми, и... и моими лошадьми, и Рут Тренеглос, и охотой, и... и твоей добротой и снисходительностью... я чувствую, что не смогу залечить раны.

Дуайт встал, не глядя закрыл книгу и уставился на манжету, где обнаружилось какое-то пятнышко, а потом поднял взгляд на жену.

— И как ты намерена поступить?

— Не знаю. Может, поеду в Лондон, проведу там месяц или два у тетушки. Не знаю.

— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой или предпочитаешь ехать одна?

— Как ты можешь поехать? Здесь же пятьдесят... сотня... две сотни больных, которые на тебя надеются. Как я могу увезти тебя от них? Я уже... уже чувствую себя эгоисткой, стоило мне только высказать желание уехать. Ты не можешь сбежать. Прошло всего три года с тех пор, как ты спасся из французской тюрьмы, почти скелетом. Всего год как ты пришел в себя. А теперь ты пустил корни здесь и борешься с тяжелой утратой, с потерей Сары, а твоя бесполезная нестойкая жена желает покинуть тебя и утешиться, сбежав от всего этого. Я не могу просить тебя поехать со мной, Дуайт. И не стану. Я никогда бы не попросила тебя быть таким эгоистичным. Только мне дозволено быть эгоисткой.

— Это можно было выразить куда более мягкими словами.

— И не пытайся, я всё равно не поверю.

Дуайт опустил взгляд на заглавие книги. В отличие от той, что читал Росс, она только что вышла и называлась «Исследование способов и эффектов вакцинации от оспы», доктора Эдварда Дженнера. Одна свеча оказалась кривой, и воск стекал вниз и застывал, как второй подбородок гнома, а пьяный фитиль посылал вверх кудряшки дыма.

— Если мы уедем только на месяц, я бы мог найти кого-нибудь вместо себя. В «Британском критике» всегда есть объявления.

Она покачала головой.

— Думаю, это затянется на более долгий срок, дорогой. И... мне кажется, лучше нам расстаться... на некоторое время. Три года я пыталась вернуть тебе здоровье, и вроде бы в этом преуспела?.. — Она подождала, пока Дуайт кивнет. — Но иногда, ты должен признать, моя настойчивость, мое вето на то или сё, тебя раздражали. Определенным образом, хотя и неохотно, я ограничивала свои... свои потребности в обществе, зная, что тебе эти занятия не по душе. Мы пришли к компромиссу. А Сара сцементировала этот компромисс... Но ее больше нет, и я думаю... я уверена, что теперь компромисса будет достичь тяжелее. Это может привести к трениям, даже ссорам... И что бы ни говорили всякие глупцы, от ссор брак крепче не становится. Поэтому мне кажется, нам обоим нужно передохнуть. И думаю... тебе тоже так лучше.

— Позволь мне самому решать, что для меня лучше.

— Дорогой, именно этого я и не в состоянии сделать, а теперь и не буду. Через три-четыре месяца, когда самые темные дни будут позади, мы можем найти другое решение, и сделаем это вместе.

— И ты хочешь уехать... прямо сейчас?

— Скоро... Прости. Очень скоро.


III

Великая победа на Ниле приободрила и оживила Англию, как никакая другая, и за праздничными фейерверками, танцами на улицах и колокольным звоном пришли свежие новости, казалось, намекающие на перелом в долгой и одинокой борьбе. Британский флот запер в Египте генерала Бонапарта и его закаленную в боях армию, и французская хватка в Средиземноморье вдруг ослабла. Турции уже давно не нравилось, как Франция обращается с ее египетской провинцией, и теперь она решила объявить войну. Индия была в безопасности, а более мелкие государства уже не так боялись завоевателя.

Что касается личной жизни, то жена Бонапарта, как выяснилось, изменяла мужу в его отсутствие, и узнав об этом, генерал написал яростное письмо брату, захваченному в плен англичанами, и письмо опубликовали без купюр в лондонских «Утренних известиях». Об этом говорили по всему городу, позабыты были даже скандальные сплетни об отношениях адмирала Нельсона с женой британского посла в Неаполе.

Недавно Росс разговаривал с двумя эмигрантами, сбежавшими из Франции после очередного неудачного восстания лоялистов. Они описывали Париж как город, в котором нет порядка, грязный и запущенный, задыхающийся от мусора, где все ходят в поношенной одежде, хотя в салонах и театрах по-прежнему царят веселье и распутство. Но под этой мрачной картиной, которую они так старательно рисовали, он обнаружил неохотное признание, что для простых людей жизнь стала легче. Ввели в обиход металлические монеты, и это помогло сдержать инфляцию, выдался хороший урожай, и пищи было в достатке: и хлеба, и мяса, и масла, и вина. При Директории люди стали смелее высказывать свое мнение. Война еще не закончилась.