— Божена поручила мне поздравить вас с Рождеством и попросила передать вот это.

Томаш молча протянул руку и засунул конверт в карман пальто, но потом спохватился и сдержанно поблагодарил, добавив:

— Вечно Божена что‑нибудь да придумает. Открою его в полночь. — Пытаясь вернуть себе былое самообладание, он, произнося последнее слово, взмахнул руками, как старая колдунья из детской сказки, и тоже попытался выдавить из себя беззаботный смешок.

Но стоящие чуть поодаль от него двое не подыграли ему, а лишь вежливо улыбнулись.

Не зная больше, что делать, Томаш, будто в чем‑то оправдываясь перед Иржи, заговорил, обращаясь почему‑то к нему одному:

— Я ведь тоже заехал, чтобы проверить, все ли в порядке — Божена волнуется, да и я, да, я тоже иногда справляюсь, как тут наша меньшенькая себя чувствует.

Но вздрогнув от произнесенного им самим слова — а оно было еще из той, беззаботно‑давнишней жизни, когда он время от времени встречал Николу после занятий и приводил к ним домой, на совместный ужин, — торопливо прибавил, говоря уже им обоим:

— И тоже с подарком от Божены. Минутку.

Он пошел к машине и вернулся с уже знакомой Николе бутылью домашнего вина, видимо остававшейся в багажнике с их несостоявшегося загородного пикника.

— И от меня тоже. Примите.

Париж протянул было руки, но в последний момент вдруг отдернул их… Нарочно ли, случайно? Никола не поняла, но вскрикнула, услышав звон бьющегося стекла. И отпрыгнула, спасаясь от ярких рубиновых брызг.

Иржи и Томаш стояли, забрызганные вином, и смотрели друг другу в глаза. Еще немного — и они сцепились бы в немой потасовке, но Никола подскочила к ним и, дурачась, взялась причитать по‑деревенски:

— К счастью, ох, к счастью, милые вы мои, ну как же вас угораздило‑то, дорогие мои?

Больше не в силах сдерживать раздражение, Томаш, сухо откланявшись, круто развернулся и, хлопнув дверцей, поспешно уехал, отравив их напоследок ядовитым облаком сизого дыма. А Никола, тоже не желая больше медлить, потащила еще взъерошенного от вспыхнувшей в нем ненависти Парижа по лестнице и, введя его в свой дом победителем, облегченно вздохнула.

Глава 16

Вот Рождество и пришло в Италию. Хотя Божене казалось, что в этой части земли, где есть только два времени года — весна и лето, оно никогда не наступит.

Фаустина, всю последнюю неделю ходившая по мастерской со стружками в волосах, утром, накануне праздника, не пустила пришедшую в мастерскую Божену на свою половину. Пообедать она вышла в комбинезоне, покрытом пятнами краски, и Божена наконец вернулась на землю и почувствовала, что ее любимый праздник не оставит ее в стороне. Ей захотелось и самой окунуться в приятную суету: рождественские подарки — с детства любимая забота — готовы были вернуть ее в жизненный круговорот, прерванный отъездом из Праги, из ее общего с Томашем дома.

И она незаметно выскользнула из четырех стен своего нового пристанища и спустилась по гулкой лестнице вниз.

Вышедшую из сырости лестничного колодца Божену с ног до головы залило солнце. По ее телу пробежали мурашки: будто тоненькие солнечные струйки залились за шиворот легкого пальто и побежали по телу, щекоча его сверху вниз. В голове проснулся какой‑то прилипший еще вчера, но забытый к вечеру мотивчик, и ощущение весны, ставшее для нее уже обычным итальянское чувство, вновь заспорило с волшебством зимнего Рождества.

Но она тем временем уже шла по Старому мосту, на котором велась бойкая предпраздничная торговля, и в пестроте чужих фантазий ловила взглядом что‑нибудь необычное — для Фаустины.

Эта женщина, так внезапно возникшая в ее жизни — будто для того только, чтобы сыграть в ней свою небольшую, но яркую роль, — могла в любое мгновение выскользнуть из нее, оставив в душе Божены благодарное восхищение. И ей хотелось оставить Фаустине что‑нибудь еще, кроме воспоминаний, на память об их дружбе.

Божена мало знала о ней: Фаустина была молчуньей еще в большей степени, чем она сама. Но судьба, вот уже много лет вновь и вновь приводившая Фаустину к спокойному одиночеству, казалась Божене похожей на ее собственную судьбу.

«Вот оно, мое будущее. Фаустине сорок. Сейчас она живет, не размениваясь на страсть и треволнения мимолетной любви. Она не дурна собой, но ее красота целомудренно украшает ее жизнь, не становясь приманкой для жадных глаз. Разве это не прекрасно?»

Подобные мысли, высокопарные и холодные, раньше никогда не посещали Божену. Но теперь, оставшись одна, она хотела получить от жизни доказательства того, что поступила правильно, — и порой искала их в судьбе окружавших ее людей, в своем настроении. Иногда ей нравилось представлять себя свободной и одинокой, бредущей по жизни с единственной привязанностью — к искусству.

