— Все ясно, она тебе просто не очень нравится, — отрезал Спайдер, едва сдерживая негодование.

— Может быть, Колетт была права: «Чрезмерная красота не вызывает симпатии».

— Колетт!

Не обращая на него внимания, Вэлентайн продолжала:

— Может быть, все просто, и за этим стоит ваша обычная американская фантазия — стать кинозвездой. Почему она уехала так быстро? Ведь ей пришлось отменить съемки, расписанные на неделю. Почему ты думаешь, что Мелани не страдает теми же амбициями, что и остальные десять миллионов американских девушек? Она достаточно красива…

— Достаточно! — взбесился он.

— Более, более чем достаточно. Странно, не правда ли, что случайная малость, такая малость делает лицо значительным. Вдумайся в это, Эллиот. У нее два глаза, нос и рот, как у всех остальных. Все дело в пропорциях, соразмерности — такая малая толика волшебства дает такую огромную разницу. Должна сказать, Эллиот, что, по-моему, трудно понять — почему эти мелочи, эта малость необычного в чертах лица так важны для тебя, из всех мужчин именно для тебя. Как она, наверное, гордится, что ей не нужно никого очаровывать. Ты с ней расслабился хоть раз? Она любила тебя так, как ты ее? Она защищала тебя, согревала, оберегала от страданий? — Вэлентайн отвернулась: у нее недоставало сил видеть, что ему нечего сказать. Это было видно по его лицу. Однако она решила высказать ему все до конца, все, о чем давно передумала: — Я видела, как восхищает тебя ее тайна. По-моему, самая большая тайна скрыта там, где больше всего… пустоты. И наоборот, человек, полный жизни, не бывает таинственным. Если бы Гарбо было что сказать, она была бы обычной женщиной.

— Господи! Проклятая бесстрастная всезнающая француженка. Как тебе удается так препарировать чувства? Сразу видно, ты никогда не была влюблена.

— Может быть, да, а может, и нет. Я не уверена. А теперь, пропади все пропадом, давай поедим. Ты можешь умирать с голоду по причине неразделенной любви, но я, черт возьми, не собираюсь.

Вэлентайн налила им обоим вина и наблюдала, как он пьет, суровая, точно мать-ястребиха, взирающая на своего птенца. В ее сердце зрело острое желание, поднималась мольба — совершенно бескорыстная, — чтобы эта избалованная пустышка Мелани стала величайшей кинозвездой в мире.

* * *

Мелани остановилась в доме для гостей Уэллса Коупа. Десять дней подряд она с утра до ночи проработала с Дэвидом Уокером, крупным учителем драматического искусства. Дворецкий Коупа каждое утро отвозил ее в дом Уокера в Голливуд-Хиллз и заезжал за ней в четыре. Все идет как надо, казалось ей, удивительно, но все должно быть именно так. Может, это сумасбродство, самомнение, но, похоже, она немного умеет играть. Дэвид не слишком часто хвалит ее, но, с другой стороны, и критикует не так беспощадно, как она того ожидала. А позавчера перед пробами он по-отечески поцеловал ее на счастье. Вряд ли он поступает так со всеми…

Вечерами она ужинала с Уэллсом, всегда у него дома — греза, воплощенная в цветах, картинах, хрустале, серебре, музыке. Оначникогда не встречала такого мужчину: остроумный, нелюбопытный, выдержанный, отстраненный, умный, понимающий все без слов. Он ничего от нее не требовал, но определенно получал удовольствие от ее общества, так что она не ощущала себя неоцененной. Ей отчасти хотелось, чтобы он не видел сегодняшние пробы. Ведь этот ее скрытый, но для нее самой подлинный мир мог вдруг исчезнуть навсегда. Тот мир, где от нее ничего не требовали, только учиться быть кем-то другим, — а это было так замечательно. Она купалась в этом ощущении — пребывать в чьей-то другой шкуре! Играя роль, она не испытывала давней потребности взглянуть на себя со стороны.

