— Давай, черти, бампинг!

— А что, — кричит директор, — возьму мальцов, нравятся они мне!

Мальцы, все мокрые, уже в изнеможении, продолжают играть. Как и все в зале, они вопят, прыгают в такт мелодии, точно вместо живых костей и крови сделаны из железяк и залиты бензином.

— Горько! — орут пьяные гости, подталкивают Надьку с Кешей друг к другу.

Надька совсем красная, но молодой муж не обращает внимания на её растрёпанность и смущение, властно обхватывает за плечи, закидывает Надькину голову, целует.

Вовсю раскрутилась свадьба. Уже пели вразнобой, уже валились первые слабаки на стол, сбивая рюмки и тарелки, уже кто-то орал непотребности, а кто-то в углу плакал. Цыплят табака, осетрину на вертеле распробовали уже немногие.

Кеше вдруг надоела свадьба, и он, на полуслове бросив разговор, пошёл к двери. Кеша был один трезвый здесь, и он был ото всех и ото всего свободен. С директором и музыкантами расплатился, слова, какие надо, сказал, гостей напоил и накормил, Жорку развеселил. Только он взялся за громадную бронзовую ручку, как его всего запеленало белым. Надька и её белое платье обняли его.

— Пойдём выпьем со мной, братик, пойдём потанцуем. Я хочу плясать с тобой.

Он обернулся к ней. Надькины губы опухли, как после долгих слёз, щёки блестели, в глазах застыл пьяный смех. Но вот эти глаза дрогнули, стали чуть косыми.

«Нинка была косая, — неожиданно подумал Кеша. — С чего это они вдруг оказались похожими?»

— Я больше всех тебя люблю, — сказала Надька. — Я хочу сказать тебе спасибо. Я даже не знаю, что ещё тебе сказать. — Она ткнулась ему в шею, ее слезы щекотали его. Кеша обхватил её, стал гладить, успокаивая. Надька была его ребёнком. А она всё сильнее вздрагивала под его руками, и теперь её слёзы уже не щекотали, жгли. — Не уходи, мне без тебя плохо, — хлюпала Надька.

Подошёл жених, попросил:

— Выпейте с нами, Иннокентий Михайлович, а то Надя думает, что вы обижаетесь. А нам это ни к чему, чтобы вам было плохо с нами.

«А ничего парень», — подумал Кеша и оторвал наконец от себя Надьку. Они вернулись к разорённому столу, Кеша сел рядом с Надькиным Кешей, а Надька зашла с другой стороны и положила мордочку ему на локоть.

— Ты не обижай её, — снова сказал Кеша Надькиному Кеше, глядя в его блёклые глаза, — она у меня одна-разъединая, я вырастил её. Всё моё — ей. Я дарю вам две тысячи. Я для вас обоих на что угодно готов, что хошь сделаю для вас, только ты не обижай её, слышишь?

— Понимаем, а как же? Всё будет, как положено. Мы к вам с уважением, с благодарностью. Всю жизнь будем помнить, — кивал Надькин Кеша, просил: — Выпейте, Иннокентий Михайлович, мы с Надей просим вас. Мы с Надей уважаем вас, как родного отца.

— Я сегодня должен быть трезвым. Мне сегодня развозить всех пьяных. Что же будет, если и я с копыт долой? — Ему и в самом деле не хотелось пить, зато наконец поел: помидорину, кусок сыра, яблоко.


Домой он попал в три часа ночи. Поднабравшиеся гости развезены, молодые доставлены в их новый дом, Жорка уложен спать. И мать уже спит. А у него сна — ни в одном глазу. Зажёг свет в коридоре, кухне, комнате, походил по дому. Зачем теперь ему трёхкомнатная квартира? Зачем столько больных?

В свободную и грустную минуту он читал. Всегда читал сидя, уважая книгу. Сидел выпрямившись, читал медленно, чтобы запомнить каждое слово.

Илюшка пытал его долго, прежде чем Кеша в первый раз взял книгу, спрашивал строго и напористо: «Думаешь, тебе хватит дедова багажа? Дед жил среди трав, а ты живёшь в камне цивилизации, ты должен учиться! Ты должен быть осведомлён обо всех сегодняшних достижениях. К каждому явлению должен подходить научно. Ты должен идти в ногу с открытиями нашего времени, должен учитывать их. Наша хирургия, например, знаешь сколько людей возвращает к жизни?! Высоко стоит наша хирургия. А ты помоги ей». У Кеши сводило скулы, когда Илюша разглагольствовал, но он слушал. Однажды вдруг понял: а ведь Илюшка правду говорит. Дед — лапотный, жил в деревне, а тут — цивилизация! И взял книжку. Буквы складывал, точно по букварю учился, — так трудно слова получались. Отбрасывал книгу, а Илюшка снова принимался долбить.

То, что Кеша взглядом мог пригвоздить человека к месту, Илюша называл научно — гипноз, психиатрия и вслух вычитывал Кеше отрывки из современных книг. Кеша гордился: Илья говорил про него учёные слова.

Прошло много месяцев, прежде чем Кеша стал читать с удовольствием. Поверив в астрал, в ауру, в двойников, он растерялся — при таком раскладе он вроде бы оказывался ни при чём. До головной боли пытался понять. С новой жадностью хватался за книги. Память была отменная. Стоило один раз прочесть страницу, запоминал её навсегда, со всеми знаками препинания.

Чем больше читал, тем больше спорил с Ильёй, старался убедить его: то, что написано в книге, то — само по себе, а главное — правильно определить, чем организм болен, найти причину болезни. Об этом никакая книга не напишет. Книга — не трава, не спасёт от болячки.

И грамоты книга Кеше не прибавила: писал он с ошибками. Наверное, поэтому никогда никому не писал писем, а свои назначения больному диктовал.

