Первый же взгляд, брошенный Шарлоттой на сэра Эдварда, сказал ей, что тот влюблен. Не было никакого сомнения в том, что он очарован Кларой. Как относилась к этому сама Клара, было менее заметно, но Шарлотта склонялась к мысли, что не слишком благосклонно: хотя она и сидела с ним рядом, отдельно от остальных (скорее всего потому, что просто не смогла этого избежать), выражение ее лица оставалось спокойным и серьезным.

То, что молодая леди на другом конце скамьи наложила на себя епитимью, было несомненным. Перемена в поведении мисс Денхэм была также очевидной: девушка, с холодным величием восседавшая в гостиной миссис Паркер, в то время как остальные прилагали усилия, чтобы заставить ее нарушить молчание, разительно отличалась от той, что сейчас прижималась к локтю леди Денхэм, разговаривала с улыбкой на устах или жадно внимала ей. Эта перемена была забавной или грустной — смотря по тому, что, по мнению зрителя, должно было возобладать — сатира или мораль. Шарлотта решила, что вполне разобралась в характере мисс Денхэм, тогда как натура сэра Эдварда требовала дальнейших наблюдений и размышлений.

Он удивил ее тем, что, как только они присоединились к ним и единодушно решили отправиться на прогулку, обратил свое внимание исключительно на нее. Вышагивая рядом с Шарлоттой, Эдвард, казалось, вознамерился заставить ее как можно дальше удалиться от остальной группы, разговаривая и обращаясь только к ней.

Он начал с большим чувством повествовать ей о море и морском побережье, с воодушевлением процитировал все известные изречения об их величественности, попытавшись описать даже неописуемые эмоции, которые они вызывают у человека чувственного. Ужасающая мощь океана в шторм, сверкающее спокойствие в штиль, его чайки, темные провалы глубин, быстрая смена настроений, его зловещая обманчивость, когда моряки то нежатся на солнце, то гибнут от неожиданно налетевшей бури, — обо всем этом он говорил живо и со знанием дела. В общем-то, все это были трюизмы, но, слетая с губ привлекательного сэра Эдварда, они звучали вполне пристойно, и она уже начала склоняться к мысли о нем как о человеке чувства, как вдруг он озадачил ее тем, что пустился в бесконечное цитирование, причем некоторые его высказывания показались ей путаными и неясными.

— Помните ли вы, — спросил он, — прекрасные строки Скотта о море? О! Какое описание в них содержится! Эти слова всегда приходят мне на ум, когда я гуляю здесь. Человек, который их прочитал и которого они не тронули, должен иметь нервы наемного убийцы! Да хранят меня небеса от встречи с таким человеком!

— Какое описание вы имеете в виду? — поинтересовалась Шарлота. — Я что-то не могу вспомнить ни одного описания моря в стихах Скотта.

— Правда? Да и я сейчас не могу вспомнить в точности, как оно начинается. Но не могли же вы забыть его описание женщины: «О! Женщина в часы нашей свободы». Великолепно! Восхитительно! Даже если бы после этого Скотт не написал больше ни одной строчки, он прославился бы в веках. А вот еще это бесподобное, непревзойденное обращение к родительской привязанности: «Некоторые чувства смертным даны, в них от небес больше, чем от мира» и т. д. Но пока мы с вами остановились на поэзии, что вы думаете, мисс Хейвуд, о строках Бернса, посвященных его Мэри? О! В них столько пафоса, что можно сойти с ума! Если когда-либо и жил человек, способный чувствовать, то это был Бернс. Монтгомери олицетворял собой весь огонь поэзии, Уордсворт ощущал ее душу, Кэмпбелл коснулся крайностей в наших чувственных ощущениях: «Подобно посещениям ангела, которые так редки». Можете ли вы представить себе что-либо более смиренное, более нежное, более возвышенное, чем эти строки? Но что касается Бернса, мне кажется, я сознаю его первенство и превосходство, мисс Хейвуд. Мягкий, элегантный, но податливый и уступчивый. Мужчина, который не может восхищаться женщиной, на мой взгляд, заслуживает презрения. Впрочем, иногда некая вспышка чувств словно бы воспламеняет его, как в тех строках, о которых мы говорили: «О! Женщина в часы нашей свободы». Но Бернс всегда горел. Его душа представляла собой алтарь, на котором восседала обожаемая и лелеемая им женщина, его дух воистину воскурял бессмертный фимиам в ее честь.

— Я с восхищением прочитала несколько поэм Бернса, — сказала Шарлотта, когда у нее появилась возможность вставить слово, — но я недостаточно поэтична, чтобы полностью отделять поэзию мужчины от его характера. Кроме того, неорганизованность и поведение бедного Бернса в значительной мере ослабили то удовольствие, которое я получила от его стихов. Мне трудно поверить в правдивость его чувств как возлюбленного. У меня нет веры и в искренность его привязанности как мужчины. Он чувствовал и написал, а потом забыл.

— О! Нет, нет! — в волнении вскричал сэр Эдвард. — Он был сама искренность и правда! Гений и слабости Бернса могли привести его к некоторым безрассудствам. Но кто совершенен? Посредственный ум склонен ожидать от души возвышенного гения преувеличенного критицизма или псевдофилософствования. Всплеск сверкающего таланта, порождаемого страстными чувствами, вероятно, несовместим с некоторыми правилами хорошего тона, принятого в обычной жизни. Ни вы, прекрасная мисс Хейвуд, — заявил он с видом глубокого сочувствия, — ни любая другая женщина не могут выступать справедливым судией того, что движет мужчиной и заставляет его говорить, писать или делать, на что могут подвигнуть его блистательные порывы неукротимого духа.