Она увидела, как открылись ворота и въехал «Мерседес». Но Уэллс направился не в дом, как обычно. Он пересек сад, обогнул бассейн, прошел через лужайку и приблизился к ней. Она сидела со стаканом напитка в руке и книгой на коленях. Он взял у нее и то, и другое и отложил на стол, затем, держа ее за обе руки, поставил на ноги. Ей ничего не нужно было спрашивать — все было написано у него на лице. Но она все же не сдержалась и полюбопытствовала, чтобы насладиться радостным известием:

— Я умею играть?

— Конечно. — Он был неузнаваем, просто светился от торжества.

— И что дальше? — Вдруг ее обуяла радость, долго вызревавшая, но все же непредсказуемая, словно вырвавшаяся после долгих трудных родов.

— Теперь я должен тебя создать. Разве ты не этого ждала?

— Всю жизнь. Всю жизнь!

* * *

Этим вечером Уэллс Коуп повел Мелани ужинать в «Ма Мезсон» и представил ее всем своим знакомым. Он не объяснял, кто она, но Мелани знала, что половина присутствовавших в ресторане, рассчитывая, что их взоров не замечают, то и дело поглядывали на ее стол. Даже не перехватив их взгляды, она чувствовала, как ее пожирает огонь жадных, вопрошающих глаз. Это было очень приятно.

После ужина Уэллс Коуп впервые переспал с ней. Было прекрасно, думала она потом, — похоже на медленный вальс. Почти с нас он просто смотрел на ее обнаженное тело, поворачивая его то так, то эдак, ощупывая и изучая нетребовательными пальцами, будто слепой, осязая ее и словно забывшись в мечтах. А от нее не требовалось ничего, кроме нее самой, прекрасной и полой. Когда он наконец овладел ею, было похоже, что сон продолжается: Уэллс был нетороплив, томен, исполнен грациозности, будто лишен плоти, потной, дрожащей от напряжения, настырной, той, которой она так боялась. А лучше всего было то, что он не поинтересовался, кончила ли она. Почему мужчины всегда спрашивают об этом? Это никого не касается, кроме нее. Она не кончила, но все равно чувствовала себя прекрасно, как кошка, которую несколько часов гладили по шерстке. Когда она поднялась, он, казалось, без ее слов понял, что она ни разу не проводила в постели с мужчиной всю ночь, и без возражений отпустил ее в домик для гостей, лишь взглянул ей вслед отрешенным взглядом, но и взглядом, обещавшим многое, и она была уверена, что он все выполнит.


25 июля 1976 г.

Спайдер!

Пожалуйста, больше не звони мне. Если ты позвонишь, я не отвечу. Это только будоражит меня, а я не хочу, чтобы меня беспокоили. Не знаю почему, но мне никогда не удавалось, говоря вслух, заставить людей поверить мне, но надеюсь, в письме я смогу тебя убедить. Я не люблю тебя и не выйду за тебя замуж. Я не вернусь в Нью-Йорк — я остаюсь здесь и, как, только Уэллс найдет подходящий сценарий, буду сниматься в фильме.

Почему ты не можешь понять, что все кончено? Разве ты не догадался об этом по моему голосу, когда звонил мне? Теперь я понимаю, что ты пытался привязать меня цепями. Ты хотел меня всю, до последней крошки, до последней капли, как каннибал. В последние недели я едва дышала, если ты был подле меня, — ты меня подавлял. Ты должен понять также, что альтернативы нет. Я ухожу от тебя навсегда. Как еще тебя убедить?

Я умею играть, Спайдер. Кино не «безумная фантазия», как ты выразился по телефону. Мне кажется, я впервые поняла, что способна играть, в тот последний вечер у тебя дома, когда ты настоял, чтобы мы занялись любовью, хотя мне не хотелось. Я убедила тебя, что на этот раз мне хорошо, правда? Но я не чувствовала ничего. Ничего, клянусь…

Мелани.


