Наверное, еще на Икарии… Наверное, вместе с Орестесом…

Доркион тихонько вздохнула.

Орестес! Он теперь, конечно, уже давно мертв! Отдал свой долг Фанию — и заплатил за это жизнью.

Доркион старалась не вспоминать минувшее, так же, как и то имя, которым называл ее отец и которое кануло в прошлое, так и не сделавшись будущим, — однако картины случившегося иной раз все-таки всплывали в памяти — реже и реже с течением времени, но еще не вполне покинули ее, как она ни гнала их прочь, словно непрошеных гостей. Сны были предателями… В них Доркион билась в тенетах воспоминаний: она снова и снова видела понурую, вздрагивающую от рыданий спину Орестеса, которого уводил в трюм Фаний; неподвижное тело отца в укромном уголке палубы; Кутайбу с перерезанным горлом — и побелевшее от ярости и вожделения лицо Терона, перечеркнутое двумя багровыми шрамами…

Только потом, спустя некоторое время, Доркион поняла: Кутайба хотел своей смертью не только очистить душу перед побратимом, но и спасти его дочь. Он понимал, что никакими иными усилиями не сможет остановить обуянных похотью мореходов, но у него есть средство их удержать хотя бы на время и пробудить в них остатки разума и совести.

И ему удалось это сделать! Если бы не самопожертвование Кутайбы, Доркион, возможно, умерла бы еще до наступления ночи, раздавленная более чем полусотней обезумевших самцов, — однако они, разом отрезвев, так и не нашли в себе сил переступить через труп того, кто еще недавно был их капитаном. Теперь власть на корабле перешла к Терону. Однако, как ни был он распален и разъярен, он все же принужден был сдержаться и позаботиться о достойном погребении своих сотоварищей.

Конечно, на палубе невозможно было разжечь погребальный костер, однако мореходы издавна хоронили своих мертвецов в бескрайних нивах Посейдона. Вот и теперь они опустили тела Леодора и Кутайбы в синие глубины, произнося на разные голоса последние напутствия и самые благие пожелания, которые должны были сопровождать их души в Аиде. Конечно, путь в Элизиум, куда идут только души избранных героев, был для обоих закрыт: скорее всего, место им в Тартаре, пристанище тех, кто за свои злодеяния обречен на вечные муки, однако товарищи все-таки желали им мирных блужданий по полям асфоделей [19], где забываются все обиды, все страсти, все радости и горести нашего мира. Наверное, и Леодор с Кутайбой позабудут, какие страдания раздирали им сердца перед кончиной… Но память живых не умерла, и Доркион не могла забыть о том, что случилось позднее.

Потом она узнала, что не меньше, чем Кутайбе, она была обязана жизнью и добряку Фанию. Пока совершалось погребение и незамысловатые поминки, он пошептался то с одним мореходом, то с другим, обошел всех, направо и налево раздавая деньги из своего кошеля, который казался необъятным, и вот то там, то здесь вдруг зазвучали несмелые речи о том, что не стоило бы трогать девчонку, которая только что осиротела, надо дать ей время оплакать отца. Нельзя так поступать во имя памяти Леодора, ведь он был хорошим товарищем, многие ему жизнями обязаны. Да и Кутайба пролил свою кровь, чтобы не пролилась кровь Доркион… Кровь Лаис, дочери Леодора.

Эти речи произвели впечатление на всех, кроме Терона. Напротив, они приводили его в лютое бешенство! И денег от Фания он не принял, а пригрозил швырнуть его в море, если тот не перестанет морочить головы команде.

Фаний притих, но не сомневался, что уже добился своего. И оказался почти прав!

Когда кончилась поминальная пирушка — это было ближе к полуночи, — Терон призвал метнуть жребий, кому первому брать Доркион. Но от этого отказалась вся команда…

Захохотав, Терон швырнул Доркион на палубу и изнасиловал ее на глазах у всех столь жестоко и беспощадно, что она, издав несколько душераздирающих воплей, лишилась сознания от боли и отвращения и уже не чувствовала, как Терон, голод которого казался неутолимым, владел ею снова и снова — извергаясь, чудилось, без остатка, но через мгновение возбуждаясь вновь. Наконец он насытился и уснул, придавливая полумертвую жертву своим телом.

Тогда Фаний позвал нескольких мореходов на помощь, и те оттащили в сторону мертвецки спящего Терона. Однако, оглядев при свете факелов почти бездыханную Доркион, Фаний только головой покачал, решив, что зря потратил свои деньги и девушка все равно умрет.

Однако она не умерла…

— Доркион, ты что, уснула?! — послышался гневный оклик, и девушка очнулась.

Ах да, у нее чуть поник локоть, и пальцы стали вялыми. Апеллес одержим страстью запечатлевать движение так, чтобы оно как бы продолжалось перед глазами зрителя, и при этом бывает очень строг, когда Доркион не соблюдает предписанную им позу. Иногда ее так и подмывало подсказать, что если бы он рисовал ее танцующей, а не замершей в избранной им позе, ему удалось бы добиться большей порывистости и живости, — но разве она посмела бы сказать хоть слово? Это любимец славы не выносит ни малейшего возражения и запросто может обрушиться не только с бранью, но и с кулаками на чрезмерно осмелевшую наложницу, как на любого святотатца.

