– Пока тебя не было, звонил Брюс, – сказал он, – он разбирает вещи в доме и нашел несколько вещей, которые хочет отдать нам, хотя я не могу себе представить, что именно. Не съездишь ли за ними в фургоне? Он бы сам привез, да у него машина слишком маленькая. Ты можешь сейчас поехать?

– А ты не мог бы это сделать?

Мне бы не хотелось при данной ситуации вступать с ним в разговоры, – пожаловался Роберт.

Первой ее реакцией была паника. Хотя она и была одета, она знала, что она будет чувствовать себя обнаженной в комнате с Брюсом, когда там никого кроме него не будет. И все же когда она закрывала окно, ей пришла другая мысль: «Я ему мало уделяла внимания, а он, вернее, они с Джози были нашими самыми близкими друзьями. Очень стыдно, что я ушла с головой в свои неурядицы, в то время как его утрата была во сто крат больше! Да, с одной стороны, тебе придется вспоминать тот день; как вы можете посмотреть друг другу в глаза, Линн, отвечай, как? Но с другой стороны…» И она стояла, боясь идти, не желая идти, и странным, позорным образом желая этого.

Некоторое время тому назад, перед смертью Джози, она хотела подарить ей фотографии, которые они вместе делали в течение многих лет. Папка со снимками лежала на комоде в холле, на них были запечатлены радостные часы жизни, память о которых люди хотят сохранить: пикник в день Четвертого июля, дни рождения, выезды на природу всей компанией и маскарадные наряды в новогоднюю ночь. Конечно, Брюс захочет оставить себе это сокровище. Он захочет сохранить каждую крупицу памяти. Несомненно.

Когда Линн подъехала, он находился в доме, уже наполовину освобожденном от мебели. Первое, что она заметила, что диван в гостиной отсутствует. Все, что осталось в комнате, – это пара одинаковых американских комодов.

– Новые владельцы купили все самое лучшее, – сказал Брюс. – Напольные часы под лестницей, столик. Остальное я отдал в приют для бездомных. Идем, я покажу тебе, что, мне кажется, будет хорошо выглядеть в твоем саду. Новым владельцам это не понадобилось.

Сквозь открытую дверь в сад он указал рукой на купальню для птиц, которую они с Джози купили во время своего единственного путешествия за границу. Это был большой мраморный бассейн, на краю которого сидели два мраморных голубя и пили воду. Брюс рассмеялся, глядя на них:

– Перевозка по морю из Италии этой проклятой штуковины стоила дороже, чем я заплатил за нее. Но Джози влюбилась в этих голубков. И действительно, я должен признать, что это очень симпатичная штука.

И он добавил:

– Хочешь ее взять? Если да, я попрошу соседского мальчишку помочь мне погрузить ее в ваш багажник.

– Она прекрасна, Брюс. Но ты уверен… – начала она.

– Что она мне никогда не понадобится? Да, Линн. Полностью уверен. У меня было время заниматься домом, теперь это время прошло.

Как жалко, подумала она, что он чувствует себя таким старым в его возрасте. Однако он стал уже снова похож на себя; беспредельное отчаяние, не сходившие с его лица в течение всех этих тяжелых месяцев, слегка ослабело; тело стремилось к выздоровлению, хотя душа все еще не могла воспрянуть. Отдых излечивал, вместе с солнцем, которое в тот момент играло в его, выцветших на солнце волосах. «Странно, – подумала она, – я не замечала, что у него золотистые ресницы».

Они стояли на пороге. Мимо пролетела белая бабочка и уселась на клумбу увядших ноготков.

– Бабочки, – пробормотала Линн, – а уже почти День Благодарения.[1]

Он же, по-видимому, не расположенный вести разговор, стоял рядом, засунув руки в карманы своих джинсов. Очки были сдвинуты на волосы, а в глазах отражался не этот спокойный послеполуденный час, а нечто другое, далекое.

И она, почувствовав себя лишней, сделала движение, чтобы уйти, неуверенно спросив:

– Ты сказал, что твой сосед поможет поднести?

– Да, его сын. Они живут через дорогу. Я пойду через парадную дверь и позову его.

Почти все шкафы в кухне были пустыми – Линн отметила это, когда шла вслед за ним. Пол был заляпан, щетка стояла в углу рядом с новым мусорным ведром, а стопка книг дожидалась, когда ее запакуют в пустой ящик.

– Я беру с собой свои и Джозины книжки, это единственное, что я хочу сохранить.

– О, – сказала Линн, – я почти забыла, у меня есть фотографии, которые ты захочешь взять. Я оставила их в машине. Они начинаются с тех времен, когда вы приехали в Сент-Луис. Ох, у меня дырявая голова.

– Тебе приходится держать в голове массу других вещей, – заметил Брюс. – Как Роберт?

– Подавлен. Ты бы его не узнал. Подавлен и обеспокоен, но совсем не так, как в первые дни, слава Богу. Я никогда не забуду, как он плакал в телефонную трубку при разговоре с Эмили. Я никогда не видела, чтобы мужчины так проявляли горе, хотя, почему бы и нет? Но тем не менее мой отец, даже после маминых похорон… – Она резко замолчала, напуганная своей собственной бестактностью.

