– Вам нужна машина, мисс? – спросил он.

– Да, сэр.

– Она у вас уже есть, – сказал он, беря наши чемоданы и укладывая их в багажник. – Садитесь, – он показал на заднее сиденье. Джефферсон мгновенно забрался в машину и выглянул в окно с другой стороны.

– Куда едем, мисс? – поинтересовался водитель, усевшись на свое место.

Я сообщила ему адрес.

– О, Гринвич Вилладж, да?

Он включил счетчик и выехал на оживленную улицу так легко, словно мы были там единственным транспортным средством. Сигналили машины, люди кричали, но когда загорелся зеленый свет, он спокойно повернул и увеличил скорость. Через секунду мы неслись по улицам с такой скоростью, что нам пришлось ухватиться за ручки, чтобы не свалиться с сидений.

– Вы первый раз в Нью-Йорке? – спросил водитель.

– Да, сэр.

Он засмеялся.

– Так я и думал. Вы выглядели такими напуганными, когда вышли из здания вокзала. Не волнуйтесь. Только не давайте никому утереть себе нос, – посоветовал он. – И все будет в порядке.

– Ага, хихикнул Джефферсон.

Водитель несколько раз сворачивал, а затем повез нас по длинной улице, потом сделал еще один поворот за угол, где был ресторан и цветочный магазин. Он поехал медленнее и, наконец, остановился. Я выглянула и увидела несколько старых зданий, стоящих в ряд. У большинства были ободранные двери с разбитыми ступеньками. Здания были серые и грязные, окна на нижних этажах были в грязных разводах, оставшихся после дождя.

– Приехали, – объявил водитель. – С вас пять сорок. – Я вытащила шесть долларов и отдала ему.

– Спасибо, – сказал он и вышел, чтобы достать наш багаж.

– Который из них номер восемь-восемнадцать? – спросила я, оглядываясь.

– Номера слегка полиняли, но если вы приглядитесь, то увидите, что номер восемь-восемнадцать прямо перед вами.

Он сел в машину и уехал. Мы с Джефферсоном стояли на тротуаре, уставившись на входную дверь дома, в котором жил мой родной отец.

– Идем, Джефферсон, – сказала я, поднимая чемодан.

– Мне здесь не нравится, – захныкал он. – Здесь плохо. А где детская площадка? – оглядываясь, спросил он.

– Джефферсон, идем, – скомандовала я и взяла его за рукав.

Неохотно поднял он свой маленький чемодан, и мы поднялись по ступенькам к входной двери. Мы вошли в небольшую прихожую. На стенах висели почтовые ящики и на каждом из них было имя квартиранта. Я нашла имя Михаэль Саттон на табличке «квартира 36». Даже при виде имени я так занервничала, что едва могла пошевелиться. Медленно я открыла вторую дверь, и мы вошли на первый этаж. Справа я заметила ступеньки, но нигде не было лифта.

– Я не хочу идти пешком по ступенькам. Я устал, – заныл Джефферсон, когда я направилась к лестнице.

– Мы вынуждены, – сказала я. – Скоро ты сможешь лечь спать в кровать.

Я потянула его за собой, и мы начали подниматься по лестнице. Когда мы очутились на третьем этаже, я остановилась и осмотрелась. Это был мрачный гулкий коридор с единственным маленьким окном в конце, которое, казалось, никто никогда не протирал.

– Здесь как-то странно пахнет, – Джефферсон поморщился.

Воздух действительно был затхлый, но я ничего не сказала. Вместо этого я прошла по коридору, пока не остановилась перед квартирой 36. Затем я глубоко вздохнула и нажала кнопку звонка. Никто не ответил, и я позвонила снова. И снова – ни звука.

– Может, он не работает? – пробормотала я и слегка постучала в дверь. Мы замерли, надеясь услышать шаги, но ничего не услышали.

– Может, его нет дома, – предположил Джефферсон.

– Нет, ну я же только что разговаривала с кем-то по телефону, – настаивала я и еще раз постучала, на этот раз сильнее.

Мгновение спустя дверь распахнулась, и мы очутились лицом к лицу с женщиной, одетой в мужской линялый голубой халат. Ее крашеные светлые волосы были растрепаны. Она была не накрашена и сонная, а во рту у нее дымилась зажженная сигарета.

– Чего надо? – грубо спросила она.

– Я… мы к Михаэлю Саттону, – объяснила я.

– Вы не та, которая звонила недавно? – спросила она, отступая назад с недовольным видом.

– Да, мэм.

– Я же сказала…

– Кто, черт возьми, там? – услышали мы мужской голос.

– Одна из твоих вундеркиндов, которой так не терпится стать звездой, что она разбудила нас, – ответила женщина. – Входите, – сказала она. – Ты что, привела своего младшего брата?

– Да, мэм.

– Няньчишься, да? А почему вы с чемоданами?

– Мы можем увидеть Михаэля Саттона? – спросила я.

Джефферсон со страхом смотрел на нее. Она тоже посмотрела на него, покачала головой и ушла в другую комнату. Я оглядела гостиную. На диване и стульях валялась одежда, на маленьком столике стояли грязные чашки и тарелки. Ковер был линяло-коричневый со множеством пятен, некоторые из которых, видимо, прожжены сигаретным пеплом. Справа было старое пианино с потрепанным стулом рядом, цвет которого уже невозможно было определить. На подставке стояли открытые ноты и рядом стакан с непонятной жидкостью. Желтые шторы были опущены почти до конца и пропускали немного серого света.

