Она набрала в легкие воздуха и медленно выдохнула. Хитрый ход. Простила ли она его? Несмотря на то что последний месяц не переставала думать о нем, мысль о прощении не приходила в голову. Она вдруг поняла причину. Дело в том, что она уже давно простила его. Неизвестно, когда и почему. Быть может, не хотела таить обиду и злость, жить этими негативными чувствами. Никто не совершенен. Несовершенство – часть человеческой природы.

– Да, я тебя прощаю.

Это вовсе не означает, что между ними снова все хорошо. Она всего лишь готова выслушать.

– Почему ты здесь, Гаррисон? Если хотел принести извинения, мог бы просто написать мне и сэкономить немало денег на билет на самолет. В конце концов, я знаю, как важны для тебя деньги.

– Грейси, все не так… Мне просто… Я хотел сказать… Послушай, мы можем поговорить? Можно я войду?

Про себя она подумала, что обоим нет смысла говорить что-то еще, но он потратил силы, время, в конце концов, деньги, чтобы добраться сюда. Надо хотя бы выслушать его.

– Хорошо, давай поговорим.

Она вошла в квартиру, без слов приглашая Гаррисона. Он вошел очень быстро, словно боялся, что она может вот-вот захлопнуть дверь у него перед носом. Она предложила ему присесть.

Она отчего-то снова вспомнила тот день, когда они впервые встретились на Лонг-Айленде, и подумала, насколько разительно все отличается в ее мире. Ее окна выходили отнюдь не на океан. Библиотека в доме семейства Сейдж была полна дорогих коллекционных изданий, а ее полки уставлены книгами в потрепанных бумажных переплетах. Вместо кожаной мебели диван и единственный стул, обитые английским ситцем с растительным рисунком, давным-давно вышедшим из моды. В качестве кофейного столика старый чемодан, лежащий горизонтально. Вместо пушистых обюссонских ковров сочных оттенков ковер из полиэстера с прорезиненным основанием.

Гаррисон расположился на диване ближе к краю, это и понятно, он оставляет место для нее. Грейси намеренно предпочла стул. Он не нарушил молчания. Поэтому начала Грейси:

– О чем ты хотел поговорить?

Он бросил на нее взгляд, дескать, сама знаешь. Безусловно, она знала. Однако не собиралась облегчать его миссию.

– Ах, я даже не знаю. Может быть, о событиях на Ближнем Востоке? Или о том, почему нам приходится изучать в старших классах тригонометрию, которая никогда не пригодится в реальной жизни? Или о том, что музыка, которую слушает подрастающее поколение, не музыка, а полная ерунда?

Черт возьми, он еще старается быть забавным и обворожительным, как в библиотеке. Необходимо его остановить прежде, чем она поведется на эти чары.

– Я выбираю тригонометрию.

В математике ничего забавного и обворожительного.

– Ладно. Но прежде я хочу поговорить о нас с тобой.

Снова решил перейти к делу. Невозможно оставаться спокойной и равнодушной, когда он старается добраться до сути происходящего? До ее сердца?

– Не существует «нас с тобой».

– Существовали, пока я все не испортил.

Она еще не была готова к тому, что он подойдет к этой теме так стремительно и откровенно. Промолчала, но встретила его взгляд спокойно, подтвердила, что готова слушать дальше.

– Два момента. Во-первых, когда вернулся в Нью-Йорк, я велел детективу заняться информацией по Девону и Уилсону Брауну.

– Потому что все еще не верил мне.

– Именно об этом я сам себе твердил в Цинциннати, но на самом деле, не успел выйти из твоего номера, я уже точно знал, что был не прав, когда не верил тебе. Просто я слишком упрям и слишком глуп, чтобы признаться в этом тебе или себе. Но до этого мы еще доберемся. Я хотел быть уверен, что Брауны получат все, чего заслужили. Мой детектив собрал достаточно сведений об обоих, а они оказались гораздо хуже, чем ты думала. Там и проблемы с законом, и с друзьями, и с работой – все, что пожелаешь. Эти ребята проведут остаток жизни в бесчестье, унижении и позоре, а что еще вероятнее, в тюрьме. Я велел своему человеку передать информацию тому, в ком он уверен и кто сумеет правильно распорядиться этими сведениями.

– Вот это да. Спасибо тебе, Гаррисон.

– Теперь насчет того утра в Цинциннати.

– Утра, когда ты обвинил меня во лжи.

– Есть кое-что, что ты обязательно должна понять, Грейси.

– Что же?

На этот раз он не колебался и не медлил.

– Я никогда прежде не встречал таких, как ты.

Сказанное снова очень удивило Грейси.

– Но я совершенно обычный, нормальный человек. На свете еще миллионы таких, как я.

– Во-первых, это не так. Таких, как ты, больше нет. И во-вторых, пока не появилась ты, я был уверен, что все в этом мире подобны мне. Эгоистичные, алчные, жаждущие только брать и получать, те, у кого каждая новая возможность, любой опыт и любое новое знакомство вызывают один и тот же вопрос: какую выгоду я смогу извлечь из этого? И у меня не было повода думать, что ты не такая, как они. В голову не приходило, что в мире есть люди, готовые помогать другим. Такие, как ты и мой отец. Самоотверженность и бескорыстие были мне чужды и непонятны. Проще осознать, что ты обокрала отца, чем поверить, что он или ты готовы отдавать деньги людям, нуждающимся в них.