Все это было просто прекрасно, но, если Шарлотта разбиралась хоть в чем-нибудь, высокой моралью здесь и не пахло. Тем не менее, будучи несомненно польщена его крайне необычной манерой говорить комплименты, она рассудительно ответила:

— Я действительно ничего не знаю об этом. Какой очаровательный день! Ветер, я полагаю, дует с юга.

— Счастливый, счастливый ветер, он занимает мысли мисс Хейвуд!

Шарлотта уже начала склоняться к мысли, что он непроходимо глуп. Теперь она понимала, почему сэр Эдвард решил составить ей компанию. Это было сделано в пику мисс Бреретон. Она прочла это в тех взволнованных взглядах, которые он бросал в ее сторону, но она никак не могла взять в толк, зачем ему болтать такую чепуху, разве что он просто не мог иначе. Он казался очень сентиментальным, переполненным чувствами, и, по-видимому, испытывал слабость к новомодным жестким словам, иногда ругательствам. При этом он обладал недалеким умом и употреблял эти слова механически, не понимая их истинного значения.

В будущем она наверняка узнает его получше.

Но когда последовало предложение заглянуть в библиотеку, Шарлотта решила, что для одного утра сэра Эдварда с нее достаточно, и с радостью приняла приглашение леди Денхэм остаться вместе с ней на Террасе. Прочие покинули их, на лице сэра Эдварда было написано чрезвычайно галантное отчаяние, оттого что они вынуждены расстаться. Оставшись наедине с Шарлоттой, леди Денхэм, как настоящая гранд-дама, говорила только о своих собственных заботах, а Шарлотта слушала, про себя поражаясь контрасту между двумя своими компаньонами.

И в самом деле, в разглагольствованиях леди Денхэм не было ни сомнительных сантиментов, ни каких-либо фраз, допускающих двойное толкование или вообще не поддающихся интерпретации. Взяв Шарлотту под руку с непринужденностью особы, считавшей, что любой знак внимания с ее стороны будет принят за честь, и с живостью, которая проистекала либо из тех же причин, либо просто объяснялась природной разговорчивостью, она немедленно и с большим удовлетворением изрекла, напустив на себя лукавый и проницательный вид:

— Мисс Эстер хочет, чтобы я пригласила ее с братом провести неделю со мной в Сандитон-хаусе, как прошлым летом. Но я не сделаю этого. Она все время пытается подольститься ко мне, восхищаясь то тем, то этим, но я-то вижу, чего она добивается. Я вижу ее насквозь. Меня не так-то легко обмануть, дорогая.

Шарлотта не смогла придумать ничего более безобидного, чем просто уточнить:

— Сэр Эдвард и мисс Денхэм?

— Да, моя дорогая. Мои молодые люди, как я их иногда называю, поскольку они буквально кормятся у меня из рук. Прошлым летом, примерно в это самое время, они жили у меня — с понедельника по понедельник, и они остались очень довольны и благодарны. Потому что на самом деле они очень хорошие молодые люди, моя дорогая. Мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я привечаю их только ради покойного сэра Гарри. Нет-нет, они вполне достойные люди сами по себе, иначе, можете мне поверить, они не проводили бы столько времени в моем обществе. Я не из тех женщин, которые помогают первому встречному. Я всегда тщательно обдумываю, что собираюсь предпринять и с кем мне придется иметь дело, прежде чем пошевелю хоть пальцем. Не думаю, чтобы меня хоть раз обманули в жизни. А это многое говорит о женщине, которая дважды была замужем. Между нами говоря, бедный дорогой сэр Гарри рассчитывал на большее. Но, — вздохнула она, — о мертвых или хорошо, или вообще ничего. Никто не мог жить счастливее, чем мы, — а он был человеком чести, истинным джентльменом из старинного семейства. После его смерти я отдала сэру Эдварду его золотые часы.

При этих словах она бросила такой взгляд на свою компаньонку, который, очевидно, должен был произвести на нее неизгладимое впечатление, но, не заметив на лице Шарлотты особого восторга, быстро добавила:

— Он не завещал их своему племяннику, моя дорогая. Это не было выполнением воли Гарри. Об этом вообще не упоминалось в завещании. Он всего лишь сказал мне, да и то только один раз, что хотел бы, чтобы они достались его племяннику, но это меня ни к чему не обязывало, не захоти я поступить так.

— Это очень любезно с вашей стороны! В самом деле, очень мило, — сказала Шарлотта, вынужденная изобразить восхищение.

— Да, моя дорогая, и это — не единственное доброе дело, которое я сделала для него. Я была очень добрым другом сэра Эдварда. А он, бедняжка, так нуждается в этом! И, хотя я всего лишь вдова, моя дорогая, а он — наследник, между нами нет таких противоречий, какие обычно обнаруживаются между этими сторонами. От поместья Денхэмов я не получила ни шиллинга. Сэр Эдвард не обязан ничего мне выплачивать. Вовсе не он занимает главенствующее положение. Это я помогаю ему.