Одетый в старые джинсы и застегивая на ходу рубашку, появился мой родной отец. Он был босиком и, казалось, тоже только что встал с постели. Его длинные седеющие темные волосы были всклочены и падали ему на глаза. Худое, почти изможденное небритое лицо было бледным, а голубые глаза – тусклые от сна. Он немного сутулился, поэтому его узкие плечи слегка были повернуты внутрь. Разглядывая нас, он заправил рубашку.

Мое сердце упало. Он был далек от того фантастического мужчины моих снов. Этот человек не походил на музыкальную знаменитость. Невозможно было представить, что он когда-то был звездой. В нем не было ни силы, ни уверенности. Он выглядел опустошенным и потерянным. Я не могла поверить, что эти пальцы когда-нибудь касались клавишей, а этот безвольный рот с опущенными уголками мог издавать приятные звуки.

Где же те темные, блестящие волосы, те обольстительные темно-синие глаза, о которых рассказывала моя мама и которые озорно поблескивали? Где его широкие плечи? Он перевел взгляд с Джефферсона на меня и упер руки в бока.

– Итак? – сказал он. – Что вам нужно?

– Это – Джефферсон, – представила я, кивая на своего братика, а меня зовут Кристи.

Я подождала немного, наблюдая его реакцию, но ничего не последовало.

– И что? Кто-то прислал вас сюда брать уроки.

– Нет, сэр. Я – Кристи Лонгчэмп.

– Лонгчэмп? – Его глаза немного округлились, и он почесал затылок. – Лонгчэмп?

– Да, сэр, мою мать звали Дон.

Женщина, которая встретила нас, встала позади моего отца, прислонившись к стене. Она продолжала курить.

– Дон? Ты…

– Да, я ее дочь, – наконец объявила я.

Как это странно прозвучало и как странно было называть этого человека своим отцом. Его глаза округлились еще больше.

– Кто она? – переспросила женщина за его спиной, и в ее голосе послышался смех.

– Спокойно, – ответил он, не оборачиваясь. – Ты та самая маленькая Кристи? Конечно, конечно, – сказал он, кивая, и, наконец, улыбнулся. – Когда я рассмотрел получше, то сразу тебя узнал. Ты на нее похожа. Ну и ну… – Он выпрямился немного и ладонью пригладил волосы назад. – А это твой брат, да?

– Да.

– Поверить не могу. Ох! – Он покачал головой и опять улыбнулся. Затем он повернулся к женщине, которая все еще стояла за его спиной. – Моя дочь, – объявил он. – Неплохо, а?

– Кошмар, – сказала она, стряхивая пепел на пол.

– А что вы здесь делаете? Я хочу сказать… Как вы сюда добрались? – спросил он.

– На автобусе, – ответила я.

– Не смеши. Что, всю дорогу ехали одни, да? А мама разрешила? – спросил он.

– Моя мама… и папа погибли при пожаре.

– При пожаре? – Он покачал головой. – В каком пожаре?

– Отель загорелся, и они оказались в подвале, отрезанными от выхода, – объяснила я. Даже теперь эти воспоминания вызвали слезы, затмившие свет.

– Это ужасно, – вздохнул он. – Итак, отеля больше нет, да?

– Мой дядя его восстанавливает, – ответила я. Это было невероятно. Почему он придает этому такое значение? Почему он расстроен этим больше, чем тем, что случилось с моей мамой?

– О, конечно! Но должна быть страховка. Так значит… твоей мамы… больше нет… – Он покачал головой и взглянул на женщину: – Почему бы тебе не сварить нам кофе?

Она хмыкнула, словно он попросил ее совершить великий подвиг, и неохотно проследовала на кухню.

– Это… Катрин. Она поет в одной из студий города. Вот, – сказал он, подходя к дивану и убирая с него одежду, – садитесь. Расскажи мне о себе. Сколько тебе лет? – спросил он, когда мы усаживались.

– Мне шестнадцать. – Как он мог забыть сколько мне лет?

– О, да, конечно. А сколько… – Он кивнул в сторону Джефферсона.

– Джефферсону – девять, – ответила я.

– Почти десять, – добавил Джефферсон.

– Ну, вполне взрослый, – сострил мой отец.

Но Джефферсон не улыбнулся. Он просто уставился на него тем самым немигающим взглядом, который выводил из себя других людей. Мой отец засмеялся. Затем он сел на стул, не убрав даже со спинки юбку.

– Итак, для вас, ребята, это должно быть ужасно… Пожар, и родители остались там. – Он покачал головой. – Она была особенной, твоя мать, чрезвычайно красивая и талантливая. Я мог бы сделать из нее знаменитость, но… – Он пожал плечами. – Итак, – кто вас теперь опекает? Ваш дядя?

– Нет, – быстро сказала я. – Мы не хотим жить с ним.

– Нет? – спросил он, приблизившись. – Почему – нет?

– Он и наша тетя Бет плохо с нами обращались, – сказала я.

Что-то в моем голосе или выражении лица заставило моего отца сузить глаза, когда он обдумывал мои слова. У него были проницательные, хитрые глаза, которые, казалось, знают все хитрости и уловки.