Они полулежали с Хельгой на медвежьих шкурах и смотрели, как два неистовых молодца в боксерских перчатках, чьи широкие скулы с трудом помещаются на экране, дубасят друг друга из‑за какой‑то грудастой девицы. Чеслав, прежде чем завалиться спать, включил им запись «Титанов рестлинга», выделил на просмотр две кружки пьянящего «резаного» — а пива в другом виде Франта не признавала — и устроился тут же, в холле: спать под включенный телевизор было его любимым занятием.

Дождавшись, пока он перестанет ворочаться, Хельга, давняя приятельница Франты и вообще, можно сказать, боевая подруга, спросила:

— Где же ты подцепила этого головореза? Вид у него — прямо скажем… Но дом… — Хельга присвистнула, — за день не обойдешь! Это мы сейчас на каком этаже?

— Какая тебе разница? Сколько бы ни было — все не наши. И нашими не будут.

— А давай попробуем? — Хельга смешно вздернула нос. — Мне кажется, я твоему Чеславу тоже приглянулась. Ты видела, как он на меня смотрел?

— Не надейся! Он мне сегодня сказал, что я для него в первую очередь интересный собеседник.

— Это когда же вы беседуете‑то? — Хельга презрительно сморщилась. — А‑а‑а, он, наверное, беседам отдает предпочтение — по известным причинам? Ну, тогда это не для меня.

Потянувшись, как кошка, Франта приблизилась к Хельге и заговорила на тон ниже:

— Чеслав у меня — открытие месяца. Гвоздь сезона! Но ставить все равно нужно не на него.

— Понимаю, понимаю… Но где же, кстати, твой неувядающий фаворит?

— Карлуша у меня — в длительной командировке. Изучает на месте венецианские камины.

— Да он же у тебя, кажется, гинеколог.

— Почти угадала — хирург. Ему какой‑то старый болван когда‑то сказал, что один из каминов — звенит. Ну, он тогда поверил, а потом забыл. А недавно мне проболтался: о детстве заговорил, о мамаше своей ненаглядной… Ну, тут и всплыл этот клад.

— Не может быть! Неужели это правда? — Хельга завистливо молчала.

— В детстве Карлуша дружил с одним ювелиром из Венеции, — спокойно продолжила рассказ Франта. — Точнее, этот ювелир когда‑то из Венеции сбежал. А цацки свои оставил в камине. Ну, наверное, все увезти не смог. Вот я и послала Карла. Пусть пошурует немного. И срок ему назначила — до Нового года. Так что осталось совсем чуть‑чуть… Я, может, за него и замуж выйду — если он до клада докопается. А там — посмотрим.

Глава 7

Божена держала на руках крошечного мальчика и таяла от наслаждения. Никола, измученная этим ненасытным существом, спала здесь же, в детской. Иржи, тоже не смыкавший глаз сутки напролет, заснул прямо в кресле‑качалке. Божена прилетела вчера, а сегодня утром они вернулись из клиники домой.

Сколько было треволнений, неожиданностей! И все — из‑за этого крошечного конвертика, с которым сияющая Никола вышла из родильного отделения. Божена представить себе не могла, что дети бывают такими крошечными! И когда она вчера вбежала перед закрытием в детский магазин, то не сразу смогла поверить, что все эти носочки, шапочки, платьица, аккуратно разложенные в витринах, — не кукольные. А сверкающие рожки, всевозможные пустышки, клеенки, манежи, ходунки, тряпичные гирлянды (чтобы щупать!) и пахучие зубные колечки (чтобы грызть!), погремушки и прочие принадлежности пестрой империи детских вещей просто ошеломили Божену. И, боясь ошибиться и выбрать что‑нибудь не то, она купила в подарок Богумилу огромную плюшевую собаку с длинными ушами, всю в очаровательных складочках, ямочках, с большими печальными глазами. Но когда на следующий день малыша развернули и, накинув на спину собаки кружевную пеленку‑попону, положили на нее Богумила, оказалось, что это недавно появившееся на свет существо, беспорядочно дрыгающее ручками и ножками, само меньше собачьего уха.

А еще напоследок, уже выходя из магазина, Божена увидела вырезанные из особого звучащего камня звездочки и полумесяцы, которые нежно звенящим хороводом откликались на малейшее движение воздуха. Божена попросила и это завернуть. И, уже не останавливаясь и не оглядываясь, просто заставила себя уйти…

Молодые папа и мама, пытающиеся разглядеть в красном личике своего отпрыска фамильные черты Фиалки и Америго, были не менее трогательны, чем их дитя.

Париж возмужал так, что Божена, не видевшая его всего несколько недель, была поражена. Узнав, что Никола ждет ребенка, Божена поначалу отнеслась к этому весьма скептически. И больше потому, что Иржи казался ей еще слишком юным, не способным взять на себя ответственность, связанную с отцовством. Божена боялась, что, когда ребенок станет мешать его душевной близости с Николой и отвлечет ее на некоторое время от жизни балетной, Парижа станет раздражать то, что поначалу может лишь умилять. Но сейчас, понаблюдав за ним, Божена успокоилась. Она не могла бы объяснить почему, но что‑то такое появилось в Иржи, и это «что‑то» заставляло Божену подолгу не сводить с него восхищенных глаз.

