Елена Арсеньева - Школа гетер

— Опять! — буркнул Апеллес. — И опять из-за Доркион?

— Нет, работа была еще не готова: оказалось, что Хэйдес перепутал листы и все переделывал утром. Архий очень рассердился и побил его палкой, а я добавил.

— Ты усердный посланец! — усмехнулся Александр. — Но давай же скорее свиток, у меня руки от нетерпения дрожат! Я весьма признателен тебе за подарок, Апеллес, — приговаривал он, чуть ли не вырывая ларец у художника, выхватывая свиток и торопливо его разматывая. — Что за чудесные каллиграфы у этого Архия! Каждое слово, написанное ими, словно бы самостоятельно звучит, даже когда на него просто смотришь! — И царь продекламировал, восторженно глядя на развернутый лист:

Александр опустил свисток и произнес:

— Хоть и говорят, что Сафо была любительницей женщин, но ее стихи прекрасны, ты согласен, Апеллес?

«Но терпи, терпи — чересчур далеко все зашло…» — с мучительным выражением произнес художник, не сводивший глаз с Кампаспы, — и встряхнулся, растерянно оглянулся. — Прости, царь, я не слышал, о чем ты спросил?

— Вижу, ты большой знаток поэзии, если заканчиваешь то же самое стихотворение, которое я начал, даже не слыша, о чем я спросил, — проговорил Александр, и Доркион показалось, что в голосе его зазвучал металл. — Но следующий вопрос тебе придется услышать, а также придется дать на него ответ: что это значит?

Царь швырнул на пол свиток, который развернулся во всю длину, и все увидели, что между листами, покрытыми стихотворными строками, вклеены два рисунка.

Это были изображения лица Кампаспы и ее нагого тела.

Ксетилох с ужасом вскрикнул; Апеллес издал тяжкий, короткий, будто задавленный вздох.

Доркион показалось, что у нее остановилось сердце.

Кампаспа резким движением опустила на помертвевшее лицо покрывало, словно надеялась: теперь никто не догадается, что это она изображена на рисунках!

Доркион, с трудом переведя дыхание, покосилась на Апеллеса, у которого было отрешенное лицо покойника, и почувствовала, что у нее вдруг замерзли пальцы. Прижала их у груди и снова замерла.

Вот сейчас грянет буря, такая буря… Сейчас ее господин и любовник будет уничтожен. Но как? Убьет его и Кампаспу царь прямо здесь — или велит казнить вместе на агоре? Ксетилоха он, конечно, прикажет посадить на кол как сообщника. Хэйдесу тоже плохо придется…

А если Хэйдес выдаст Доркион? Если признается, что сделал это по ее наущению? Расскажет, как она принесла ему ночью листы с рисунками — и заплатила своим телом за то, чтобы он вклеил их в уже готовый свиток? Тогда, на ложе, Доркион уверила Хэйдеса, будто Апеллес задумал сделать подарок царю, украсив свиток с любовными стихами изображениями его возлюбленной, но Доркион забыла исполнить поручение вовремя, и теперь боится, что господин накажет ее, и поэтому хочет, чтобы Хэйдес тайком исправил ее оплошность…

«Хэйдес выдаст меня и без всякой пытки, должен же он как-то оправдаться! — подумала Доркион. — Мне надо немедленно скрыться… исчезнуть…»

Она могла бы в этой обстановке общего смятения потихоньку выбраться из мастерской, а потом бежать прочь из дома, который будет скоро сметен с лица земли ураганом царского гнева, но не могла двинуться с места.

— Ты не ответил, Апеллес… — раздался голос Александра, и Доркион изумилась, услышав в нем не ярость, а только усталость. — Или в самом деле как в этих стихах: чересчур далеко все зашло?

Вместо ответа Апеллес подошел к сундуку и опрокинул его. Десятки обрывков папируса рассыпались по полу — Кампаспа, Кампаспа, Кампаспа тут и там…

— В самом деле, это зашло чересчур далеко, великий царь, но лишь в моем сердце, — спокойно проговорил Апеллес. — Я бы никогда не выдал своей любви, и если бы не какой-то предатель, который завелся в моем доме и открыл тебе мою тайну…

«Я не предательница! — вздрогнула Доркион. — Это ты предал меня, влюбившись в Кампаспу!»

Может быть, она не сдержалась бы, выкрикнула свои обвинения и этим погубила бы себя, но царь перебил художника:

— Тайну? Ты в самом деле считаешь меня слепым глупцом? Меня, Александра?!

— Тебе все известно? — выдохнул Апеллес.

— Я это понял уже давно! — кивнул царь. — Я ведь очень хорошо знаю тебя, Апеллес. Ты мастер притворяться, и в чертах твоих не отражалось ничего, но взгляды… Твои взгляды выдавали тебя! Ты как безумный пялился на эту женщину!

И Александр резким движением сорвал с лица Кампаспы покрывало.

Царская наложница сидела бледная, словно неживая, но слезы лились и лились из глаз, так что гиматий на груди уже промок. Недвижимая, безгласная, она была олицетворением горя, и Доркион вдруг подумала, что если бы Апеллес написал портрет Кампаспы вот такой, именно такой, зрители рыдали бы и разрывали на груди одежды от жалости и сочувствия к этой истерзанной красоте.

