При этих добрых словах амазонка разразилась слезами. За компанию с ней разрыдалась и Джессика. Поплакать она любила и считала это весьма полезным в трудные моменты.

Минут через пять Джессика надела очки и внимательно рассмотрела Билли. Всю жизнь ей хотелось выглядеть как Билли, и она так и сказала ей. Билли ответила, что всю жизнь мечтала выглядеть как Джессика. Обе говорили чистую правду, и обе понимали это. Через два часа Билли рассказала Джессике все об Эдуаре, а Джессика рассказала Билли все о трех «девятибалльных» мужчинах, с которыми крутила любовь сейчас. Их дружба с каждой минутой росла в геометрической прогрессии. Обеим казалось, что им никогда не хватит времени, чтобы поведать друг другу обо всем, что так хотелось рассказать. Перед тем как в четыре часа утра наконец разойтись по своим спальням, предварительно освободив из заточения резиновую спринцовку Джессики, они заключили торжественный договор никогда не говорить никому ни в Провиденсе, ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне ничего друг о друге, кроме имени, добавляя лишь банальное «очень хорошая девушка». Этот договор они соблюдали всю жизнь.

* * *

Первое, что бросилось Билли в глаза, когда она вошла в школу Катарины Гиббс, был пристальный взгляд последней миссис Гиббс, сурово и непримиримо глядевшей с портрета, висевшего над столом секретаря в приемной. Но она не выглядит суровой, подумала Билли, она словно знает о тебе все и еще не решила, нужно ли тебя решительно отвергнуть. Уголком глаза Билли заметила, что кто-то стоит у дверей лифта и тщательно осматривает каждую девушку, оценивая перчатки, шляпку, платье и косметику, которой не должно быть очень много. Это требование не представляло трудностей для Билли, слишком хорошо помнившей бостонские нравы.

Трудности представлял Грегг. Билли кляла Грегга и Питмена, кем бы они ни были. Зачем люди в жестокости своей изобрели стенографию, спрашивала она себя, когда с дьявольской неумолимостью звенел ежечасный звонок и она торопливо, но с положенной аккуратностью переходила из класса стенографии в класс машинописи и снова в класс стенографии. Многие из ее одноклассниц уже чуть-чуть умели печатать до того, как поступили к Кэти Гиббс, но даже те, кто считал, что поднаторели в этом деле, очень скоро убеждались в беспочвенности своих иллюзий. Все они стали «гиббсовским материалом», а это значило, что от них ожидали скорейшего достижения определенного уровня мастерства, уровня, который убивал Билли своей вопиющей недостижимостью. Неужели они всерьез полагают, что к концу курса она сможет стенографировать сто слов в минуту и без ошибок печатать шестьдесят слов в минуту? Вне всякого сомнения, они так и думают.

Через неделю Билли решила, что ругать Грегга и Питмена — пустая трата времени. Оба неизбежны, как закон тяготения. Это все равно что сбрасывать вес, — она страдала сильнее даже, чем в процессе сбрасывания веса, насколько она могла припомнить, но в конце концов все окупилось. У каждой ученицы была в запасе своя придававшая ей силы история о некой выпускнице школы Гиббс, начавшей с работы секретаршей у важного сенатора или известного бизнесмена, а затем получившей более ответственный пост. Билли же ощутила, что ей на выручку все-таки пришла не история со счастливым концом, а ее собственная одержимость, помогавшая вгрызаться в материал с уверенностью, что она наконец освоит его, одолеет.

Джессика, в свою очередь, была обеспокоена отсутствием у Билли, как она эвфемистически выражалась, «кавалеров».

— Но, Джесси, я не знаю в Нью-Йорке ни одной живой души, я приехала сюда работать. Ты знаешь, как важно для меня стать независимой и самой зарабатывать деньги.

— Сколько мужчин ты сегодня видела, Билли? — поинтересовалась Джессика, игнорируя амбиции подруги.

— Откуда я знаю? Может, десять, может, пятнадцать — что-то около этого.

— Во сколько баллов их можно оценить?

— Отстань ты! Я не играю в эти игры. Это по твоей части.

— Еще бы! Если ты не будешь смотреть на них и оценивать, то откуда у тебя возьмется точка отсчета, чтобы понять, что ты встретила «восьмибалльного» или «девятибалльного»?

— А что это даст?

— Билли, я все время думаю о тебе. Ты зациклилась, как наездник, который упал с лошади и не может преодолеть свой испуг. Ты явно боишься мужчин из-за того, что случилось, не так ли? — ворковала Джессика своим нежным голоском, но Билли достаточно хорошо знала ее, чтобы помнить: это очаровательное мурлыканье свойственно зверюшке с железным рассудком и противоречить бесполезно. Джессика видела сквозь стены.

— Может быть, ты и права, — устало согласилась она. — Но давай посмотрим на вещи здраво: предположим, я захотела бы познакомиться с мужчиной… Не могу же я просто подцепить несколько «девяток» на улице? Нет, Джесси, не смотри на меня так. Такая задача не под силу даже тебе, так я считаю. Есть вторая возможность — черкнуть весточку тете Корнелии и дать ей порыскать среди ее нью-йоркских друзей. Она откопает здесь какого-нибудь «хорошего мальчика», который пуповиной связан с Бостоном. Что бы между нами ни произошло, через неделю все будет известно в «Винсент-клубе». Ты не представляешь, как они любят сплетничать! Я не могу допустить, чтобы хоть кто-нибудь из них узнал, как я живу. Лучше я окончу «Гиббс», найду потрясающую работу и буду работать, пока не добьюсь грандиозного успеха, а до тех пор я не вернусь в Бостон!