Но вдруг она заметила в толпе, переполнявшей мост, взгляд, будто идущий за ней на поводу. Сухощавый итальянец, коротко стриженный, с влажными крупными глазами на сухом лице, стоял, прислонившись спиной к стене одного из ювелирных магазинчиков, и не отрываясь, видимо, уже давно смотрел на нее. И когда она почувствовала это и посмотрела в его сторону, он не сразу отвел глаза. Но в них не было вызывающей наглости, той, что на несколько мгновений словно делает тебя чьей‑то собственностью, — нет. Этот итальянец смотрел так, как смотрят на щемящий сердце закат — любуясь и не ожидая ответа.

Божена, отвлеченная от своих мыслей, вздрогнула, почувствовав правду: она по‑прежнему открыта для любви; короста самообмана вмиг осыпалась с ее души от легчайшего прикосновения. И она стояла на мосту, в гуще предпраздничной давки, а ее разбереженная душа звучала, словно тронутые невзначай струны виолончели.

Незнакомец же, подаривший себе эти секунды, не пряча глаз, тихо улыбнулся Божене и, словно боясь расплескать впечатление, пошел в ту сторону, откуда она пришла, и больше не обернулся.

Это настроение, пойманное Боженой на лету, не покидало ее уже до самого вечера.

Бродя по маленьким флорентийским магазинчикам, она выбрала наконец подарок для Фаустины — воздушное длинное платье из такого тонкого шелка, что оно помещалось в небольшую серебряную шкатулку.

И возвращаясь в мастерскую с дюжиной блестящих свертков и сверточков со всевозможными лакомствами и рождественскими сувенирами — крошечной пушистой сосенкой, посыпанной искусственным снегом, набором огромных синих шаров и гирляндой смешных светящихся гномов, — Божена снова чувствовала жизнь яркой и таинственной, как рождественский чудесный пирог с сюрпризом, который пекла когда‑то бабушка Тереза. Или как старый деревянный башмак, который в рождественскую ночь наполнялся подарками в волшебной комнате бабушки Сабины.

* * *

В мастерской был сквозняк. Фаустина встретила Божену со шваброй в руках: она торопливо выветривала запах краски и прибирала комнаты, готовясь выбросить весь накопившийся хлам.

— Посторонись, а то сейчас я и тебя вынесу на помойку! — Запыхавшаяся Фаустина схватила огромную старую корзину, приспособленную под мусор, и, шутя оттеснив Божену в сторону, со смехом побежала по лестнице вниз.

Божена, смешно вертя шеей у старого зеркала, размотала косынку и, снимая на ходу пальто, нетерпеливо прошла в ярко освещенную комнату, служившую им столовой.

Домотканая скатерть на одном из столов, на ней матово светится серебряный винный сервиз — Божена как‑то, гуляя по городу, купила его в антикварной лавке — все это, подобно старинному натюрморту, заворожило ее.

Другой стол, застеленный газетами, был пододвинут к приоткрытому окну, и на нем, вздернув к потолку странные носы, сохли маски‑близнецы. Божена подошла ближе и увидела две абсолютно одинаковые птичьи головки — голубые, с разноцветными клювами и темными провалами глаз. По форме они напоминали шапочки с вуалью и должны были закрывать волосы и лицо.

Божена хотела уже померить одну из них, но вернувшаяся Фаустина протестующе вскрикнула:

— Осторожно, они еще сохнут!

— Фаустина, ты волшебница! Мне так хочется поскорее стать птицей… — Божена послушно опустила руки.

— Подожди до утра, — Фаустина подошла и взглянула на свое творение так, словно впервые увидела.

Божена, очарованно не сводившая глаз со стола, вдруг опомнилась и, повернувшись к Фаустине, благодарно сжала ее руки в своих, а затем выбежала из комнаты и вернулась с изящной серебряной шкатулкой‑футляром и сосенкой в руках.

— Фаустина, с Рождеством! Загляни‑ка под это дерево…

Фаустина проворно присела и выхватила из рук Божены шкатулку с подарком. Открыв ее, удивленно ахнула и потянула за кончик лиловой ткани, как факир, извлекающий бесконечную ленту из крохотной коробочки.

Платье выпорхнуло из шкатулки, словно разбуженная бабочка, и снова задремало у Фаустины на руке.

— У меня никогда ничего подобного не было… — Она растерянно смотрела на подарок. А потом как‑то легко приняла его, вновь став прежней Фаустиной. И вдруг добавила: — А то, что было раньше, чем никогда, я почти уже совсем не помню.

Она улыбнулась и прошла с платьем к себе. А заинтригованная Божена принялась развешивать большие, синие, как зимняя пражская ночь, шары и украшать растопырившую длинные иглы сосенку беззаботной гирляндой. Но время от времени она подходила к окну и замирала на мгновение — то с шаром, то с фруктами в руке.

Когда Фаустина вернулась, комната уже была готова к встрече Рождества.

Божена наливала вино в серебряный кувшин. Подняв глаза, она забыла о нем и спохватилась только тогда, когда оно пролилось через край на плоский поднос.

Перед ней стояла другая, незнакомая Фаустина. Коротко стриженные волосы, обычно дерзко топорщившиеся в разные стороны, были гладко причесаны и замысловато уложены. Платье, такое необычное, что его смогла бы носить далеко не каждая женщина, сидело на ней естественно. Глядя на Фаустину, Божена удивлялась только тому, что видит ее такой впервые… Но она чувствовала, что сама Фаустина не придает значения произошедшей с ней перемене и не замечает произведенного эффекта.