Джон Принс, модельер, у которого Вэлентайн работала, когда Спайдер получил письмо от Мелани, принадлежал к числу королей Седьмой авеню. Он любил заявлять интервьюерам, что на его предприятиях работают совершенно особенные люди. «Это Бойкий Народец, — хвастался он и разъяснял: — Время от времени вы встречаете необыкновенного человека, и между вами сразу что-то возникает. Именно так я узнаю, что встреченный мною человек из Моего Народца, — чисто инстинктивно».

В действительности команда его ассистентов, подобно Вэлентайн, была подобрана благодаря талантам, работоспособности и мастерству каждого. Принс никогда не ограничивался просто продажей лицензии на использование своего имени. Если на простынях или полотенцах фабрикант писал «Джон Принс», это означало, что Принс лично утвердил эскизы, выполненные в его стиле кем-то из Его Народца. То же самое относилось к его купальникам, ботинкам, плащам, бижутерии, шарфам, парикам, поясам, мехам, домашней одежде и парфюмерии. Принс слишком дорожил своей репутацией модельера, чтобы выбирать служащих и работников, руководствуясь только инстинктом. Однако, чтобы создать сообщество Бойкого Народца, ему нередко приходилось, нанимая нового сотрудника, пробуждать его, преображать в нем достаточно яркую личность, достойную носить марку Принса.

Он был готов принять Вэлентайн на работу, еще не повидавшись с ней, но сразу разглядев ее редкий талант в моделях, сделанных ею для коллекции Уилтона. Спасибо Спайдеру, что принес фотографии, рисунки и эскизы. Когда она появилась в кабинете Принса, он с удовлетворением отметил, что наконец-то нашелся человек, у которого бойкости и энергии хватит на двоих. Она вошла чуть ли не строевым шагом. Над умопомрачительными бледно-зелеными глазами и белоснежным лицом пламенели коротко остриженные кудри. Вэлентайн всегда накладывала на ресницы три слоя туши, чтобы оттенить взгляд, который можно встретить только на улице Фобур-Сент-Оноре, но на сей раз она к тому же воспользовалась зелеными тенями, чтобы и вовсе отвлечь внимание от своей фигуры. После разрыва с Аланом Уилтоном она потеряла семь крайне необходимых ей килограммов, поэтому в последнюю минуту перед выходом ей пришлось накинуть поверх коричневого костюма, который стал висеть на ней, толстое пончо из рыжевато-оранжевой шотландки.

— Да, крошка, похоже, об тебя можно обжечься, — с радушной улыбкой сказал Принс, поднимаясь с кресла, чтобы пожать ей руку.

Он подвел Вэлентайн к длинному мягкому дивану из стеганой кожи, стоявшему напротив стола. Его кабинет был похож на курительную комнату изысканного лондонского клуба: темное дерево, изящные переплеты, блестящая кожа, полированная латунь и благородство во всем. Принс уехал из Де-Мойна, не окончив среднюю школу, и перевоплотился в английского сквайра. Примерить на себя британский акцент ему помешал не хороший вкус, а недостаток лингвистических способностей. В меру грузный, с седеющими волосами и приятным лицом в морщинках, Принс одновременно напоминал готового уйти в отставку высокопоставленного британского генерала в штатском и сказочно удачливого торговца сведениями о лошадях на скачках. Он создавал это впечатление, искусно сочетая различные детали костюма из собственной коллекции мужской одежды, и не носил ничего, кроме твида, клетки и шотландки, разве только «елочку». К брюкам из бело-коричневого твида он надевал жилет из зелено-коричневой шотландки, куртку из толстой ворсистой ткани в мелкую ломаную клетку и мягкий узорчатый галстук, гармонировавший с подкладкой воротника куртки. Он всегда мечтал о раскладной трости, но приходилось мириться с зонтиком. Один из его служащих говаривал, что Принс бессмертен, ибо у него нет ничего достаточно скромного, чтобы надеть на собственные похороны. Втайне Принс видел себя крупным дворянином-землевладельцем, например графом Нортумберлендским, содержащим труппу бродячих актеров. Однако его безобидные фантазии не мешали ему быть богатейшим модельером Соединенных Штатов.