— Глупышка, ну кто говорит о связи с кем-то из твоего круга? — возмутилась Джессика. — Я бы тоже никогда так не поступила. Никто из моих милых «девяток» не имеет ни малейшего понятия о моей семье. Их даже не интересует, откуда я. Я бы и не подумала иметь дело с кем-то, кто знаком с человеком, за которого я когда-нибудь выйду замуж, кем бы ни был этот счастливчик. Вся штука в том, чтобы выйти за рамки.

— За рамки?

— О-о, дурочка! — простонала Джессика, смеясь над однобоким представлением Билли о жизненных возможностях. — За рамки твоего собственного мира. Ты и понятия не имеешь, как ограничен твой маленький мирок. Хотя бы потому, что все они знают друг друга, потому что люди, с которыми твои тетушки знакомы в Бостоне, Провиденсе, Балтиморе и Филадельфии, — все связаны с теми, с кем ты можешь через них познакомиться в Нью-Йорке. Так вот, не думай, что, сделав всего один шаг, один крошечный шажок за рамки этих связей, ты не сумеешь абсолютно исчезнуть из виду.

— Все равно я не знаю, что делать, — пожаловалась Билли, ибо иногда Джессика выражалась до безумия иносказательно.

— Евреи. — Джессика одарила Билли улыбкой самой ловкой кошки квартала, кошки, которой удалось только что слопать в магазине взбитые сливки и баночку сардин. — Евреи — это то, что нужно. Они не хотят иметь дело с хорошенькими еврейскими девушками, потому что все связаны между собой так же, как мы, и не больше нашего хотят, чтобы что-нибудь выплыло наружу. Поэтому все мои «девятки» — евреи.

— А если ты встретишь «десятибалльного» еврея?

— Скорее всего, убегу как от огня. Но не пытайся переменить тему. Итак, сколько у тебя знакомых евреев?

Билли выглядела озадаченной.

— Ну же, ведь должна же ты знать кого-нибудь, — настаивала Джессика.

— Не думаю, может быть, только этот симпатичный продавец обуви у Джордана Марша. — Вопрос поставил Билли в тупик.

— Безнадежно. Я так и думала… К тому же они лучше всех, — пробормотала себе под нос Джессика, и ее лавандовые глаза подернулись дымкой, вперившись в никуда, в то время как удостоенный диплома с отличием мозг подбирал, перебирал и сортировал возможности.

— Лучше всех? — переспросила Билли. Ей никогда не приходилось слышать, что евреи в чем-то лучше всех, может быть, за исключением игры на скрипке и шахмат, да еще у них был Альберт Эйнштейн, а уж Иисуса Христа совсем нельзя принимать в расчет — он ведь перешел в другую веру.

— В постели, конечно, — с отсутствующим видом пояснила Джессика.

Билли принялась заниматься любовью с евреями с энтузиазмом, недоступным даже Джессике. Евреи — это как Париж, считала она. Новый мир, свободный мир, другой мир, запрещенный и потому еще более волнующий. В этом неведомом, тайном мире ей нечего было скрывать. Уинтроп? Из Бостона? Возможно, это и представляет исторический интерес, но, в сущности, совершенно неважно. Если бы они вдруг поступили в Гарвард, вряд ли они познакомились бы там с кем-то из кузин Билли, потому что их не пригласят в клуб выше рангом, чем «Хейсти Паддинг». Но на всякий случай Билли не встречалась с выпускниками Гарварда более одного раза и никогда не позволяла им целовать себя. Даже если партнер оценивался в девять баллов. Оказалось, что вокруг так много «девяток». Если знать, где искать, то мир полон евреев-»девяток», и Билли скоро научилась ориентироваться в этом мире. Эн-би-си, Си-би-эс, Эй-би-си, «Дойл-Дэйн-Бернбах», «Грей эдвертайзинг», «Ньюсуик», «Викинг пресс», «Нью-Йорк таймс», «Даблъю-эн-и-Даблью», «Даблдей», учебные программы в «Сакс» и «Мейсиз» — перечислять можно без конца.

Билли научилась избегать немецких евреев, особенно таких, чьи семьи жили в Соединенных Штатах в течение многих поколений. У них была одна неудобная особенность: часто их матери оказывались рожденными в лоне епископальной церкви, в семьях, где могли хорошо знать клан Уинтропов. Билли советовала Джессике держаться российских евреев, желательно американцев во втором или третьем поколении. Во всяком случае, они довольно забавны.

Благодаря евреям Билли узнала, что прежде она и не догадывалась о глубинах собственной чувственности. Постепенно она научилась погружаться в нее и плыть по течению. Ее аппетиты росли по мере их удовлетворения. Она жадно стремилась насладиться чувством беспредельной власти, которое возникало при виде налитого эрегированного пениса, выпиравшего под тканью дорогих брюк, и ей при этом было известно, что можно одним быстрым движением обнажить его, взять в руку — гладкий, трепещущий, горячий. Она вновь и вновь жаждала испытать удивительное ощущение, когда мужская рука, медленно изучающая ее тело, останавливается на клиторе, набухшем и влажном, ожидающем пульсирующей, сжигающей ласки. Она жаждала восторженного ожидания, длящегося почти до боли, пока новый любовник не раздвинет членом ее нижние губы и она наконец не ощутит, каков он там, весь до конца в ней.