Действуя, как и полагается медбрату, Квасов ловко подхватил роженицу сзади под мышки, протащил пятками (шлепанцы слетели) по асфальту, густо засиженному окурками, подтянул к скамье и усадил, как тряпичную куклу.

– Мне плохо, – выговорила Сима.

– Сейчас, потерпи, сейчас, – обещал Квасов, пристраивая шлепанцы на розовые Симкины ступни, напряженно вслушиваясь в предрассветную тишину и ловя ухом хоть какой-то намек на приближение скорой, – ложись прямо на скамейку. Давай, давай! Так, хорошо. – Антон стянул куртку, скрутил валиком и подсунул под шею Серафиме.

Сима тотчас окунулась в резкие мужские запахи: вяленой рыбы, сигарет, свежего пота и случайно уцелевшего в этой дикой смеси парфюма.

– В спальне… на зеркальном столике… вторая дверь налево. С Маней посидишь? – хватая ртом воздух, попросила Сима и протянула подозрительному соседу связку ключей.

– Обязательно, – бросил Квасов уже со ступенек.

Озадаченный собственной пройдошливостью (в чужой квартире ориентировался, как в родной), Антон мигом отыскал спальню, зеркальный столик и на нем карту.

Во дворе Квасов оказался одновременно с бригадой скорой помощи.

– Что за безобразие, – прошипела из-под маски врач неотложки, полистав карту, – почему затянули? С такими показаниями на сохранении лежать все девять месяцев.

– Я сосед, – так же, шепотом огрызнулся Квасов, но докторша уже потеряла интерес к Антону:

– Гена, каталку, срочно.

Пока санитар – здоровый мужик с дебильной физиономией – выкатил и разложил каталку, Симе уже что-то кололи.

Квасов с новой силой поразился ощущению: определенно все это с ним уже было. Он даже знает, что Сима родит девочку, три килограмма сто граммов, пятьдесят один сантиметр… Откуда он может это знать?! Черт возьми, откуда?! Неужели по пьяни пробил брешь в параллельный мир?

От этой мысли Квасов по-настоящему струхнул и побожился не брать в рот ничего крепче кефира хотя бы неделю.

Проводив тоскливым взглядом скорую, Антон с опаской прислушался к себе: голова трещала, но никаких новых сюрпризов – свят-свят-свят – не подбрасывала.

Боясь потревожить это хрупкое перемирие с мозгами, Антон поплелся домой.

Пора завязывать с зеленым змием, а то зависнет между мирами, обзаведется третьим глазом и начнет пророчить гадости, как лесбосский оракул.

И вообще, он сегодня дежурит с ребенком.

С этой ясной мыслью Квасов вернулся в подъезд, намереваясь подняться на девятый этаж. Вызвал лифт, но, постояв на площадке перед распахнутой кабиной, передумал.

Неопределенное, близкое к наитию чувство, что он должен не откладывая сделать что-то важное, потянуло Антона домой.

Дома Квасов некоторое время изучал содержимое холодильника, повиснув над открытой дверкой (пиво манило и влекло, как эротическое фото подростка), но к банке с живительным нектаром так и не прикоснулся – ограничился минеральной водой.

Утолив жажду, Квасов направился к шкафу, за левой створкой которого, под ворохом наволочек и полотенец, в самом верхнем, дальнем углу укрывался свидетель, очевидец, обличающий Квасова-неудачника, Квасова-изгоя, – ненавистная медицинская карта.

Ненавистная карта хранила знак. Тавро «пограничное состояние психики».

Со страниц медицинского документа эта горящая адским пламенем запись благополучно переползла в жизнь и теперь клеймила все начинания, все задумки, каждый день и каждую минуту, каждый вдох и выдох.

С нее, с этой неразборчивой записи, с этой дьявольской метки все и началось – скольжение в бездну.

– Угу-угу, – бормотал Антон, шелестя пожелтевшими страницами с захватанными края ми, – заключение…Так-так-так. Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь. Угу. От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, говоришь? Вот и посмотрим…

Подрагивающими от возбуждения пальцами Антон ухватил и с силой рванул с десяток листов – все свидетельские показания психиатра против него, А.В. Квасова.

Испещренные мелким, абсолютно нечитаемым врачебным почерком листы, вырвавшись из деспотичной власти тетради, выскользнули из руки и тяжело шлепнулись на пол, и только там, на полу, позволили себе вольность, легли веером. Джекпот участника боевых действий.

