Наконец Петра приехала, и я услышала звонок в дверь. С возрастающим нетерпением я послала за ней лифт. Когда дверь открылась и Петра вошла, на нее разом глянули семь лиц, выплывающие из полумрака студии как однажды испытанные, но наполовину забытые переживания. Желая постепенно ввести Петру в курс моего замысла, я намеренно не включила большинство ламп. Мы поцеловались. У Петры была холодная, чуть соленая щека, словно в дорогие духи добавили немного морского бриза; и в ее поведении появилась какая-то новая уверенность. Париж сделал ее более утонченной. Петра отстранилась, и я наблюдала, как она опускает и поднимает светловолосую голову, разглядывая каждый портрет по очереди. Дойдя до конца, она повернулась и посмотрела на меня. К моему облегчению, уголки ее губ были подняты вверх, напоминая полумесяц. Я зажгла все лампы и откупорила бутылку вина, пока Петра называла художников: Энгр, Гольбейн, Мане, Уистлер, Климт, Рафаэль… но я не знаю последнего, Эстер. Придется признать: сдаюсь.

Я засмеялась, но не пришла ей на помощь. Это была давняя игра — соревноваться в знании истории искусства, — которая возвращала нас во времена студенчества, когда мы вместе учились в колледже искусств. Тогда Национальная галерея постоянно устраивала закрытые просмотры, и мы, два подростка, страстно любящих искусство, запросто ходили туда и обсуждали картины. Мы делились своими творческими замыслами, изучая великие шедевры прошлого.

Петра сбросила расшитый золотом плащ и свернулась, как персидская кошка, на моем розовом диване.

— Последний — Тициан, — не скрывая удовольствия, сообщила я, протягивая подруге бокал вина.

— Неудивительно, — облегченно вздохнула Петра. — Мне он никогда не нравился. А теперь расскажи, почему ты выбрала именно эти картины.

Я сделала на доске несколько новых записей. Для других они показались бы бессвязным рядом рисунков, слов, каракулей и стрелочек, но я использовала их в качестве конспекта. Я начала медленно объяснять Петре суть работы. Она, как никто другой, могла понять концепцию проекта. Как я и говорила Линкольну, каждая женщина является особым, неповторимым символом, олицетворяя политику, красоту, власть, чистоту, секс, эстетику и мифологию. Я намеревалась собрать материал о каждой, а потом, в соответствии с образом, придумать представление, которое подчеркнет ключевую идею каждого портрета и немного расскажет о личной истории модели. Мне также хотелось увязать это со стоимостью картин, как на момент создания, так и на сегодня, — когда они стали бесценными произведениями искусства.

Чем больше я объясняла, тем сильнее воодушевлялась Петра. Ее глаза загорелись, и она карандашом делала зарисовки в блокноте, который достала из расшитой жемчугом сумки.

Наконец я почувствовала, что рассказала достаточно.

— Ну, так что ты думаешь? — спросила я, вытягиваясь на диване рядом с ней.

Петра погрызла кончик карандаша, искоса взглянула на меня и усмехнулась:

— Думаю, что это очень в стиле Бодрийяра, — сказала она.

Это была наша с ней старая шутка, оставшаяся с тех времен, когда мы обе изучали постмодерн в колледже. Слова Петры ободряли: я поняла, что она готова работать и что у нее уже есть идея. Если говорить серьезно, то на серию «Обладание» меня действительно вдохновил Бодрийяр. Его философия заключалась в том, что современное искусство может лишь заимствовать материал для творчества у старых мастеров и подавать его под иным углом зрения, наделяя новым значением. Петра попала в точку.

— Мне хочется начать прямо сейчас, — нетерпеливо сказала она. — Когда я могу приступить к работе?


Мы просмотрели бюджет проекта, пока допивали вино, и Петра радостно заявила, что желает сопровождать меня в двух поездках. Когда она рядом, мысли о Кенни Харпере уже не кажутся такими ужасными. Я уже хотела рассказать ей обо всем, но, как и с Эйданом, если начинать, то потом придется излагать всю историю, что недопустимо. Поэтому я промолчала насчет недавнего инцидента с шантажом и позволила подруге менять мое настроение к лучшему.

Вскоре мы уже направлялись на частный просмотр, организованный в старом театре, расположенном в южной части Лондона, где увидели помпезную, украшенную фарфором уборную и встретили кучу друзей времен студенчества.

Затем мы отправились в наш любимый бар на Брик-лейн. Нам хотелось поговорить наедине, но телефон моей подруги звонил не умолкая. Петры какое-то время не было в Лондоне, и ее приезд напоминал возвращение домой. Безусловно, она гордилась тем, чего достигла за время отсутствия. Но некоторые вещи не меняются. У нее осталась способность веселиться и сталкивать вечеринку с рельсов самоконтроля.

9

Выходные пролетели в тумане вечеринок, марихуаны и беспробудном воскресном сне. В понедельник утром Петра уехала, а я в приподнятом настроении отправилась в офис Сотби, где Эйдан планировал провести первую встречу с менеджером по работе с клиентами, Жаклин Квинет. Все в темноволосой, утонченной и прилизанной Жаклин олицетворяло европейский шик: от модельного костюма угольного цвета до аромата «Шанель № 5», исходящего от ее тонких запястий. Я с тревогой заметила, что Эйдан слегка ею взволнован. В этих вопросах он всегда был весьма азартен. Возможно, они зайдут достаточно далеко, панически подумала я. Еще недавно мы с Эйданом были вместе, но теперь между нами разверзлась пропасть отчуждения. Жаклин может проскользнуть в трещину, возникшую в наших отношениях.

