— Помнишь тот день, когда мы обсуждали фобии и страхи? Джулиен сказала, у её мамы был тяжёлый случай этого, эммм… сейсмо… — она запинается, вспоминая слово.

— Сейсмофобия, — подсказываю я. — Страх землетрясений.

Эбби кивает.

— Ты не думаешь, что это странно, когда кто-то, имеющий такой страх, мог переехать в Калифорнию? Я имею в виду, разве это не то место, где постоянно происходят землетрясения?

И правда.

Я смотрю на Эбби и думаю о пустом доме, о чём-то холодном и колючем, что ползёт вверх по моему позвоночнику. Я чувствую, как будто это всё как-то давит на меня, умоляя рассказать остальную часть истории. Но я не знаю остальную часть истории.

Или, по крайней мере, не помню её.

Эбби перехватывает свои книги и смеётся.

— Возможно, глупо с моей стороны думать так. Я уверена, у них были свои причины. Думаю, мы никогда не узнаем, что случилось на самом деле, пока не окажемся на их месте.

«Да, полагаю, ты этого не узнаешь. Особенно если ты не на моем месте».

Когда она закрывает дверь, я достаю телефон и набираю номер Мэгги. Звонок сразу попадает на голосовую почту, её мягкий голос звучит из динамика. Я хотела бы, чтобы у меня было больше времени подумать обо всём, потому что я не знаю, как это сказать. Но я знаю, что должна.

— Это я. Я знаю, что-то происходит с нами, и я уверена, что ты не хочешь разговаривать со мной, но я должна была позвонить. — Я делаю судорожный вздох. — Я напугана, Мэгз. Я думаю, что-то произошло со мной, и, что бы это ни было, это могло произойти и с Джулиен Миллер тоже.


***


Подъезжая к дому, я ожидаю, что мама и папа пораньше ушли с работы. Это «Среда Тако». Мы начали отмечать её, когда папа много работал, а мама защищала свою магистерскую степень. Так что один раз в неделю мы все собирались вместе.

Сначала мы готовили вкусные блюда: делали чипсы, сальса-бар и разные варианты начинок для тако. Большинство этого отпало в сторону через пару месяцев. Но, думаю, старые привычки умирают с трудом, потому что мы всё ещё брали мексиканскую еду на вынос каждый вечер среды и обычно приканчивали всё вместе на диване, смотря что-нибудь по телевизору.

Они смотрят на меня с соответствующими улыбками, когда я вхожу и вешаю свою сумочку и пальто. Я чувствую запах сальсы, вижу кукурузные оладьи и чипсы, поставленные на кофейный столик. Это простая, счастливая сцена. Я собираюсь съесть что-то возмутительно острое из этого всего.

Я не хочу делать это. Всё, чего я хочу, — это сделать всё возможное, чтобы быть новой версией меня, той самой, о которой они так долго мечтали. Возможно, они думают, что я наконец со всем разобралась. За исключением того, что я даже не могу вспомнить своё место на четвертом уроке по тригонометрии.

— Я думаю, со мной что-то не так, — признаюсь я, потому что больше нет смысла ходить вокруг да около.

Мама поворачивается первой, меж ее бровей появляется морщинка. Папа следует за ней, и его улыбка быстро увядает, когда он понимает, что я не шучу.

Они смотрят на меня с выражением всё возрастающего страха, который, вероятно, является отражением моего собственного. С тех пор как увидела пустой дом Миллеров, я была напугана до смерти. И я знаю, что сейчас выгляжу именно так.


***


Четырьмя часами позже я привязана к креслу в тестовой комнате в больнице, в которой остро пахнет дезинфицирующими средствам. Больничная одежда царапает мою кожу, несмотря на то, что я стараюсь не шевелиться, как они и просили.

— Ты отлично держишься, Хлоя! — уверяет меня тонкий голос из динамика. — Всё хорошо?

— Я в порядке.

Абсолютная ложь. Всё не в порядке. Каждый раз, когда вы проводите четыре часа, получая уколы и проколы, в то время как на вас надета больничная, хлопающая на ветру одежда, ничто не может быть в порядке.

По крайней мере, в этой тёмной машине никто не придёт светить мне фонариком в глаза или задавать те же самые пять вопросов, которые до этого мне задавали десять докторов и медсестёр.

Чтобы уберечь себя от неприятностей, я начинаю мысленно составлять список. Нет, с моим зрением всё в порядке. Нет, я не хочу спать. Нет, меня не тошнит. Нет, у меня ничего не болит. Да, у меня есть некоторые проблемы с памятью. Папа и я начали сочинять песню об этом после четвёртого человека, но мама бросила на нас взгляд, после которого могли увянуть даже вечнозелёные растения, так что мы перестали.

Сканирующее устройство скрежещет и гудит вокруг меня. Я стараюсь не думать об этом. Вместо этого я думаю о том, должна ли я была рассказать им всю правду. А именно сказать, что я не помню последние полгода, о которых теперь имею весьма смутное представление.

— Мы закончили, — говорит голос из динамика, и затем поддон, на котором я лежу, выезжает из машины.