– Вырванные годы, – негромко произнес Антон, прислушиваясь к ощущениям.

Ощущения были на грани фантастики. В мыслях, в чувствах и на душе установился полный штиль. Просто Светлое Христово воскресение.

Несколько минут Антон привыкал к себе и своему новому состоянию, после чего похлопал по руке похудевшей медицинской картой, как бы взвешивая свою и ее судьбу.

Приняв решение, собрал рассыпанные листы и мстительно ухмыльнулся. Легко вы, голубчики, не отделаетесь. Око за око.

Антон приготовил плацдарм для последнего, решающего боя – расстелил на балконе газету и вытряхнул из ведра мусор: две смятые сигаретные пачки, две упаковки от яиц, банку от зеленого горошка, картофельные и морковные очистки.

Теперь можно и покурить.

Щелкнув зажигалкой, Антон затянулся и посмотрел во двор.

Туман рассеивался, контуры вещей и предметов прояснялись, проступали из небытия. За окном начинался новый день.

Присмиревшие тетрадные листы, словно почувствовав близкий конец, жались друг к другу, молили о пощаде, липли к рукам и пытались спастись бегством, но Антон был непреклонен.

Одну за другой подносил к газовому пламени, ждал, пока займется, и бросал в ведро страницы, исписанные психиатром – прихвостнем Сатаны.

Будь Антон более впечатлительным или более сумасшедшим, он бы, возможно, услышал стенания, вопли и плач своих мучителей.

Подпалив последний лист, Антон до последнего следил за его агонией. Вот так же и он корчился и превращался ни во что. В золу. Теперь все будет иначе.

С этой минуты он, Антон Васильевич Квасов, представляет собой обнуленный спидометр или счетчик – вот что он такое. Перевернутая страница.

Наконец-то. Наконец-то. Чем не повод выпить… чаю?

Не успел Квасов подумать про чай, как призрак-видение или озарение нанесло еще один удар: сверкающая кухня, за матовым стеклом красный чайный бокал с гравировкой «Серафиме от Руслана». Где он это видел? Где?!

– Епэрэсэтэ, – простонал Антон и сжал виски. Картинки из какой-то придуманной жизни просто сводили с ума.

А может, все это… безобразие, мягко говоря, никакого отношения не имеет к домашнему видео, сновидениям или бреду больного воображения? Может, все, что в данный момент происходит, непостижимым образом было уже прожито им самим? В другой жизни?

…В юн-ворожковской квартире стояла сонная тишина, запахи обойного клея и краски забивали чуть различимый аромат Симкиных духов, источаемый вещами на вешалке.

«Скорее пей чай, а то Маня вот-вот заплачет», – апатично напомнил себе Квасов, разулся и прошел на кухню.

Игнорируя слишком мелкие чашечки за дверцами навесных шкафов, Антон направился к буфету, на верхней полке которого, как подсказывала интуиция (или опыт?), находился нужного размера бокал.

Спокойно, спокойно! Все под контролем, уговаривал себя Антон, но сердце ответило учащенным биением, а в голове возник ряд навязчивых образов: младенец в подгузниках, седой азиат, три плюшевых медведя. Было это или только будет? Воспоминание это или предчувствие?

Если воспоминания, то у тебя, Антон Васильевич, плохо с памятью, а если… предчувствие, то плохо с головой.

– Поздравляю, – вслух произнес Антон, – теперь у тебя новый диагноз – паранойя.

Чайный бокал находился именно там, где и ожидал Антон, и чай (опять этот ненавистный бергамот!) нашелся сразу – все как было обещано… Кем? Надеждой? Опытом? Страданиями? Или терпением, которым Антон Квасов никогда не обладал в быту, но которого на войне было – хоть продавай на развес?

Пробежав отсутствующим взглядом по гравировке на красном – лидерском – фарфоровом боку, Антон невыносимо остро почувствовал свое одиночество: «Серафиме от Руслана», – гласила кудрявая надпись золотом.

Недрогнувшей рукой Антон сгреб бокал и с силой хватил о ламинированный пол. Красные как кровь осколки брызнули во все стороны, раздался звон, вслед за этим Квасов услышал сдержанный, приглушенный закрытыми дверями детский плач.

Его Маня проснулась…