Виктория Холт - Шестая жена

Комендант Тауэра с надеждой поднял глаза на короля.

— Это та женщина, которую приговорили к сожжению.

— А, эта еретичка, — ответил Генрих. — Я помню, ее осудили вместе с тремя мужчинами. Она выступала против святой церкви и порочила мессу. Ее подвергли допросу, и судьи признали ее виновной.

— Это так, ваше величество. Приговор был вынесен справедливо. Но... они запытают ее до смерти. Ваш канцлер и главный прокурор пытают ее на дыбе, чтобы добиться от нее имен других еретиков.

— Пытают ее на дыбе?! Женщину — на дыбе?!

Кневет опустился на колени и поцеловал руку короля.

— Я знал, что ваше величество в своей великой милости никогда не дали бы согласия на такое обращение с хрупкой женщиной. Я бы никогда не позволил себе пытать женщину, если бы на то не было письменного распоряжения вашего величества. Полагаю, я поступил правильно.

Король поджал губы. Подумать только — вздернуть на дыбу женщину! Он никогда не давал на это своего согласия. Канцлер ничего не говорил ему о дыбе.

— Да, вы поступили правильно, — ответил король.

— Значит, ваше величество прощает меня?

— Вас не за что прощать, друг мой. — Король положил руку на плечо Кневета. — Возвращайтесь к своим обязанностям со спокойной совестью.

Кневет несколько раз пылко поцеловал руку короля.

Когда он собирался уже уходить, Генрих спросил:

— А эта женщина... сообщила ли она вам... что-нибудь интересное?

— Нет, ваше величество. Она — мужественная женщина, хотя и еретичка. Когда я уходил, канцлер и главный прокурор самолично пытали ее — и с большой жестокостью.

Король нахмурился.

— Пытали... хрупкую женщину! — потрясение проговорил он. — А вдруг, не выдержав пытки, она выдала тех, кто виновен не менее ее?

— Сомневаюсь, ваше величество. Она уже тогда была слишком слаба, чтобы говорить.

Король отвернулся, как будто хотел скрыть от других огорчение, что в его королевстве происходят подобные вещи.

— Женщина... — произнес он, и в голосе его наряду с сожалением послышался гнев. — Вот тебе и хрупкая женщина!

Но когда комендант ушел, глазки Генриха, пылавшие гневом, почти исчезли в складках жирного лица.

— Будь прокляты эти мученики! — пробормотал он. — Будь они все прокляты!

В эту минуту он вспомнил всех остальных — Норриса и Дерэма, Фишера и Мора.

И ему показалось, что комната наполнилась их призраками, которые принялись потешаться над ним.

* * *

На площади, где разыгралось так много трагедий, где рыцари Средневековья устраивали свои дуэли, где шестидесятидвухлетний Эдуард III ус троил семидневный турнир ради женщины, в которую он был влюблен, где молодой Ричард II взял верх над Уотом Тайлером, — на этой площади веселых празднеств и жестоких деяний стражники складывали вязанки дров вокруг четырех столбов.

На Смитфилдскую площадь стекались люди со всего Лондона. Все хотели увидеть зрелище, венцом которого должно было стать сожжение четырех мучеников, среди которых была женщина - знаменитая Анна Эскью. Собравшиеся болтали, смеялись, спорили и с нетерпением ожидали прибытия тех, кому суждено было сгореть заживо.

Жаркое солнце ярко сияло на стенах монастыря, у основания которых росли молодые деревца. Острые камни стены, на которые попадали солнечные лучи, ярко сверкали. В воздухе стоял запах конского навоза, хотя в этот трагический день на площади не было конского базара.

На скамейке у церкви Святого Варфоломея сидел Райотесли, окруженный влиятельными членами католической партии, среди которых были герцог Норфолкский и лорд-мэр Лондона.

Райотесли было не по себе. Король не высказал ему своего неудовольствия по поводу пытки Анны Эскью, и он знал, что сделал то, чего его величество сам втайне желал, хотя никогда бы не признался в этом при всех. Тем не менее, пытка не дала никаких результатов, ибо женщина не назвала имен, которые хотели от нее услышать; а заявить, что она будто бы призналась, было нельзя, ибо она была очень храброй и могла, стоя на костре, разоблачить их перед лицом всех собравшихся.

Да, все их труды пошли насмарку, ибо пытка и сожжение благородной женщины не входили в намерение короля и канцлера. Они хотели получить доказательства вины королевы — и не добились этого.

Площадь была огорожена невысоким забором, чтобы держать напор толпы. Райотесли боялся, что, увидев женщину, изуродованную пыткой на дыбе, — какой бы религии она ни придерживалась, — люди в возмущении снесут ограждения. Он боялся, что Анна Эскью вдруг заговорит, когда пламя костра начнет лизать ее ноги. Он страстно надеялся, что, если она заговорит, люди за заграждением ее не услышат. Словом, Райотесли не зря снедало беспокойство.

Приговоренных везли из Ньюгейтской тюрьмы, куда Анну доставили после пытки и где она ожидала дня казни. Анна появилась первой. Ее поднесли к костру на стуле — идти она не могла. Увидев ее, люди принялись кричать. Отчетливо были слышны слова:

— Еретичка! На костер ее!