Но книгу Кеша полюбил. Аккуратно ставил новую в шкаф и каждый раз, доставая, гордился, какие у него красивые книги, любовался ими.

Так и жила книга в Кешином доме — для баловства. Особая красота. Её приятно подержать в руках, приятно разбирать её складную речь.

Сейчас, когда, как ему казалось, он был на собственных похоронах, вытащил Акутагаву. Но сегодня буквы не складывались в слова. Сунув японца на место, лёг на зелёную тахту, закинул руки за голову. «Ну и Надька! Удумала. Выскочила замуж!»

Дело не в Надьке. Это Нинка.

Он совсем позабыл о ней в эти три недели. Все беды — из-за неё. Это впервые с ним, что баба бросила его. Посмела! Кеша даже вздрогнул от ненависти к Нинке: неблагодарная! Сжал кулаки, но тут же они беспомощно разжались: попробуй теперь достань Нинку! До неё теперь не добраться!

Ясно увидел Нинкин чуть косящий взгляд. Светлый, обращённый к нему. Под этим взглядом Кеша напрягся, выпрямился, ему стало неловко, что он лежит, но он продолжал лежать, придавленный этим незабытым взглядом. Так смотрела она, когда он рассказывал ей о себе. Чёрт его дёрнул сопли с бабой распустить, сроду не жаловался никому. И смотрела жалея — на себя его прошлое брала. Она вообще блажная. Такие слова говорила ему… Хороший, Вечность понимает, равнодушный к деньгам… А что, он в самом деле вовсе равнодушен к ним! Чего ещё она болтала? «Если есть вечная жизнь, почему мы никак с ней не связаны?», «Как люди узнают друг друга там, в вечной жизни, если у них нет лиц?» — вопросы под стать Илюшиным книгам, попробуй разберись! «Вечность — вода? Пустота? Замкнутый круг?», «Вы — шаман!». Несмотря на Нинкину глупость, в тепле её голоса Кеша глубоко, спокойно задышал. Почти ощутимо почувствовал её присутствие в комнате.

Чего ещё она про него болтала? Чего выдумала про него?

Её нет в комнате…

Чушь болтала. У неё не все дома. Что в ней, патлатой дуре? Чего привязалась к нему? Наполеоны тут всякие пекла, тушила мясо с яблоками! По клавишам лупила, как бешеная. Кеша покосился на пианино. Теперь ему на черта пианино! Мебель. Надька давно забросила музыку, а Нинка никогда больше сюда не приедет.

Как это — «никогда»?

Непонятная сила подняла Кешу. Он стянул с себя мятую, пропитанную потом рубаху, бросил на тахту и ясно увидел чуть косящие глаза, полуоткрытые губы, разметавшиеся по тахте рыжие волосы. Отвернулся, пошёл в кабинет, достал чистую рубаху, пару белья, носки. Не прошло и десяти минут, как он уже принял душ, оделся и, накинув на плечи пиджак, вышел из дому. До аэродрома по пустому городу и пустому шоссе он добрался на такси, за час. На его счастье, в кассе ночной диспетчер по транзиту оказался знакомым — посадил на самолёт. Лишь только солнце выкатилось из-за горизонта, самолёт взлетел. Кеша не успел опуститься в кресло, как уже спал крепким, спокойным сном и проспал до самой Москвы.

4

— А свадьба? — встретила его Варя. — Ты чего это? Что с тобой? — Варя стирала, и её руки, в мыльной пене до локтя, беспомощно повисли над полом. — Ильи нет, Илья укатил по делам.

— Где живёт Нинка? — Он кинул портфель к двери, сбросил пиджак. — Ты что, впускаешь меня или не впускаешь? Ну, чего уставилась? Я вовсе не с того света, я со свадьбы. Отправил Надьку в объятия к супругу, а сам приехал сюда. Хочу вот погулять, мне для этого Нинка понадобилась, — сказал хрипло.

Только теперь он разглядел: Варя не рада ему. Как обычно, не смеётся, даже не улыбается. Её лицо, со скошенным набок ртом, без улыбки, показалось ему незнакомым.

— Нина в больнице, — сказала Варька будничным голосом. — На исследовании. Приехала от тебя, отправила Олю со своим отцом к морю, а сама заперлась дома одна, слегла, в общем. И я бы ничего знать не знала, мне она наврала, что едет с Олей на юг, да вдруг Оля звонит из Алушты и говорит, что дядя Кеша, это ты, значит, сказал, что мама сильно больна, что она, Оля, не хотела ехать ни к какому морю, но мама уж так просила её, обещала обязательно пить лекарство, что она, то есть Оля, написала тебе письмо, что у мамы лекарства меньше полбутылки и нужно срочно выслать ещё, но что дядя Кеша, ты то есть, ей, Оле, не ответил и лекарство, значит, не пришлёшь, а потому она и звонит, чтобы я немедленно достала маме лекарство, иначе мама, так сказал дядя Кеша, может умереть. А я знаю, что ты вовсе и не поспешишь, лекарство пришлёшь не скоро, такой ты есть человек, и что сейчас ты сильно занят. В общем, звонить тебе я собиралась завтра, после свадьбы, значит, а ты взял и приехал. — Варя обтёрла руки о фартук, стояла ссутулившись перед ним, смотрела на него круглыми прозрачными глазами. — Ты привёз лекарство? — спросила. Не дождавшись ответа, продолжала: — После Олиного звонка я сразу отправилась к ней. А она еле открыла мне. От неё остались одни кости. Я, конечно, дала телеграмму в Алушту, её отцу, он сразу же вернулся, и мы поместили её в больницу. Вот уже десять дней, как она в больнице. Вроде ничего она теперь, начали облучать. А Оля всё плачет. Олю совсем не узнать.