– Я понимаю это так, что ты остаешься, Линн. – И когда она кивнула, он сказал очень вежливо: – Я думаю, что, вероятно, ты останешься.

– Он переменился, – сказала она ему, заметив, что когда она это произносила, то употребила то же слово «переменился», что и в разговоре с Эмили и Томом.

В отличие от последних, он не стал возражать, но посмотрел на нее с выражением крайней нежности. Опершись о кухонную стойку, он стоял напротив нее, которая тоже облокотилась о стойку с другой стороны, среди беспорядка в этом развороченном доме. Никто из них не решался заговорить о том, что, без сомнения, было у каждого на уме; она думала, что для нее всегда было немыслимо переспать с кем-нибудь, кроме Роберта, но вот, поди ж ты – случилось с этим мужчиной.

– Это в тебе говорит твоя лояльность, – внезапно произнес Брюс, как бы думая вслух. – Ты чувствуешь его боль, как будто она твоя собственная.

– Да, – ответила она, пораженная, что он так точно понял ее чувства. – Я думаю, к тебе это не имеет отношения. Для тебя это не имеет смысла… И Джози рассердилась бы на меня, если бы узнала.

– Ты ошибаешься, Джози попыталась бы отговорить тебя от этого, но она поняла бы. Джози могла бы понять и простить многое.

Он имел в виду то, что произошло между ними, в тот день, когда она страдала от такой боли, что даже морфий не мог ее смягчить. Он это имел в виду.

– О, она не была святая, – сказал Брюс. – Я не хочу создавать ложной картины. Она заслужила, чтобы ее запомнили такой, какой она была на самом деле.

Действительно, не святая, с ее острой проницательностью, и этим резким языком! Просто хорошая, исключительно хорошая, до самого последнего дня.

Брюс слегка развел руками.

– Говорят, ампутированный орган продолжает болеть. Поэтому, я думаю, нет никакого смысла уезжать, потому что боль последует за мной. Но тем не менее я чувствую облегчение, получив этот шанс, но, конечно, не за счет Роберта, это верно.

– Когда ты уезжаешь?

– На следующей неделе, в четверг.

– И как долго ты будешь отсутствовать?

– Я надеюсь, годы. Они сказали мне, что я взбираюсь вверх по лестнице. Я не знаю. Если я хорошо справлюсь с работой в Будапеште, они сказали, что будут еще другие назначения. Может быть, Москва, мне все равно, Линн. Но за коммунистами придется много еще подчищать в области экономики, и для меня это важно. – Он улыбнулся. – Это важно для всех Эмили, Энни и Бобби в мире, я надеюсь.

Кот поднялся, прошел через всю комнату и приник к колену Линн. Крайне взволнованная этими словами и пробежавшими в голове воспоминаниями, она принялась гладить его по спине, и кот, в благодарность за нежную ласку, поднял вверх свою маленькую мордочку с розовым ротиком и поразительными немигающими глазами.

– Ты просил его забрать, не так ли, Брюс?

– Если ты еще не раздумала.

– Он может поехать со мной сегодня, – сказала она, стремясь исключить все поводы к тому, чтобы еще раз с ним встретиться, и только спокойно попрощаться сейчас, сказать последнее «прости» и покончить с этим. – Я буду о нем хорошо заботиться. Не беспокойся.

– Ты помнишь, как она сказала, что вышла за меня замуж, потому что я люблю кошек?

– Да, помню. – У тебя есть какие-нибудь инструкции о питании Барни и прочем?

– Я их запишу. Где карандаш? – Он начал шарить в поисках и с очевидной целью ободрить Линн продолжал говорить: – Посмотрим: коробка для туалета, сумка для переноски, поводок и ошейник, которые почти никогда не используются, но иметь их неплохо, консервы, те, которые он любит больше обычного. Ну, конечно, он любит рыбные объедки, когда у вас будет рыба на обед.

– Палтус? – спросила она, пытаясь улыбнуться, чтобы показать, что она настроена беззаботно.

Он отплатил той же монетой:

– Ох, конечно. Только первосортный. И можете изредка давать ему одну-две ложечки мороженого любого сорта, кроме кофейного. Он не любит кофе.

Стоя в проходе, она наблюдала, как Брюс с соседским сыном грузили купальню для птиц и послушного кота вместе со всеми его причиндалами в ее машину. Затем настал момент расставания, и внезапно она почувствовала, что ей нечего было сказать. Смущенная этим отсутствием слов, она заметила, что соседский сын выглядит очень симпатичным юношей, слишком взрослым для пятнадцати лет.

– Вот такой должен вырасти из Бобби, – сказал Брюс.

– Я надеюсь. Я буду очень стараться.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Итак, я думаю, мы сейчас попрощаемся, – сказала она и нелепо протянула руку.

– Рукопожатие, Линн? – Взяв в руки ее лицо, он нежно дотронулся губами до ее губ. Затем он обнял ее, крепко прижал к себе и снова поцеловал. – Береги себя, Линн. Будь осторожной.

– И ты. Ты тоже береги себя.

– Я так за тебя волнуюсь. Я надолго уезжаю.

– Нет причины обо мне беспокоиться. У меня все хорошо. Я сильная.

– Хорошо, но если тебе что-нибудь понадобится, позвони Тому Лоренсу, ладно?