Но сквозь хор пробивались и другие крики:

— Благослови тебя Бог!

Некоторые пробивались вперед, чтобы дотронуться до одежды той, которая, по их мнению, скоро станет святой мученицей.

Нечесаные золотые волосы Анны были распущены по плечам, а голубые глаза горели ярким огнем. Она была фанатичной, торжествующей победу мученицей. Она знала, что вынесла нечеловеческие пытки, и ждала смерти как избавления от боли.

С нею были трое мужчин, отрицавших мессу. Это были простолюдины, чья жизнь для сильных мира сего не имела никакого значения. Самым примечательным из них был Джон Лассаль — это он стал первым распускать слухи о неверности Екатерины Ховард и тем самым способствовал ее гибели.

Райотесли пришла в голову мысль, как близок каждый из нас к смерти. Те, кто сегодня отправляет на смерть других, завтра сами следуют за ними.

Он повернулся к Норфолку:

— Какая жестокая смерть для женщины!

— Да, — ответил Норфолк, который видел казнь двух своих родственниц, двух жен короля. — Но ведь она еретичка.

— У меня в кармане лежит королевский указ о помиловании. Если она отречется от ереси, ей будет дарована жизнь. Я хочу, чтобы люди узнали, что ее ждет прощение, если она будет вести себя благоразумно. Сообщите ей об этом до начала казни.

Анне сообщили об указе короля, когда ее привязывали цепью к столбу.

— Я пришла сюда не для того, — воскликнула она, — чтобы отречься от моего господина и повелителя!

Она видела, что троим мужчинам, которые должны были умереть вместе с ней, сообщили ту же весть.

Они были храбры, но им не хватало ее силы духа. Они обратили на нее свои глаза, полные отчаяния, и она увидела, что их тела молят об отречении, но дух готов пренебречь слабостью тела.

И она сказала:

— Друзья мои, мы вынесли много страданий... Мне досталось гораздо больше, чем вам. Я счастлива и желаю теперь только одного — смерти. Я с нетерпением жду момента, когда пламя охватит мое тело. Если мы отречемся от нашего Бога в такой момент, то, купив себе жизнь такой ценой, сами же потом возненавидим ее.

Она улыбнулась и чуть ли не с нежностью посмотрела на вязанки дров вокруг ее изуродованных ног.

Мужчины улыбнулись в ответ, не желая уступать ей в храбрости.

— Церемония начинается, — сказала Анна. — К нам идет доктор Шэкстон. Он прочтет нам проповедь, а ведь совсем недавно был человеком нашей веры. Он отрекся от нее, предпочтя вечной жизни земную. Не завидуйте ему, ибо мы с вами скоро будем в раю. Мы должны умереть, и мы умрем во имя Истины. Мы умрем во имя Бога. Благослови вас Бог, друзья мои. Не бойтесь — ведь я не боюсь.

Она сжала крест в своих руках и подняла глаза к небу, не замечая, казалось, пламени, которое полыхало вокруг нее. Она не слышала криков боли; она улыбалась, когда пламя охватило ее искалеченное тело.

Вскоре над Смитфилдской площадью, окутанной дымом, воцарилась тишина.

Король был недоволен.

Казнь Анны Эскью ничего не дала. Он чувствовал себя усталым; ему нужно было расслабиться, и с каждым днем миледи Саффолкская нравилась ему все больше и больше.

Он изнывал под бременем государственных дел. Содержание гарнизона в Булони, без которого город был бы легко захвачен французами, истощал его казну, но король не собирался отказываться от него. Булонь стала еще одним плацдармом во Франции, без которых Англия, по мнению короля, не могла обойтись. Он с любовью называл Булони «моей дочерью»; говорили, что ни в одного из своих детей он не вложил столько, сколько в кирпичи и землю этого города.

Да, ему нужно было расслабиться. В дни своей молодости он находил удовольствие в охоте, но теперь охота уже не доставляла ему прежнего удовольствия. Он обожал танцы, турниры, игры, развлечения и прославил свое имя на ристалище. Но молодость осталась позади, и прежние развлечения были противопоказаны ему. Но оставалась еще любовь. Он нуждался в женской любви, но, будучи добродетельным человеком, — а его постоянно тревожила мысль, что конец его недалек, — понимал, что это должна быть любовь, освященная браком, которая услаждала бы плоть, но не вызывала угрызений совести.

Все короли того времени были эгоистами, но у Генриха эгоизм составлял самую основу его натуры. Все, что происходило с ним, он оценивал только со своей точки зрения, сдабривая и приправляя ее с таким расчетом, чтобы ублажить его совесть.

Лишившись милости короля, кардинал Уолси, который, возможно, лучше всех знал его, сказал о нем:

— Король — человек королевского мужества. У него царственное сердце, и он согласен потерять половину своего королевства, но только не аппетит.

И это было правдой — Генрих был именно таким, каким видел его Уолси. Но, помимо этого, он был жесток и безжалостен, ибо правил в те годы, когда выходящей на мировую арену стране нужен был именно такой король — жестокий и безжалостный. Под властью этого человека маленькое островное государство сделалось великой державой; этот человек, чье положение на троне, когда он сел на него, казалось врагам из европейских стран шатким и неустойчивым, сумел стать полновластным владыкой Англии.