Она встала и сняла фартук, сказав резко:

– Теперь мне надо идти в магазин. Ох, тетя Хелен должна забежать за пирогом.

– Двадцать пять лет супружеской жизни?

– Да, счастливых.

– Папа всегда считал Дарвина идиотом, не правда ли?

– Он о многих так думал, и он был неправ.

Ей стало неуютно от напоминания о презрительном отношении Роберта к людям, о его недоброжелательных шутках на чужой счет, легких намеков на еврейское происхождение Леманов, и даже на итальянское происхождение Монакко. Линн почувствовала, что самой Эмили стало неловко от ее вопроса.

Она наклонила голову и погладила дочь по голове.

– Что ты будешь делать, когда я уйду, дорогая?

– Ничего, просто бездельничать. У меня каникулы.

– Хорошо. Тебе необходимо отдохнуть. Наслаждайся.

«Пусть жизнь моих детей будет сладкая, пусть она будет спокойная, – думала Линн за рулем, проезжая по спокойным пригородным улочкам. – Мы должны стереть все выбоины и пятна. Бобби не вспомнит ту ночь, а Энни никогда ее не забудет; но ее ум, который Роберт так недооценивал, поможет ей с этим справиться. Он уже помог ей. И лечение тоже помогло, но в основном ее состояние улучшилось, потому что уехал Роберт. Это оказалось так просто. Она потеряла двадцать фунтов, так что теперь ее похудевшее лицо превратилось в пикантное и привлекательное. Энни выпрямила волосы и теперь впервые нравилась себе. Она даже сама, без всякого принуждения снова стала играть на рояле!»

С того дня, как их фургон пересек Миссисипи и они провели ночь в этом странном доме, произошли большие изменения в семье. Уже было за полночь, было очень холодно, и шел дождь, Дарвин растопил топку, а Хелен постелила постели, в которые они рухнули как подкошенные.

Дождь стучал в окна незнакомой комнаты, где спала Линн. Время от времени она поднимала голову и смотрела на будильник. Три часа… Ее сердце подскочило от панического страха. Теперь она одна несет ответственность за своих детей, и даже за Юдору, такую привязчивую, такую полную надежд. Они так далеко от дома. В панике она говорила себе: «Ты не сможешь одолеть это одна. Это слишком тяжело и слишком много надо сделать. Ты ничего не умеешь. Ну хорошо, ты умеешь стряпать, но ты же не маэстро из пятизвездочного отеля. С чего ты взяла, что сможешь это сделать? Как ты осмелилась? Дура, дура, ничего у тебя не выйдет». А дождь продолжал стучать. Даже дождь, все кругом враждебно. Потом наступил рассвет, жалкий серый рассвет и разлил свой бледный свет по уродливой мебели в чужой комнате.

О чем ты думала? Ты не сможешь это сделать одна.

Но она это сделала. Она твердила себе: «Думай головой, не поддавайся эмоциям. Ты ничего не сделаешь, лежа в постели и дрожа от страха». Поэтому она встала, и при этом ужасном сером свете взяла лист бумаги и написала список.

Прежде всего записать Энни в школу. Затем визит в магазин, которому предстоит дать ей возможность нажить состояние, – надо посмотреть, что там придется сделать в первую очередь. Затем визит в одну из добровольческих деловых групп, где кто-то сможет ее научить, как открыть самостоятельное дело; она читала, что подобные группы могут оказаться весьма полезными.

«Мир не такой враждебный, как часто может показаться», – вспомнила она ободряющие слова Тома. «Может быть, – думала она в тот серый рассвет, – может быть, и правда. Я вскоре об этом узнаю».

Теперь Линн только улыбалась, вспоминая, насколько он может быть дружелюбным. Потому что мужчина, который больше всего помог ей, весьма молодой мужчина, ушедший от дел раньше пятидесяти лет, настолько восхищался ее «предприятием», что совершенно серьезно предлагал ей выйти за него замуж.

– Вы мне нравитесь, – сказала она, – и я вам благодарна, вы мне очень нравитесь, но я не собираюсь выходить замуж.

Одно дело, что, впрочем, вполне естественно, стремиться к удовольствию быть с мужчиной в постели, другое дело соглашаться на доверие и участие мужчины-друга, но вступить в брак и принадлежать кому-то, выйти замуж и подчиняться мужу, как это было с ней в браке с Робертом, даже если отбросить его жестокость, – она не хотела. Более того, именно этого она и боялась. По-видимому, настанет день, когда равенство в браке будет возможно, и ее страх исчезнет, но не теперь. По крайней мере ни с одним из мужчин, которых она видит вокруг себя.

Вокруг нее постоянно были мужчины, с которыми ее знакомила Хелен и их старые друзья, порядочные, интеллигентные и вполне приличные. Некоторые даже забавные. Но и все. Она еще не была готова вторично вступить в брак. Когда окружающие, чаще всего женщины, настойчиво спрашивали: «Почему вы не хотите выходить замуж?» – Линн любила говорить в свое оправдание, что у нее есть Энни и очень энергичный маленький мальчик, у нее есть свое дело, но совершенно нет свободной минуты, чтобы подумать над предложением.