— Она ни в чем не виновата! — вскричал Апеллес. — Она даже не поднимала на меня глаз!

— Ну, если ты их не видел, как же тебе удалось тогда нарисовать их так похоже? — едко усмехнулся царь. — Да я и не виню Кампаспу. Боги наделили ее этой невероятной красотой, которая сразила тебя так же, как меня. Это ее мойра, ее предначертание — сводить с ума мужчин, не прилагая для этого ни малейших усилий, — просто потому, что она столь совершенна и прекрасна. И понимаешь ли ты, что это страшное преступление, Апеллес…

Голос его пресекся, и Кампаспа издала мучительный, словно бы предсмертный вздох.

— Я понимаю, о царь, — простонал Апеллес. — Я понимаю, что совершил страшное преступление. Позволь мне… чаша цикуты или нож… Позволь мне сделать это самому…

— Тогда позволь и мне разделить с Апеллесом эту чашу и этот удар ножом, — послышался незнакомый женский голос, и Доркион не сразу поняла, что это заговорила Кампаспа!

На нее с изумлением воззрились все присутствующие, и даже Апеллес… Возможно, он тоже слышал ее голос впервые! И не сразу Доркион поняла смысл произнесенных ею слов.

Да ведь эта мраморная статуя любит Апеллеса! Кампаспа влюблена в художника!

— Зачем тебе умирать, о прекраснейшая? — хрипло спросил Апеллес. — Ты ни в чем не виновата. Царю не за что гневаться на тебя. Ты должна жить! Я так мечтал запечатлеть твою красоту, мечтал создать великое произведение об этой красоте! Но, быть может, другой художник… — Он качнул головой и повернулся к Доркион. — Прости! Любовь сразила меня, как отравленная стрела. Я не мог противиться Эросу, он не бьет мимо цели! Умоляю тебя, царь, исполни мое последнее желание. Я возвращаю свободу Доркион: ведь она не рабыня по рождению, и у нее душа не рабыни, а свободной женщины. Не задерживай ее.

Художник повернулся к Доркион:

— Теперь ты вольна скакать куда хочешь, моя прелестная маленькая косуля! Но только послужи мне еще раз, последний раз, Доркион: принеси мне из спальни… Ты знаешь, там, в резном ларце…

Девушка отлично знала этот ларец и понимала, о чем говорит Апеллес. В небольшой бутыли отливал золотистой зеленью смертельный яд. Художник рассказывал: одного глотка достаточно, чтобы самый крепкий мужчина немедленно и безболезненно отправился в царство теней. А женщине довольно будет просто омочить губы.

— Иди же, Доркион! — настойчиво сказал Апеллес.

А она вдруг рухнула перед царем на колени. Вскинула голову, ловя его взор, с мольбой сложила руки…

Говорить она не могла.

Александр внимательно взглянул ей в лицо. Доркион думала, что сейчас из этих свирепых разноцветных глаз вырвутся два снопа пламени и испепелят ее, но царь только усмехнулся:

— Я так и думал, что это проделала ты!

— Что? — забормотал Апеллес. — Царь, я не понимаю…

— Друг мой, ты великий женолюб, но так и не научился понимать женскую душу, — с укором сказал Александр. — Только женщина могла замыслить такую изощренную месть. Я это сразу понял! Женщина, которая захлебнулась ревностью. Здесь, в твоем доме, есть лишь одна такая женщина. Угадал, кто это?

— Доркион… — простонал Апеллес. — Ты?! Но как… почему?!

— Я виноват! — вдруг вскричал Ксетилох, падая на колени рядом с Доркион. — Я вчера рассказал ей, что ты, господин, разлюбил ее, что тебе стало скучно с ней в постели. И она решила отомстить. Не суди ее строго! Даже собака, которую ударил хозяин, может его укусить от боли, а она всего лишь женщина, которая безумно любит тебя. Она решила отомстить и тебе, и мне — ведь я принес свиток, на меня первого должен был обрушиться гнев великого царя. Я только не понимаю, как ей удалось уговорить Хэйдеса переклеить свиток…

— Что тут понимать, — с горечью сказал Апеллес. — Хэйдес давно вожделеет ее, поэтому сделал все, что ей угодно! Ты пообещала ему в награду себя? Это так, Доркион?

Ревность, прозвучавшая в его голосе, не порадовала, а возмутила Доркион. Он еще смеет ревновать?!

Доркион поднялась с колен и с вызовом взглянула в лицо своему господину:

— Нет. Я никому ничего не обещала. Я заплатила Хэйдесу вперед!

Художник, возмущенно взревев, воздел кулаки и бросился к Дорикон, однако царь простер руку и остановил его.

— Пощупай свою голову, Апеллес, — ехидно сказал Александр. — Сдается мне, там проклюнулись маленькие рожки… И ты их заслужил, Зевс свидетель! Поэтому перестань реветь, как бык, остынь и послушай меня. Ты был прав, когда сказал, что у этой девушки душа не рабыни, а свободной женщины. Я добавлю: у нее душа царицы! Она убеждена, что имеет право любить, ревновать и мстить, имеет право распоряжаться жизнями и смертями других людей… Она даже меня пыталась заставить плясать под свою дудку!