Всем Афинам была памятна недавняя шумная сцена, когда великий художник побил одного знаменитого башмачника, которому заказывали сандалии самые именитые горожане. Башмачник явился полюбоваться новой тихографией Апеллеса, но уставился прежде всего, конечно, на то, что его больше всего интересует: на обувь. Посмотрел — и пробурчал, мол, нарисованная сандалия совсем другой формы, чем стопа. Апеллес, который очень любил шнырять меж зрителями, прилежно, как пчелка, собирая в соты своего тщеславия нектар похвал и совершенно равнодушно приемля хулу, был, против обыкновения, задет за живое. Ведь он очень высоко ценил правдоподобие своих работ! Внимательно выслушал башмачника и, послав ученика за принадлежностями своего ремесла, смыл прежнее изображение, заново оштукатурил этот кусок стены и, пока штукатурка еще не высохла, заново нарисовал жидкими красками сандалии.

Искусство тихографии в этом и состоит: рисовать разведенными в воде красками по только что оштукатуренной, еще сырой стене. Тогда краски словно бы впаяны в высохшую стену! Но делать это нужно очень быстро: одна неверная линия — и все приходится начинать сначала: сбивать слой штукатурки, накладывать новый… Впрочем, Апеллес славился точностью рисунка, недаром его девизом были слова: «Ни дня без линии!»

Там же, в храме, Апеллес тогда и переночевал. Наутро Доркион принесла своему господину привычный завтрак: его любимый беотийский хлеб с орехами и холодного козьего молока. Художник, против обыкновения, ел рассеянно и с наложницей побаловаться не захотел — все поглядывал на ступени храма, по которым начали подниматься первые посетители.

Нетрудно было угадать, что Апеллес хочет похвалиться своей работой перед тем башмачником. И вот он появился и воззрился на картину с важным видом знатока.

— Ну что ж, сандалии хороши, — изрек наконец. — А вот правая щиколотка гораздо тоньше левой!

— Ты башмачник, вот и не суди выше башмаков! — взревел Апеллес и набросился на него с кулаками.

Доркион слабо улыбнулась… Она любила слабости великого человека так же сильно, как его славу. Вернее будет сказать, ни до славы, ни до слабостей Апеллеса ей просто не было никакого дела — она любила его самого, знаменитого художника и ласкового любовника, самоуверенного друга сильных мира сего — и ремесленника, жестоко уничижающего себя, когда у него не получалась какая-то картина.

Порой перед Доркион представал неуверенный ребенок, порой — властный покоритель Ойкумены. Ей приходилось видеть Апеллеса в тяжкие минуты крайнего неверия в себя — и в ослепительные мгновения восторга. Художник осыпал свидетельницу своего унижения и триумфа то грубыми пинками, то нежнейшими поцелуями. И сердце ее то плакало, то смеялось от любви к человеку, которого ей послала — девушка в этом не сомневалась! — сама Афродита в ответ на отчаянные мольбы Доркион там, на галере…

Пентеконтера

Она очнулась на рассвете, сжигаемая такой болью, что кричала бы криком, если бы могла издать хоть звук.

Галера стояла на якоре, парус был спущен. Команда спала вповалку, дремал даже вахтенный.

Горло Доркион пересохло от жажды и горело от криков. Она слабо повела глазами и вдруг увидела под самым бортом ту самую деревянную долбленую фляжку отца, из которой он ее поил. Она была так истерзана, что это воспоминание об отце не вызвало никакой душевной боли, кроме смутного осознания, что вот — фляжка, в ней должна быть вода, а значит, можно попить.

Кое-как перевернувшись на бок, а потом на живот, Доркион поползла, извиваясь всем телом и волоча за собой ноги, словно животное, которому перебили задние лапы. Наконец она доползла до фляжки и выпила все, что там было, до капли.

Вода немного оживила ее, но все еще хотелось пить.

Доркион огляделась, и вдруг ей показалось, что опрокинутая корзина загораживает что-то круглое, очень похожее на фляжку в оплетке из прутьев. Доркион подползла туда — и увидела свою корзинку. Ту самую, которую забрала из дома Филомелы! Ту самую, где когда-то хранились витая розовая раковина, таящая в себе морской шум, золотистая жемчужина, корень, напоминающий единорога, и глиняная птичка-свистулька.

Теперь корзинка была почти пуста. Жемчужина исчезла — то ли закатилась куда-нибудь, то ли ее кто-то стащил под шумок, пусть она и была кособокая да приплюснутая. От раковины, на которую кто-то наступил, осталось только перламутровое крошево. Корень-единорог переломился пополам. Да и сама корзинка была вся перекошена, побывав под чьей-то тяжелой стопой. И только глиняная птичка с камышинкой, вставленной в голову, каким-то чудом осталась цела.

Слезы так и хлынули из глаз Доркион! Она прижала к губам птичку и покрывала поцелуями ее головку с такой нежностью, словно это была ее собственная жизнь, чудом уцелевшая среди того вихря, который на нее налетел.