Наталья Нестерова - Школа для толстушек

– Видел? Выкуси! Только попробуй! Снова мумией станешь!

– Не хочешь – как хочешь, – быстро сдался Костик и вернулся на место.

Костик пресмыкался и заискивал. В нем почти не угадывался прежний самовлюбленный нахал и позер. Наружу проступили детские беспомощность и ранимость. И даже слабые пятна чего-то похожего на человеческую доброту и внимание к другим людям.

Говорят, жестокие тираны в тюрьме хнычут над занозой в пальце, душегубы подкармливают хлебными крошками голубей, а военные преступники сочиняют сентиментальные стихи. Насильники и убийцы, они, сами подвергнувшись насилию, изоляции и испытанию страхом перед расплатой, способны обнаружить в закоулках души простые человеческие радости.

Костика с корнем вырвали из сытой хмельной жизни, напугали до заикания, швырнули на помойку, теперь держали под землей взаперти, где он не знал ни дня ни ночи, а только непроходящий ужас быть обнаруженным и липкий страх смерти, Ксюша – его надежда и охрана, ниточка, связывающая с жизнью за стенами каземата. Он видел в ней ангела-спасителя с прекрасными чертами, прежде по глупости не замеченными.

– Не торопись, не уходи! – просил Костик. – Поговори со мной!

– О чем с тобой говорить, – пожала плечами Ксюша.

Но неожиданно для себя задержалась. Они стали вспоминать школьное детство. Это были странные воспоминания. Будто два человека много лет назад смотрели один фильм с единственным героем (Костиком, себя Ксюша воспринимала в отраженном свете), но содержание картины в их пересказе было совершенно различным. Костик напрочь забыл детали, врезавшиеся Ксюше в память. Она не могла вспомнить событий, о которых он говорил.

Костикова рубашка – ее порвали в драке. Ксюша удрала с урока, сбегала домой за иголкой и нитками. Зашивала под лестницей. Костик сидел рядом, по пояс голый, о чем-то болтал. Ксюша от волнения колола иголкой пальцы, не чувствуя боли. На рубашке остались едва заметные точки ее крови.

– Помнишь, я тебе рубашку чинила? – спросила она.

– Какую рубашку? – удивился он. – А как мы у химички из кабинета сперли перегонный куб, самогонки наварили и в школу принесли? Вот потеха была, когда все напились!

– Это в каком классе? Может, я болела тогда, в школу не ходила? Таньку Крючкову помнишь? Ты на спор тискал ее перед кабинетом завуча. Наталья Сергеевна вышла и говорит: «Ты почему, Самодуров, после звонка на урок девочку щекочешь?» Она сейчас в химчистке работает. Не завуч, а Танька.

Костик Таньку не помнил. А Ксюша будто нечаянно на уроке физкультуры запустила баскетбольным мячом Крючковой в голову, чуть ей шею не сломала.

Для Костика школьные годы – череда хулиганских подвигов, вроде клея, налитого на стул учителю, или дуста, насыпанного в аквариум с рыбками.

Его память услужливо выкинула из запасников случаи позора и конфуза. Костика все-таки иногда вызывали к доске, и одноклассники после его ответов лежали на партах от хохота. Не смеялась только Ксюша – жалела Костика.

«Лермонтов родился в деревне у бабушки, когда его родители находились в Петербурге», – заявит Костик и сначала не поймет, над чем гогочут, а потом делает вид, что специально пошутил.

Ксюша тоже не ходила в отличницах, но когда писали в классе сочинение, отдавала для списывания книгу Костику, чтобы он опять не сморозил какую-нибудь глупость, как в тот раз, когда написал, что глухонемой Герасим говорил только правду и плыл в лодке, гребя коромыслами.

Лесозаготовки в тюрьме были для Костика меньшим наказанием, чем школьные учебники – все эти задачки, параграфы, контрольные и диктанты. Получив аттестат, он облегченно перевел дух, и усадить его снова за парту не могла никакая сила. Он бы предпочел два года колонии одному учебному году.

Если бы Ксюша могла повторить свое детство, она бы постаралась выбросить из головы Костика и как следует занималась. Пусть не выучилась бы, как Ирина, не университет, а техникум закончила – хоть что-то! А сейчас смотрит на себя в зеркало – и видит физиономию без следов высшего или среднего специального образования. Нахальством, а порой и откровенным хамством маскирует свое невежество в разговорах с людьми. В этом они с Костиком похожи. Но только в этом.

Он не помнил даже того знаменательного дня, когда они впервые стали близки. Но прикидывался, что помнит.

– У тебя дома, на диване. Отец твой в питомник уехал.

– Нет, – отрицательно мотала головой Ксюша, – на моем диване потом было. А первый раз у вас дома. Мы с катка прибежали, ноги мокрые, сопли из носа текут. Твоя мама нас чаем с малиной напоила, а потом на работу ушла. Она всегда меня доченькой называла, даже до свадьбы. А я так и не смогла «мама» выговорить. Она в больнице умирала, последние дни без сознания, но все равно ужасно мучилась. Ты в тюрьме сидел. Когда я на свидание приехала, говорю: «Мама умерла», ты выругался – вот гадство – и спросил, привезла ли я теплое белье.

– Памятник ей на могиле поставлю! – воскликнул Костик. – Мавзолей отгрохаю!