Иногда – довольно часто – она думала о Брюсе. Она оживляла в памяти тот день, тот единственный раз, когда они любили друг друга. Время стерло вину и оставило ей только память о необычайной радости.

Но было бесполезно вообще думать о нем. За исключением редких писем и открыток с видами замков Дании или Греции, он исчез в другой жизни, ушел со сцены, на которой разворачивалась жизнь Линн.

Однажды, месяц тому назад, она была удивлена появлением Тома Лоренса. Он находился в Сент-Луисе по делам и позвонил ей в магазин.

– Я стал наугад искать название «Домашние обеды» в телефонной книге, – сказал он. – Не хотите ли со мной пообедать?

И она согласилась, желая показать ему, как хорошо она воспользовалась его советами. Линн была с ним до конца честна.

– Если бы тогда вы предложили мне, я бы вышла за вас замуж, я была к этому готова, – сказала она. – А теперь я благодарна вам за то, что вы мне доказали, что это была ошибка.

Он ответил ей серьезно:

– Как я вам тогда и сказал, все было бы иначе, если бы я встретил вас двадцать лет тому назад.

Она засмеялась:

– Вы бы избавили меня от кучи неприятностей, если бы мы действительно встретились.

– Почему? Вы бы тогда выбрали меня вместо Роберта?

Она покачала головой:

– Нет. В то время сам принц Уэльский не смог бы меня оторвать от него.

– Линн! Я так рад вас видеть! Вы выглядите так прелестно, так молодо. Вы совершенно избавились от гнетущего вас напряжения.

Она сказала игриво:

– Вы думаете, управлять делом – это не напряжение?

– Да, но совсем иного рода. – Он нежно улыбнулся ей. – Мне нравится ваш костюм, мне нравится ваш жемчуг. Я думал, вы вернули все свои драгоценности.

– Да, вернула. Это я купила себе сама.

– Он очень красив. Чисто белый, такой предпочитают европейцы. Американцы же любят кремовый. Видите, как много я знаю.

Она проходила мимо ювелирного магазина в тот день, когда выплатила банковский заем, полученный ею благодаря поручительству Дарвина. Она была тогда в черном. Она остановилась на минуту, разглядывая великолепный голубовато-белый жемчуг и борясь с собой. Он не был ей необходим, но он так ей нравился. И поэтому она зашла внутрь и вышла, держа в руках это жемчужное ожерелье, ее жемчуг, за который нет необходимости быть благодарной кому-либо кроме себя самой.

– Что слышно от Брюса? – спросил Том. Казалось, что каждый человек в городе, который когда-либо знал Брюса, всегда это спрашивал, и она всегда отвечала:

– Не слишком много. По-моему, он ужасно занят.

– Конечно, когда я последний раз видел Монакко, я упомянул о нем, и он сказал мне, что Брюс «блестящий парень. Спокойный, не хвастун».

– Я рада за него. В таком случае мы вряд ли его еще увидим.

Том пронзительно посмотрел на нее:

– Почему вы так говорите?

– Так пролегают жизненные пути. Вы встречаетесь, некоторое время оказываетесь рядом, а затем расходитесь в разные стороны.

– Он очень был к вам привязан.

– И я к нему.

– Я понимаю, вы очень давно знакомы.

– Да.

Давно. Снова и снова из самых темных закоулков ее памяти возникали спокойные юные годы, когда они чувствовали себя легко и привольно, как брат и сестра. Обрывки воспоминаний, вспыхивающие, как лампочки на щитке коммутатора. В то утро, когда Роберт купил браслет, Брюс сказал: «Бери его, ты его заслужила». Она тогда не понимала, что он имел в виду. День, когда он позвонил из больницы, куда он отвез Эмили. День, когда он привез Энни после ее побега из дома. День, когда они неожиданно оказались близки, хотя это было преступно, но все же утешительно, это было чувственно, это было счастливо. И это было правильно. А затем наступила та ночь, когда, придя в сознание, она почувствовала, как он осторожно прикладывает холодные компрессы к ее израненному лицу.

Память, уходящая далеко в прошлое.

Но она не хотела говорить об этом Тому, и сама была взволнована этими воспоминаниями, потому что не знала, что они означали, и потому что, в конце концов, они были бесполезны.

Машина остановилась на красивой улице с богатыми магазинами, улице, усаженной деревьями, которые через несколько месяцев будут давать тень. Между цветочной лавкой и книжным магазином висела ярко-синяя вывеска, на которой старинным шрифтом было написано: «Домашние обеды». Под вывеской, в полукруглой витрине виднелся стол, накрытый весенней желтой скатертью, на нем стоял черно-белый фарфоровый сервиз и низкая ваза с первыми нарциссами. Посетители входили и выходили через яркую синюю дверь.

Когда Линн вошла, две молодые девушки в белом были заняты у прилавка. В задней части магазина, за раздвижной дверью, шла работа; женщина мыла овощи, а Юдора украшала блюдо с рыбой на завтрак для дамы.

– Ну вот. Я закончила пирог, – сказала Линн. Она взглянула на часы. – У меня много времени, чтобы приготовить блюдо салата и испечь черные хлебцы. Я сказала ей, что французский хлеб был бы лучше, но она хочет черные хлебцы. Это мой фартук на вешалке?