Она вспомнила, как отец учил его, еще совсем ребенка, что деньги превосходят по значению все остальное. Вспомнила, что он целых тринадцать лет учился в школе, где подчеркивалось, что финансовый успех превыше любого другого. Она знала, что уроки, усвоенные в детстве, остаются глубоко в сознании. Люди могут говорить все, что угодно, о том, как, будучи взрослыми, они сделали неправильный выбор, а потом были вынуждены жить с его последствиями, но никогда не принимают во внимание то, что взрослый выбор основан на пережитом в детстве.

– Вот поэтому, когда ты сказала, что собираешься раздать деньги моего отца, я не поверил тебе. Для меня это было совершенно бессмысленно. По крайней мере, до тех пор, пока ты не отвезла меня в Цинциннати, где я смог увидеть, как много значил мой отец для стольких людей. Только тогда начал понимать, почему ему захотелось вернуть прошлое.

Черт возьми, он снова делал это. Стал милым парнем, в которого так легко влю… который так ей нравился.

– В то утро в Цинциннати, после того, как мы… Я никогда не чувствовал того, что испытал в то утро, Грейси. Никогда. Прежде, проснувшись утром с женщиной, я неизменно хотел сбежать, исчезнуть до того, как она проснется. Но с тобой, – он несмело мечтательно улыбнулся, – вдруг понял, что еще никогда не хотел быть с кем-то вместе.

По ее телу вновь разлилось приятное радостное тепло. Как же хорошо снова ощутить его.

– Думаю, я запаниковал, когда понял, что это означает. Это означает, что у меня родилось к тебе чувство, которого я никогда ни к кому не испытывал. И я снова хотел увидеть тебя. И возможно, хотел бы видеть каждый день, всю жизнь. И это напугало до полусмерти.

Дразнящее тепло усиливалось, сердце забилось громче. И чаще.

– Когда я получил отчет детектива, однобокую искаженную версию, мне было легко поверить и сделать тот вывод, который сделал: это повод отвергнуть желание просыпаться рядом с тобой каждое утро. Это означало, что я больше не должен тебя… Что я не должен быть к тебе небезразличен, хотя именно так и было. Это оправдывало мое намерение уехать и снова стать тем, кем я всегда был. Кому не обязательно испытывать чувства. Жизнь гораздо проще, когда не подвержен чувствам. Эмоции, чувства – это тяжело, изнурительно. И страшно.

«Ах, Гаррисон».

– Когда тебя больше не было рядом, я продолжал чувствовать. Каждый день. Каждую ночь. Не мог перестать думать о тебе. Но даже не представлял, что могу сказать или сделать, чтобы искупить вину за то, что совершил. Я боялся, что ты никогда не захочешь больше видеть меня после того, что случилось. И не мог винить тебя в этом. Я переживал, что бессмысленно просить у тебя прощения или пытаться все исправить. И я начал рисовать в воображении ужасную мучительную жизнь без тебя. А потом нашел это. – Он достал конверт. – Это письмо отца. Я нашел его среди страниц дневника моей бабушки. Он написал его моей матери за два года до смерти, но так и не отправил. Ты тоже должна прочесть его.

– Но если оно адресовано Вивиан…

– Мама уже читала и не против, чтобы я поделился им с тобой. Это важно, Грейси.

Она осторожно взяла письмо и прочитала от начала до конца, а когда снова подняла глаза на Гаррисона, на сердце у нее было тяжело.

– Я не могу поверить, что он не допустил мысли, что ты и Вивиан простите его.

– А я могу. Я думал, что и с тобой будет так же.

– Но ведь это безумие.

– Теперь я знаю это. Но, безусловно, мне многое пришлось узнать о людях. И до сих пор я продолжаю открывать в них что-то новое. Надеюсь, еще не слишком поздно. Не хочу закончить жизнь, как мой отец. За исключением того, что ему довелось провести остаток жизни с тобой.

Это сработало. Ее сердце окончательно оттаяло. Гаррисон, должно быть, понял это, улыбнулся и быстро переместился на другой край дивана, ближе к Грейси, его колено нежно касалось ее бедра. И даже от этого ничтожного, почти невольного прикосновения стало гораздо лучше. Вот уже несколько недель ей не было так хорошо. Четыре недели, один день, три часа и двадцать семь минут, если точнее.

Не то чтобы она специально считала.

Он коснулся ее подбородка. Не в силах бороться с собой, Грейси повернула голову, его пальцы скользнули в ее волосы, она поднесла ладонь к его щеке, с наслаждением ощутив тепло кожи. Сердце забилось чаще, когда она вспомнила, что случилось, когда она вот так же прикасалась к нему. Его зрачки стали шире и темнее, губы приоткрылись, дыхание замерло. Но он не сдвинулся ни на дюйм. Это сделала Грейси. Взяла его за руку и повела в спальню. Едва она обернулась взглянуть на него, он заключил ее в объятия и прильнул к губам. Целовал нежно и страстно, с любовью, долго-долго не отпуская. Грейси прижала ладони к его груди, ей так нравилось чувствовать, как бьется его сердце под ее рукой, так же часто, как ее собственное. Вскоре пальцы переместились к пуговицам рубашки и начали расстегивать их. Он опустил руку к единственной крупной пуговице на ее жакете и расстегнул. Удивился, обнаружив, что под ним только бюстгальтер. Почувствовал прилив возбуждения, оторвался от ее губ и торопливо снял жакет, чтобы полюбоваться на нее. Она, расстегнув молнию на юбке, сбросила ее на пол. Кружевной бюстгальтер и трусики были почти прозрачными, не оставляя шансов воображению. Увидев ее практически обнаженной, Гаррисон глубоко и шумно вдохнул и медленно выдохнул.