Ксюша его не слушала, глядела в пространство и вспоминала:

– Кровать с железной сеткой, продавленная, как гамак, и скрипит, точно жалуется. Ноги у нас холодные, ледяные. Мне страшно, ты безумный, трясешься и кажется, что меня съешь. Больно и хочется, чтобы съел – рвал зубами, выхватывал по куску и глотал. Хочется жизнь тебе отдать, в жертву принести, раствориться. Затмение нашло. Я потом домой брела как пьяная. Зима, мороз, а мне кажется, что зеленые листочки на деревьях вижу. И что могу сквозь стену пройти или над землей подняться и по воздуху шагать. Коньки по дороге где-то потеряла и варежки.

– Ксюшенька, любимая! – всхлипнул Костик. – Да ты для меня! Да я для тебя! На руках буду носить! Ты у меня как королева заживешь, дай только время! Я одумался, я все понял! Дороже тебя никого нет. Ни мамы, ни дочки – одна ты!

– Привет! – вернулась на землю Ксюша. – Одумался он! Поздно пить боржоми, когда почки отвалились. Обратного хода нет. Спасибо, я тобой накушалась по самое некуда.

– Но ты же сама сказала, что я тебе нравился как мужчина!

– Я такого не говорила! – возмутилась Ксюша. Костик ее совершенно не понял. Тогда деревья зимой распустились не потому, что Ксюша радость телесную испытала. Ничего подобного! Она была счастлива соединиться со своим кумиром – и только, хотя это очень много. Да если бы девушки отдавались своим любимым исключительно ради наслаждения, то их первый опыт становился бы последним!

– Я тебя всю жизнь терпела! – говорила Ксюша. – Потому что дура была, втемяшила себе, будто сексуальное удовольствие – это любимому отдаваться и терпеть, как у врача на процедуре. Он хрюкает и елозит, дышит перегаром, кусает и чмокает – а я радуйся?

– Хочешь сказать, – насупился Костик, – что я тебя не удовлетворял?

– Костик! – горько рассмеялась Ксюша. – Единственный человек, кого тебе важно удовлетворить, – это ты сам.

Разве ты обо мне думал, разве хотел приятное доставить? Ты даже целоваться не умеешь. У тебя вместо рта слюнявый сосательный прибор.

– Да на меня всю жизнь бабы вешаются! Только свистну – любая в койку прыгает!

– Правильно, – согласилась Ксюша. – Я тоже на тебя вешалась и по свистку на спину падала. Мозоли на лопатках набила. Могла бы помереть и не узнать, что подругому бывает. Тебе, конечно, обидно слышать, но я все-таки скажу. Это, Костик, ни с чем не сравнимо! Как музыка. Симфония! Нет, симфония послабее будет, ее часто не выдержишь. Ракета! Точно! Улетаешь. Как ракета в космос.

– Ты с кем? – вскочил Костик. – Кто тебя? Мужика завела?

– Полюбила мужчину, – поправила его Ксюша. – Сядь и не дергайся!

Костик ее не слушал, он вопил в припадке ревности и злобы:

– Я его – в порошок! Ты моя законная жена! Измены не потерплю! Я тебя сам! Я тебя так, что ты ракетой! Сверхзвуковой, едрена вошь!

Ксюша с усмешкой наблюдала, как он носится вокруг стола, пинает ногами стулья, бьет кулаками в стенку. Когда-то она мечтала о мстительном триумфе. Еще раньше – чтобы Костик понял, как много он для нее значит, какую боль доставляет. Сейчас она смотрела на него с насмешливым равнодушием. Отложенная месть так же безвкусна, как и запоздалое объяснение в любви.

Беснующийся Костик, многие годы не вспоминавший о жене, забыл и свои нынешние страхи. Хотел немедленно броситься в драку, набить физиономию мерзавцу, покусившемуся на его законную супругу. Он схватил Ксюшу за руку и потянул к лестнице.

– Где он? Я ему сейчас зубы пересчитаю!

– Охолони! – вырвалась Ксюша. – Сдурел?

– Я тебя не отдам! Так и знай!

– Сядь и слушай! – приказала Ксюша. – Забыл, что ты покойник? У тебя жизнь на волоске висит. Тише воды, ниже травы – вот твоя политика. И нечего ерунду молоть. Какая я тебе жена? Давно быльем поросло. А если ты посмеешь моего… моего любимого мужчину пальцем тронуть… я тебе глаза выцарапаю и в пасть заткну!

Она еще долго убеждала Костика в необходимости трезво взглянуть на вещи, но он сидел насупившись и твердил как заговоренный: «Я тебя никому не отдам!» Ксюша махнула рукой, собралась уходить, но у лестницы остановилась.

– Ты про Леву правду сказал? – спросила она.

– Зачем мне врать! – огрызнулся Костик и упрекнул: – Тебе чужой пацан дороже меня?

Ксюша пожелала ему доброй ночи и стала подниматься по ступенькам.

Ксюша провела тревожную ночь. Мало ей Олега, холодного как сталь, так еще мысли о непутевом Костике и несчастном Леве не давали уснуть.

Утром Олег встал рано и уехал за сыном, который должен был провести выходные в Санлюбе. Ксюша присматривалась к Леве. Но никаких изменений не находила. Она решила Ирину не пугать, но рассказать все Поле.

Естественно, Поля не поверила. Заявила, что дети самоубийством не кончают, она о таком не слышала. Уж им жилось не приведи господи, а никто руки на себя не наложил.

– Как тебе в голову могло прийти? – возмутилась Поля. – Левочку оговаривать!