Никола‑мама стала еще нежней и прекрасней. Черты ее лица смягчились, а серые глаза казались бархатными, когда она смотрела на сморщенное личико Богумила, прильнувшего к ее груди.

Божена восхищалась сестрой: такая тоненькая женщина — и смогла родить ребенка по всем правилам. Об этом твердили веселые акушерки, вышедшие провожать Николу на крыльцо, это оценила и бабушка Сабина, не один раз переспросившая Николу о том, как протекали роды.

Никола привычно сыпала незнакомыми Божене словами, бабушка понимающе кивала и отвечала ей тем же. И во всех этих материнских премудростях была для Божены особая музыка и особая боль…

Но суета первого дня не оставляла никому ни свободной минутки. Под чутким руководством бабушки Сабины Богумила купали в розовой воде, потом ополаскивали в березовом отваре, смазывали кедровым маслом, подпаивали родниковой водой, учились различать причины его плача, вслушиваться в нежное посапывание… Даже стригли серебряными ножничками его удивительно острые ноготки! При последней процедуре Божена не присутствовала — у нее не выдержали нервы…

…Малыш, пригревшись у нее на руках, заснул, и она осторожно положила его в бамбуковую колыбельку, извлеченную с чердака, тщательно вычищенную и снова возвращенную в детскую.

Все же большую часть дня Богумил сладко спал, и в это время в старом доме царила благоговейная тишина. Но эта тишина отличалась от той, что жила здесь в последние годы. В любое мгновение она была готова прерваться младенческим криком или ласковой колыбельной. Божена даже себя несколько раз поймала на том, что мурлычет под нос что‑то необычайно ласковое…

Бабушку Сабину было просто не узнать! Она уже успела доказать, что лучше всех управляется с пеленками, — сегодня все собрались смотреть, как ловко она заворачивает мурлычащего от удовольствия крепыша в нежные полосы ткани. Выяснилось также, что никто не мог успокоить его так быстро, как она. И почти весь день Сабина, несмотря на прохладу, провела рядом с коляской в своем любимом саду!

Божена поднялась в будуар и застала там бабушку. Она сидела в кресле у орехового бюро и, раскрыв одну из шкатулок, перебирала пальцами свои украшения. Почти все они были подарены ей ее мужем, который не раз говорил — и трудно было понять, шутит он или серьезен, — что Бог дал ему в руки его мастерство только затем, чтобы он мог делать достойные подарки этой женщине, его любимой жене.

Уезжая из Венеции, Божена надела на руку подаренное бабушкой кольцо: «Талисман не должен лежать без дела. Пусть теперь следует за мной повсюду». И теперь, когда она положила свою руку бабушке на ладонь, та сразу же нащупала на ее пальце свой подарок.

— Спасибо, что не забываешь нашего Америго…

— Добрый вечер, бабушка. Богумил не мешал тебе спать?

— О, нет. Эти звуки для меня подобны меду. Как же давно наш дом не слышал детского крика…

— Да… А первым здесь родился мой отец. Ты помнишь, бабушка, как это было?

— Да, дорогая, конечно. Сейчас мне намного проще вспоминать, чем раньше: ведь перед моими глазами только воспоминания… А ты, Божена, помнишь, как сильно Америго любил тебя? Он так хотел, чтобы у нас когда‑нибудь родилась дочка…

— Мне иногда кажется, что он проводил со мной больше времени, чем моя мама.

— Да, он был твоей главной нянькой. Никого к тебе не подпускал, сам гулял с тобой, купал в травах, пел тебе колыбельные… Надеюсь, он‑то видит, какая ты теперь красавица.

— Ах, бабушка, знала бы ты, как я счастлива, что вернулась в тот дом, по которому дедушка так тосковал. И теперь мне кажется, что он и этот пражский дом построил похожим на свою венецианскую виллу. Ведь я сейчас живу в этой самой части, на втором этаже: да‑да, у меня есть комната, похожая на твой будуар, дальше… — Божена встала, приоткрыла дверь и заглянула в сторону спальни, — ну точно такое же расположение! Как же я раньше этого не замечала? Да, моя квартира занимает большую часть второго этажа — и в ней точно такие же шесть комнат, как в этом крыле вашего дома.

— Америго говорил мне об этом. Но вообще‑то он не очень любил вслух вспоминать о своей итальянской жизни, так долго держал всю эту историю про себя…

— Какую историю? — Божена вернулась к бабушкиному креслу и с любопытством прислушалась.

— А ты разве не знаешь, почему он покинул Венецию?

— Отец умер рано, а мама никогда не рассказывала мне…

— Думаю, твоя мама не знает. А что, сам Америго никогда не говорил тебе об этом?

— Нет. Точнее — да, он часто рассказывал мне на ночь одну сказку, мою любимую: о таинственном перстне, о золотых дел мастере, который один знал очень важный для какого‑то злодея секрет. А однажды он сказал, что когда‑нибудь я узнаю его тайну и она принесет мне счастье…

— Да, Америго любил загадки. И поэтому я и сама никогда не узнаю, что в этой истории реально, а что — красивая сказка. Хотя, может, все так и было на самом деле.