Отсюда они направляют меня в другую комнату, где я жду в одиночестве, по меньшей мере, год. Возможно, даже два.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает мама, когда заходит. — Я знаю, мы не должны были ходить в кафетерий. — Она выглядит так, будто плакала всё то время, что я проходила МРТ.

— Всё нормально, — говорю я. — Я не умираю, ты знаешь.

— Конечно, я знаю, что ты не умираешь.

Стоя сзади неё, папа закатывает глаза и делает жесты руками, которые ясно дают понять, насколько она в порядке.

— Контрабанда, — говорит он, бросая мне шоколадный батончик.

— Ты мой герой. — Я отрываю обертку и откусываю полбатончика одним махом. — Умираю с голода.

— Джордж, она не должна есть, — строго говорит мама.

— Знаю, — говорю я с набитым шоколадом ртом. — Я такая бунтарка. Сначала шоколадный батончик…

— А затем она будет грабить банки, — заканчивает папа моё предложение.

Мама сопит, скрещивая руки на груди.

— Это не смешно.

Но на самом деле смешно. Вскоре мы все смеёмся. Я думаю, они оба купили его. Думаю, они абсолютно уверены, что я больше не боюсь.

Невролог, который забрал данные моего МРТ-сканирования, заходит, сжимая в руках результаты. У него самые длинные и тонкие пальцы, которые я когда-либо видела, и усы, которые кажутся заточенными, как карандаш. Я не могу не думать о том, что он был бы идеальным диснеевским злодеем.

— Хорошая новость в том, что я не вижу сотрясения, — начинает он. — Твой рентген выглядит абсолютно нормальным, Хлоя.

Очевидно, стресс держал меня в напряжении всё это время, потому что через минуту после того, как я слышу слова «абсолютно нормальный», я падаю на подушку, будто мои кости расплавились.

Но облегчение длится недолго. Я приподнимаюсь на локтях, хмуро глядя на него.

— Постойте. Тогда что со мной не так?

Доктор качает головой, будто он вынашивает что-то в своем уме. Мои родители ёрзают на своих стульях. О, нет. Я знаю этот взгляд. Я также знаю, что у моих родителей есть много информации об истории моего психического здоровья.

Доктор прочищает горло и смотрит в мою карту.

— Твои родители рассказали мне, что у тебя были проблемы с паническими атаками. Чуть меньше года назад?

— Да, у меня были панические атаки. Но я не начинала теряться во времени.

Никто не говорит. Они все просто смотрят на меня этим заботливым, обеспокоенным взглядом. Тем самым взглядом, которым на меня смотрели дети в школе, когда меня забрали на скорой помощи после первой панической атаки.

Я расстроено трясу головой.

— Я не сумасшедшая.

— Никто этого не говорит, — возражает папа.

Мама молчит.

Доктор надевает выражение нейтрального сострадания, которое они, вероятно, разливают в бутылки или продают в виде таблеток во все медицинские школы.

— Доктора не любят использовать слово «сумасшедший».

Да, они не любят использовать его с людьми, которые, по их мнению, сумасшедшие.

Он прячет мою карту под подбородком и выглядит задумчивым.

— Хлоя, стресс может проявить себя сотнями разных способов, и последствия вполне реальны. Так как ты учишься в старших классах, ты находишься в поворотной точке своей жизни, и это создает давление. Я думаю, тебе необходимо найти способы, чтобы справиться с этими проблемами.

Невероятно. Я не помню последние шесть месяцев, и этот доктор, этот высококвалифицированный профессионал хочет похлопать меня по руке и сказать, что у меня стресс? Он всё говорит и говорит, но я не слушаю. Могу лишь думать о своей медицинской карте, о разделе про панические атаки, который останется со мной до конца жизни.

Я вдыхаю и почти могу почувствовать запах хлорки из бассейна, в первый день, когда это произошло. Всё должно было быть нормально. Я имею в виду, да, у меня были проблемы. Мое свидание на дому провалилось, я завалила первый из двух тестов по истории, но это было мелочью. Это не было трагедией.

Каждая девочка из моего класса проплыла свою дистанцию, кроме меня. На половине обратного пути я почувствовала, как всё моё тело скрутило от жгучей боли в груди. Я упала в агонии, судорожно взмахивая руками по поверхности воды. Нашей учительнице по физкультуре, миссис Шумахер, пришлось вытаскивать меня из бассейна, и я кричала как банши. Так больно мне было.

Они растянули меня на холодном цементном полу за трамплином для прыжков, и я смотрела на капающую с купальников воду, уверенная, что умираю.

Я не умерла. Однако, в конечном итоге, провела несколько месяцев, получая психиатрическое лечение и короткую звездную роль в светской хронике Риджвью Хай.

— Хлоя, ты понимаешь, что сказал доктор? — спрашивает мама, прерывая моё путешествие по закоулкам памяти. Её голос надтреснутый и напряженный, как и её улыбка.

Я заставляю себя кивнуть, и все кивают со мной, глядя со странным облегчением. Они что, ожидали, что я скажу «Нет»? Возможно, брошусь кричать или нечто подобное?