Первая встреча подразумевала предварительные переговоры. Тем не менее у меня осталось ощущение неуверенности. Раздумывая над этим, я не могла понять, то ли причиной стало неожиданное влияние Жаклин на Эйдана, то ли меня раздражает финансовая сторона вопроса. Сидя рядом со своим агентом в офисе Жаклин и обсуждая условия моей предстоящей продажи, я тщетно старалась найти причину своей тревоги.

Жаклин начала, прежде чем мы успели сесть:

— Поздравляю вас с действительно сенсационной идеей! Вы будете самой ценной вещью за все последние годы! — воскликнула она, пристально глядя на меня ореховыми глазами. — Мы не можем назначить вам самую высокую цену, но зато ваше имя целый год не будет сходить с обложек.

Я испытывала к Жаклин подсознательную неприязнь, но понимала, что могу не волноваться за свой проект благодаря ее профессионализму. Она относилась к работе очень ответственно.

— Скажите, — продолжала Жаклин, переходя к нужной ей теме, — что лежит в основе вашей идеи? Мне хотелось бы знать все подробности, чтобы мы могли наиболее выгодным образом организовать вашу продажу.

Я понимала, что должна понравиться Жаклин, если хочу, чтобы она все устроила лучшим образом. Она наклонилась вперед, положив свои изящные локотки на стол, уперлась подбородком в маленькие утонченные руки; и я начала объяснение. Я рассказала о семи образах, представлении, сути продажи. Она сосредоточила на мне сто процентов своего внимания.

— Это восхитительная мысль, — уверенно сказала Жаклин, когда я завершила описание. — Не могу дождаться дня, когда вас будут продавать: это станет сенсацией в Лондоне и Нью-Йорке.

У меня создалось впечатление, что, если бы это зависело от нее, результат таким бы и был.

— А кто потенциальные покупатели? — осторожно прервал ее Эйдан. Наши стулья стояли рядом, напротив кресла Жаклин; обтянутый кожей стол отделял клиентов от менеджера. Я чувствовала со стороны Эйдана возрастающее давление на свое бедро. Вообще он казался довольным ходом беседы. Пока говорила я, Жаклин неотрывно смотрела на меня. Но после вопроса Эйдана она на десятую долю секунды — не больше — перевела взгляд на него. Одновременно я ощутила, что давление на мою ногу ослабевает.

Эйдан развернул лист бумаги и, прижимая пальцами, разложил его на столе в качестве предварительного варианта.

— У меня пока что есть три или четыре заинтересованных лица, — сказал он непривычно мягким голосом.

Я наблюдала, посмотрит ли Жаклин на его руки, прежде чем не спеша прочитать список.

— Хорошее начало, — наконец сказала она, кивая, потом бесстрастно посмотрела на меня. Мы вернулись к обсуждению финансовой стороны вопроса.

— Кажется, британцы переживают вторую волну международного интереса. Но, Эстер, с какой суммы мы начнем в случае с вами?

Я выдержала ее взгляд, но ничего не ответила.

— Мы не можем себе позволить продать ее менее чем за двести тысяч, — заметил Эйдан; давление на мое бедро усилилось.

Жаклин бросила на него недовольный взгляд.

— Я скорее думала об отправной цене в сто пятьдесят тысяч.

— Уверен, что немцы выложат не менее двухсот с половиной, — решительно заявил Эйдан.

Мне хотелось напомнить им, что мы еще не на аукционе, но годами выработанная привычка подсказывала, что надо молчать: Эйдан всегда умел договориться о цене. Жаклин снова кивнула, на этот раз охотнее. Разговор о деньгах, очевидно, ее тоже воодушевлял. В этом они с Эйданом были схожи. Мне вдруг показалось странным отсутствие на ее столе личных вещей, не было даже семейной фотографии.

— Давайте пока не будем называть более конкретных цифр, — мягко ответила она, и ее улыбка стала широкой, а глаза заблестели. — Посмотрим, как будет расти интерес с приближением аукциона.

— Кто еще, по вашему мнению, Жаклин, может вызвать такой же интерес? — спросил Эйдан, намереваясь перейти к более важному вопросу.

Пробежав список со знаменитыми именами, Жаклин начала приподниматься с места, понимающе улыбаясь и одобрительно махнув рукой. Переговоры подходили к концу. Пожимая ей руку, я почувствовала частые удары сердца. Разве можно пытаться противостоять Лукиану и Фрейду с одной стороны и Фрэнсису Бэкону[7] — с другой? Впервые после того, как идея пришла мне в голову, я задалась вопросом, не является ли серия «Обладание» огромной ошибкой. Может, я поступаю опрометчиво из-за страха, вызванного Кенни? Может, лучше просто заплатить ему и не бросаться с головой в этот безумный проект? Но сейчас уже слишком поздно для сожалений. Мы улыбались друг другу, но в глубине души мне было страшно. В комнате царило оживление, которое, казалось, не имеет никакого отношения к искусству, а вызвано предвкушением денег, большого количества денег. Замечательный, наверное, повод для оживления, но меня волновало одно важное обстоятельство: на этот раз объектом продажи была я сама.